"Одумайтесь!"

С начала 90-х годов Толстой приобщается к всемирному антивоенному движению и до конца своих дней остается его активным участником. Однако эта сторона многогранной деятельности Толстого пока остается почти не освещенной как его биографами, так и исследователями творчества писателя, тогда как "она была настолько значительной, что, во-первых, должна быть отмечена в летописи борьбы за мир и, во-вторых, должна быть взята на вооружение миролюбивыми силами нашего времени"^*.

^* (Ломунов К. Н. Лев Толстой в современном мире. М., 1975, с. 184.)

В такой "летописи", которая восстановила бы глубочайшие связи великого писателя с всемирным движением против войны, заслуженное место, бесспорно, займет толстовский памфлет "Одумайтесь!", имевший огромное значение для японских борцов за мир в дни русско-японской войны. Слово Толстого, заклеймившего позором захватническую войну и призывавшего к братанию народы двух воюющих стран, доходило до сердец многих японцев. С большой силой прозвучало толстовское предостережение и в годы "пятнадцатилетней войны"^*, завершившейся, как известно, позорным крахом японского милитаризма.

^* (Вторая мировая война началась для японцев не в 1941-м и даже не в 1939 году, а, по утверждению японских историков, восемью годами раньше - в ночь с 18 на 19 октября 1931 года, когда, провокационно обвинив китайцев во взрыве железной дороги близ Мукдена, Япония приступила к оккупации Маньчжурии, чем создала серьезную угрозу миру. Это было началом "пятнадцатилетней войны" (1931-1945) японского империализма за "новый порядок" в Азии.)

На первый взгляд может показаться сомнительным, что памфлет Толстого сыграл такую роль для "воинственной" Японии начала века. Действительно, антивоенная литература не имеет в Японии давних традиций. На протяжении своей многовековой истории Япония никогда не была оккупирована чужеземными войсками. В новое и новейшее время она вела войны далеко за пределами своей территории. Классический эпос Японии повествует главным образом о кровопролитных междоусобных войнах, убеждая читателя в тщетности и непостоянстве всего земного, как то проповедовал унаследованный японцами буддизм.

Японо-китайская война 1894 года существенно изменила отношение японцев к войне. Победа, конечно, усиливала националистические настроения в стране. Возникает шовинистическая доктрина "японизма", объявленного основой национальной морали. Такаяма Тёгю - теоретик "японизма" с предельным цинизмом обнажал его сущность: "Теперь настало время, когда японцы должны осознать свое призвание как нации-колонизатора. Рост населения внутри страны, развитие торговли и промышленности...- все это с необходимостью призывает к колониализму" ("Японцы как нация-колонизатор"). "Мы действуем на основе принципа, по которому определяются различия между коренными японцами как нацией господствующей и другими народами как народами подчиненными. Иными словами, наш империализм не признает одинаковых прав между покорителями и покоренными. Государство, которое не придерживается подобного принципа при покорении других народов, само погибнет" ("Империализм и колонизация"). "Короче говоря, вера в будущее своего государства, которой должен обладать лояльный народ, это только национализм, только японизм... В них должны распуститься цветы гуманности, созреть плоды личности" ("Религия и государство")^*. Едва закончив войну с Китаем, идеологи "японизма" приступили к подготовке новой захватнической войны, на этот раз с Россией.

^* (Такаяма Тёгю. Дзэнсю (Полн. собр. соч.), т. 4. Токио, 1905, с. 507, 515, 204.)

Однако японо-китайская война, вызвавшая стремительное развитие японского капитализма, обострила социальные противоречия в стране. Победа не только не облегчила положение рабочих, но и принесла им новые налоги, которые пошли на возмещение военных расходов, на увеличение вооружений. Начинается заметный рост рабочего движения, все шире распространяются идеи социализма. Шовинистический лозунг "Это моя страна - права она или нет" вызывает у многих японцев глубокие сомнения. Все более очевидной становится зависимость между политикой агрессии и внутренними социальными проблемами.

Знаменательна в этом отношении речь Катаяма Сэна, лидера японских социалистов, на антивоенном митинге 8 октября 1903 года в Токио: "Вспомните японо-китайскую войну. Генералы ценой гибели тысяч солдат добились славы. А чего добились рабочие? Только того, что их тела остались лежать на полях Кореи и Маньчжурии. Рабочих не было среди тех, кто получал ордена Золотого коршуна. Зато воевали рабочие. Военные расходы оплачивали тоже рабочие. Разве это не так?"

"Я против надвигающейся войны с Россией, - продолжал Катаяма Сэн, - потому что рабочим приходится подготавливать войну, а когда она начинается, их посылают на фронт и используют как пушечное мясо. Когда война кончается, рабочим приходится возмещать военные расходы, в силу чего они подвергаются еще более усиленной эксплуатации. Поэтому я против войны. Война- это дело капиталистического класса"^*.

^* (Катаяма Сэн. Моя жизнь. М.-Л., 1926, с. 41.)

Впервые за многовековую историю в Японии возникает массовое движение против милитаризма, получившее название "хэймин ундо" ("движение простых людей") и развернувшееся с большой силой во время русско-японской войны. Именно в этот период, когда закладывались основы антимилитаристских традиций в японской культуре, Толстой, выступая от имени миллионов людей разных народов, оказал сильное воздействие на передовое общественное сознание Японии.

Об интересе японцев к толстовскому слову дает представление газетный отчет о вечере антивоенных выступлений, состоявшемся 20 октября 1903 года в Токио по инициативе Социалистической ассоциации. "На вечере, где присутствовало свыше 600 сторонников мира, Нисикава Кодзиро ознакомил участников с антивоенными выступлениями Толстого, выразив полную солидарность с ним. Его речь была огненной, голос его был подобен звуку разрывающегося в яростном пламени молодого бамбука. Он рассказал в заключение о русских духоборах, отказавшихся от воинской повинности, и это произвело сильное впечатление на слушателей"^*. Подобные собрания были не единичным случаем.

^* (Сирё киндай нихон си (Материалы по новой истории Японии), т. 1. Токио, 1953, с. 15.)

Что же именно во взглядах Толстого на войну привлекало японских социалистов? Как они воспринимали толстовский памфлет "Одумайтесь!"? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо выяснить характер антивоенного движения в Японии в начале века.

В обстановке лихорадочной подготовки войны с Россией происходит процесс дифференциации в лагере противников войны. Писатель Куроива Руйко - владелец газеты "Еродзу тёхо", единственной из всех буржуазных газет выступавшей против войны, под влиянием нарастающей волны шовинизма сам занял националистические позиции, отойдя от пацифистского демократизма. Котоку Сюсуй и Сакаи Тосихико - лидеры японских социалистов, до этого времени сотрудничавшие с "Еродзу тёхо", порвали с ней. В ноябре 1903 года они основали "Общество простого народа" ("Хэйминся") и одновременно приступили к выпуску еженедельной газеты "Хэймин симбун" ("Народная газета"), которая и стала органом антивоенного движения "хэймин ундо". Редакция "Хэймин симбун" разместилась в небольшом двухэтажном здании на одной из токийских улиц. На стене рядом с портретами Маркса, Энгельса, Бебеля, Золя висел портрет Толстого.

Антимилитаристская борьба в Японии с самого начала смыкается с социалистическим движением. В тот момент, когда японский империализм и русский царизм гнали сотни тысяч людей на бойню за чуждые народам интересы, японские социалисты направили русской социал-демократической партии письмо, в котором говорилось:

"...Правительства Японии и России начали войну ради осуществления своих империалистических замыслов. Для нас же, социалистов, не существует расовых или национальных различий. Мы - товарищи, братья и сестры, у нас нет ни малейших оснований воевать друг с другом. Ваш враг - не японский народ, а японский милитаризм и его так называемый "патриотизм"; соответственно нашим врагом является не русский народ, а русский милитаризм и его так называемый "патриотизм"^*.

^* (Цит. по: Гольдберг Д. И. Очерк истории рабочего и социалистического движения в Японии в 1868-1908 гг. М., 1976, с. 124.)

Это было неслыханно смелое для того времени заявление, и оно соответствовало антимилитаристской, интернационалистской платформе общества "Хэйминся". Через неделю после начала войны, 14 февраля 1904 года, газета "Хэймин симбун" печатает обращение к солдатам, отправляющимся на фронт:

"Солдаты! Ваши рисовые поля заброшены, опустели ваши рабочие места. Престарелые родители прислонились к воротам осиротевшего дома, дети и жены плачут от голода и не рассчитывают на ваше возвращение. А вам приказывают отправляться на фронт.

У русских солдат такие же родители, они тоже чьи-то мужья, чьи-то отцы. Они ваши братья. Не забывайте об этом и не допускайте жестокости по отношению к ним".

Журнал "Нихондзин" ("Японец") в ноябре 1904 года публикует письмо ярого монархиста, возмущенного "антипатриотизмом" социалистов: "Если бы мне дали нож для убоя лошадей, я бы зарезал Котоку Сюсуй, Сакаи Тосихико и им подобных, чтобы принести человеческую жертву тем, которые отправляются на фронт". Примкнувшая к милитаристам газета "Еродзу тёхо" заявляла: "Надо изгнать сторонников мира за пределы страны. Раз они утверждают, что их дом - весь мир, то пускай уезжают, нам не жалко". В то же самое время "Хэймин симбун", редактируемая Котоку Сюсуй и Сакаи Тосихико, писала: "Мы были убеждены, что во время войны самое лучшее - это разоблачать ее преступную сущность, поэтому и прилагали все усилия в этом направлении. Это сильно раздражало милитаристов. Мы стали получать анонимные письма, адресованные "Русским шпионам, улица Юраку-тё, Токио", с угрозой отрубить нам головы, прежде чем завоевать Россию"^*. Но общество "Хэйминся" продолжало разоблачать преступную войну. В разгар войны с Россией на Амстердамском конгрессе II Интернационала под гром оваций делегатов пожали друг другу руки Катаяма Сэн и Плеханов в знак солидарности рабочих Японии и России. Оценивая деятельность "Хэйминся", Катаяма Сэн писал впоследствии, что "впервые такая агитация проводилась в стране самураев"^**.

^* (Хэймин симбун, 1904, 6 марта.)

^** (Цит. по кн.: Лонгэ Ж. Социализм в Японии. Одесса, 1905, с. 37.)

Антивоенная платформа японских социалистов прямо перекликалась со взглядами Толстого - автора статьи "Одумайтесь!", в которой прозвучал страстный протест против братоубийственной бойни. Не случайно толстовский памфлет сразу же привлек внимание виднейших деятелей японского социалистического движения Котоку Сюсуй и Сакаи Тосихико. Они перевели его с английского и напечатали в газете "Хэймин симбун" 7 августа 1904 года под названием "Трактат Толстого о русско-японской войне".

Когда памфлет появился в лондонской газете "Таймс" 27 июня 1904 года, почти все центральные газеты и журналы Японии тотчас же откликнулись на него и познакомили читателей с его содержанием. Полный перевод памфлета "Одумайтесь!" появился, помимо "Хэймин симбун", и в газете "Токио Асахи". Орган японского антивоенного движения "Хэймин симбун", тираж которого в первое время насчитывал 5 тысяч экземпляров, выпустил несколько дополнительных тиражей номера с толстовским памфлетом. Но и этого было недостаточно. Тогда издали памфлет отдельной брошюрой, которая разошлась в нескольких десятках тысяч экземпляров - тираж, невиданный для того времени. Номер "Хэймин симбун" с памфлетом Толстого "Одумайтесь!" вошел в историю антивоенного и социалистического движения в Японии как документ исключительной важности.

Антивоенное "движение простых людей" представляло собой соединение разнородных элементов - мелкобуржуазного радикализма, стихийного крестьянского демократизма и социализма "левого" и "христианского" направлений. Эта разнородность состава "движения" обусловила и разный характер отношения его участников к Толстому, к его взглядам на войну.

Разумеется, Толстой - непримиримый враг милитаризма, который, по его собственным словам, смотрел на происходящее "снизу, от ста миллионов", привлек к себе всеобщее внимание, ибо его идеи отвечали интересам широких крестьянских масс, составлявших тогда основу японской армии.

Толстой гневно осуждал японских богословов, "не отстающих, как их военные в технике вооружения, в технике религиозного обмана и кощунства от европейцев, извращающих великое буддийское учение, не только допуская, но и оправдывая запрещенное Буддой убийство"^*. И это осуждение нашло горячий отклик прежде всего в кругах японских религиозных деятелей. Один из них, Укита Вамин, писал, например, что "в своем миролюбии Толстой превосходит самого Христа"^**. Он с возмущением наблюдал, как религиозные учителя, в том числе Уэмура Масахиса, Като Наоси, еще вчера поддерживавшие антивоенное выступление русского писателя, теперь предают его анафеме в угоду военщине. Абэ Исоо, Киносита Наоэ и другим деятелям "христианского крыла" японского социалистического движения были близки социальные принципы "толстовского христианства" как формы спасения человеческой жизни и разрешения современных социальных проблем. Под влиянием идей христианского гуманизма антивоенное движение Японии отвергло насильственный метод борьбы, отдав предпочтение борьбе мирными средствами, "силой разума и познания".

^* ( Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 36, с. 142.)

^** (Хэймин симбун, 1904, 28 февраля.)

Абэ Исоо, один из редакторов "Хэймин симбун", завязал переписку с Толстым. В сентябре 1904 года, в разгар войны, он посылает Толстому письмо с двумя номерами "Хэймин симбун", где были напечатаны японский перевод памфлета "Одумайтесь!" и статья на английском языке о влиянии Толстого в Японии. Эта статья безымянного автора - свидетельство того, что для японских социалистов главным в Толстом было именно его безоговорочное отрицание войны.

"...Миссия Толстого как писателя и как мыслителя-проповедника, - говорилось в этой статье, - ярче всего олицетворяется в его протесте против войны. В настоящее время его образ представляется японцам исполинским воплощением миролюбия, без страха провозглашаемого независимо от условий и времени. Для него нет различий между русскими и японцами; поэтому он обличает обе стороны в ответственности за эту кровавую войну...

Россия может справедливо гордиться тем, что она имеет такого великого человека, как Толстой, хотя он принадлежит скорее всему миру, чем одному народу..."^*

^* (Цит. по кн.: Шифман А. Лев Толстой и Восток, с. 327.)

Толстой немедленно ответил на письмо Абэ Исоо: "Большая радость для меня узнать, - писал он, - что в Японии у меня есть друзья и сотрудники, с которыми я могу быть в дружеском общении"^*.

^* (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 75, с. 178.)

Вслед за публикацией в газете "Хэймин симбун" перевода "Одумайтесь!" Котоку Сюсуй и Сакаи Тосихико выступили в ней 7 августа 1904 года со статьей "Критика антивоенных взглядов Толстого". Хотя в заглавии и фигурирует слово "критика", но, по существу, статья констатирует близость антивоенных взглядов Толстого позиции японских социалистов, и авторы ее стараются разъяснить своим читателям смысл толстовской критики империалистического разбоя. Японские социалисты с восхищением подчеркивают смелость русского писателя, с которой он развенчивает зачинщиков войны и их прислужников, "смелость, с которой он прямо говорит о том, о чем до него не смели сказать сто тридцать миллионов русских и сорок пять миллионов японцев; смелость, с которой он прямо пишет о том, о чем до него никто не отважился писать"^*. Толстовский памфлет привлек к себе пристальное внимание японских социалистов еще и потому, что в нем картина общества, охваченного войной, отражает состояние обеих стран - и России, и Японии. Со своим воззванием "Одумайтесь!" Толстой обращается к совести миллионов людей по обе стороны фронта, призывая их к активным действиям. Японские социалисты в своей борьбе опирались на толстовскую критику милитаризма.

^* (Литературное наследство, т. 75. Толстой и зарубежный мир, кн. 1, с. 562. Статья "Критика антивоенных взглядов Толстого" переведена Г. Д. Ивановой под названием "Критика пацифизма Толстого".)

Но в то же время Котоку Сюсуй и Сакаи Тосихико подошли к оценке содержания и значения памфлета "Одумайтесь!" с последовательно социалистических позиций, разъясняя читателям его сильные и слабые стороны. "Когда Толстой разоблачает зло, вред и все социальные недуги, причиняемые войной, мы не можем не восхищаться, - говорится в статье. - Но как только мы подходим к вопросу о том, каким образом это зло, вред и недуги излечить и предупредить на будущее, мы, к сожалению, расходимся с Толстым во взглядах"^*.

^* (Там же.)

Японские социалисты отвергали мнение Толстого о том, что причины возникновения войн коренятся в утрате человечеством истинной веры. Не соглашаясь с религиозно-нравственными воззрениями писателя, они видели "корень зла" в "обострении экономической конкуренции между странами, в том, что современная социальная организация имеет своей основой капиталистическую систему". Поэтому избежать войн нельзя, если ограничиваться только моральным призывом "одуматься" и вернуться к заветам Христа.

Христианско-гуманистические тенденции движения "хэймин ундо", несомненно, связаны с увлечением идеями Толстого. Однако необходимо подчеркнуть, что писатель воздействовал на антивоенное движение Японии не пацифизмом, не позицией пассивного "непротивленца" злу насилием. Толстой не был пацифистом, прикрывавшимся пустыми фразами о мире. Отвечая французскому писателю Жюлю Кларти, выразившему свои сомнения насчет его миролюбивой проповеди, Толстой писал: "Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести"^*.

^* (Литературное наследство, т. 75. Толстой и зарубежный мир, кн. 1, с. 48, 49.)

Анна Зегерс писала: "Толстой говорил языком борца за мир не потому, что он был пацифистом и толстовцем, но потому, что он был великим реалистом"^*. Толстой влил пафос сопротивления в отважный лозунг "Долой войну!", впервые прозвучавший в "стране самураев".

^* (Там же, с. 49.)

Поначалу правящие круги Японии были убеждены, что "верноподданный народ" поддержит войну с Россией, и поэтому смотрели сквозь пальцы на выступления социалистов, на их антивоенные статьи и заметки, считая это, как писала потом "Хэймин симбун", "разговорчиками кучки недоучившихся студентиков". Но вскоре поняли, что глубоко заблуждались. Мощное воздействие на японцев толстовского слова "Одумайтесь!" серьезно встревожило их. И тогда они стали пытаться дискредитировать великого писателя.

Куроива Руйко, выступая в городском лектории в Токио в октябре 1904 года, заявил: "Каждый волен высказывать свое мнение о войне, но, когда война уже объявлена, сознательный гражданин обязан прекратить критику правительства и стать патриотом своей страны. Есть, однако, люди, которые и сегодня выступают против войны, деморализуют войска, колеблют патриотические чувства народа. Это русский писатель Толстой и социалисты нашей страны". Стремясь отвратить японцев от "дурного влияния", Куроива Руйко добавлял: "Трактат Толстого - это лишь частное мнение, а частное мнение нельзя считать авторитетом. Кроме того, Толстой вообще не тот человек, которого можно уважать... В "Исповеди" он сам признался, как развратничал, убивал людей, совершал и другие злодеяния"^*.

^* (См.: Хэймин симбун, 1904, 23 октября.)

Но это "частное мнение" Толстого разделяли не отдельные группы людей, оно овладело умами участников массового антивоенного "движения простого народа", потому что Толстой был не только "адвокатом стомиллионного земледельческого народа" России. Страдания японских крестьян, гонимых на убой, писатель переживал так же тяжело, как и муки русских крестьян, умирающих на полях Маньчжурии. Патриотизм Толстого исключал вражду к другим народам.

Японские сторонники мира не оставили без внимания ни одно из антивоенных выступлений Толстого. Так, например, 29 мая 1904 года газета "Хэймин симбун" дала изложение беседы писателя с корреспондентом парижской газеты "Фигаро" Жоржем-Анри Бурдоном в Ясной Поляне ранней весной 1904 года. На вопрос Бурдона: "Какие последствия, по вашему мнению, может иметь победа той или другой расы?" - Толстой ответил: "Не все ли равно! Я не делаю различия между расами. Прежде всего я думаю о человеке, мне все равно, русский он или японец, - я за рабочего, за угнетенного, за несчастного, к какой бы расе он ни принадлежал. При всех обстоятельствах - что выиграет он от этой схватки?"^*

^* (Литературное наследство, т. 75. Толстой и зарубежный мир, кн. 1, с. 484.)

Может быть, японский публицист Сайто Синсаку имел в виду именно эти высказывания писателя, когда доморощенным филистерам, "занимающимся словесным торгом насчет справедливости и мира", он противопоставлял Толстого, называя его "властителем дум человека XX столетия". Сайто выступает со статьей "Прочитав трактат Толстого о русско-японской войне, думаю о его заслуге перед современной цивилизацией" (1904). Он видит всемирную миссию Толстого в том, чтобы "вернуть человечеству утраченную духовность и таким образом восстановить величие человека". Будущее человеческой цивилизации японский критик мыслит в рамках нравственного самосовершенствования; для нас более интересна его безоговорочная поддержка антивоенного пафоса русского писателя. "Граф Толстой, - пишет Сайто Синсаку, - решительно не одобряет позиции, занятой как японским, так и русским правительствами. Он называет эту войну бедствием, обманом народа, видит в ней признак того, что человек превращается в дикого зверя. Толстой говорит, что в так называемом "патриотизме" уже заключено преступление"^*. Для Сайто Синсаку голос Толстого - обличителя "казенного патриотизма" - это "стон простых людей всего мира, придавленных игом государства"^**. Именно за это, говорит Сайто, ученые-филистеры нападают на Толстого, обвиняя его даже в безнравственности и в антипатриотизме. Говоря так, японский критик, несомненно, имел в виду и своего знаменитого брата Такаяма Тёгю (псевдоним, наст. имя - Сайто Риндзиро), воинствующего националиста и ницшеанца, глашатая шовинистического "японизма". Сайто Синсаку отвергает "японизм", он решительно размежевывается с ним, и в этом идейном размежевании важную роль сыграло, несомненно, его идейное общение с Толстым. Величие нации, подчеркивает Сайто, измеряется не мощью меча, не размерами завоеванных земель. Истинное величие России заключается в том, что она имеет Толстого - мужественного правдоискателя. И Сайто с горечью добавляет, что Япония, опьяненная военными успехами, не имеет своего "пророка", который воплотил бы в себе вечную справедливость человека, страстно бичующего пороки современного мира, - таким является Толстой^***.

^* (Тэйкоку бунгаку, 1904, № 9, т. 10, с. 108.)

^** (Там же, с. 106.)

^*** (См.: Тэйкоку бунгаку, 1903, № 11.)

В трактате "Одумайтесь!" есть знаменательные слова. Заклеймив позором как царское самодержавие, так и японских милитаристов, Толстой пишет: "Еще с большим рвением, вследствие своих побед, набрасываются, на убийство подражающие всему скверному в Европе заблудшие японцы. Так же делают парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению"^*.

^* (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 36, с. 141.)

Со времени "открытия страны" правящие круги Японии делали все возможное, чтобы, заимствовав у Запада технику вооружения, с ее помощью двинуться на соседние страны Азии, а затем и на тот же Запад. Толстому глубоко чужда эта Япония, заблудшая, "подражающая всему скверному в Европе". Будущее просвещенной Японии он видит не на путях империалистического разбоя, не в возвеличивании "бусидо" - традиции самурайства, а на ниве мирного труда одаренного народа.

И как созвучны слова Толстого с мыслью Окакура Тэнсина, выдающегося деятеля японского искусства, автора знаменитой "Книги о чае", опубликованной в 1906 году. Вступая в диалог с зарубежными читателями, Окакура Тэнсин утверждал, что подлинный ключ к характеру японцев следует искать не в "бусидо", а в эстетике мирного чайного обряда "тядо". Семена чая, попавшие в Японию из Китая в XII веке, дали стране не только ароматный напиток, из них родился целый ритуал, поклонения Красоте.

"Иностранные обыватели называли нас варварами, пока мы предавались мирному занятию искусством, - говорит Окакура. - Но с тех пор как Япония устроила на полях Маньчжурии кровавую бойню невиданного масштаба, они называют ее цивилизованной страной. В последнее время стали много говорить о "бусидо", но почти никто не обращает внимания на "тядо". "Бусидо" это искусство смерти, оно учит наших солдат умирать в ложном воодушевлении. "Тядо" - это искусство жизни. Если цивилизованность зависит от успеха кровавых войн, мы скорее согласимся остаться варварами"^*.

^* (Окакура Тэнсинсю (Окакура Тэнсин. Избранное). Токио, 1970, с. 158.)

В пору шовинистического угара Окакура Тэнсин был убежденным противником войны и возвеличивал мирный обряд, в котором проявилось особо развитое у японцев чувство красоты. "Тядо" для японцев - это путь чистоты, путь достижения гармонического единства с окружающим миром. Вступая в спор с иностранными обывателями, отстаивая мирный путь исторического развития Японии, Окакура Тэнсин, можно сказать, выступал единомышленником Толстого.

Толстой стоял у истоков антивоенной литературы Японии, формировавшейся после японо-китайской войны. Она развивалась в острой борьбе с апологетической тенденцией прославления войны, с идеологией пресловутого "японизма".

В период японо-китайской войны правящие круги Японии еще не осознали необходимости придать своему разбою некий благопристойный вид, точно так же, как в средние века хищные и коварные феодалы, покоряя огнем и мечом соседние кланы, далее и не думали о том, чтобы как-то оправдать свои действия: победителей не судят. Но во время русско-японской войны японский милитаризм уже пытается играть роль миротворца, защитника азиатских народов от нашествия Запада. Официозная "военная литература" была призвана оправдать захватническую войну и выдать империалистический разбой за героические подвиги, прославляя доблесть жертвенности, самоуничтожения ради расширения сферы влияния японской империи.

И вот Такаяма Тёгю выступает с требованием создать "национальную литературу, отвечающую духу времени". Он упрекал японских писателей за то, что они пребывают в сфере утонченной красоты, меж тем как время требует масштабных произведений, воспевающих национальных героев. Один за другим стали появляться низкопробные романы и повести, сборники стихов и пьесы, воспевающие "романтику войны". Все они были глубоко чужды традициям высокой поэзии Востока. Честные писатели Японии не внимали милитаристскому призыву создать "литературу тигра и меча". Еще в 1897 году, спустя два года после японо-китайской войны, Такаяма Тёгю горько сетовал в статье "Литература эпохи Мэйдзи": "У нас нет писателей, воспевающих патриотизм и героизм, если не считать второстепенных авторов, создавших несколько сырых военных повестей. Мало того. К тем, кто пишет о войне, относятся с пренебрежением, называют их торговцами сезонными товарами. У меня не хватает слов для выражения негодования. В это исключительно благоприятное для литературы время у нас нет ни одного Арндта, ни одного Кернера. Это поистине достойно сожаления"^*.

^* (Цит. по: Кодза нихон киндай бунгаку си (Лекции по истории современной японской литературы), т. 2. Токио, 1956, с. 14-15.)

Такаяма Тёгю не смог найти ни одного "образца" шовинистической литературы ни в национальной, ни в мировой классике. Не случайно он называет лишь имена довольно второстепенных немецких писателей. Да и то хотя японскому критику и импонировал национализм Эрнста Арндта и Карла Кернера, однако он не учитывал, что основным мотивом их творчества было осуждение наполеоновской агрессии.

С выступлениями Такаяма Тёгю и его единомышленников полемизирует Котоку Сюсуй в статье "Так называемая военная литература" (1900). Японский критик-социалист убежден, что перспектива развития национальной литературы не имеет ничего общего с военной беллетристикой шовинистического толка, "оскверняющей совесть искусства". Выступая против милитаризации литературы, Котоку Сюсуй обращается здесь к творчеству Толстого. "С древнейших времен, - пишет он, - произведения писателей становились бессмертными не потому, что они прославляли зверство, а, напротив, потому что стремились к Истине, Добру и Красоте. Мы почитаем Гомера не за то, что он превосходно изобразил гнев Ахиллеса и его триумфальное возвращение с поля битвы, а за изображение страданий и гибели Гектора... Не звериная жестокость, а великое сострадание, не мнимый престиж государства, а благо человека и общества, не ненависть, а сочувствие к ближнему - вот в чем бессмертие произведений великих писателей".

"Величие Ду Фу и Ли Бо в том, - продолжает Котоку Сюсуй, - что они писали о бедствиях войны, желая мира народам. И кто скажет, что их творчество лишено возвышенного начала, что в их стихах нет патетики? Я, разумеется, не говорю, что нельзя писать о войне. Вся природа, все живое на земле может служить материалом для творчества. Но мы ожидаем от писателей произведений, не проповедующих ложь и варварство, а проникнутых духом Истины, Добра, Красоты и великого сострадания, которые только и могут обессмертить их имена и принести им мировую славу. Да, сейчас наша литература нуждается не в сотнях Киплингов, она жаждет одного Толстого!"^*

^* (См.: Нихон пурорэтариа бунгаку тайкэй (Антология японской пролетарской литературы), вступ. том. Токио, 1955, с. 273-274.)

Знаменательные слова. Антивоенная литература Японии с первых же шагов обращается к великому наследию мировой классики - Гомера, Ду Фу, Ли Бо и Льва Толстого. Именно гуманистическая позиция Толстого, страстного обличителя милитаризма, послужила для нее ярким примером.

В разгар русско-японской войны поэтесса Ёсано Акико написала стихотворение "Не отдавай, любимый, жизнь свою!", имеющее подзаголовок "Брату в войсках, ведущих осаду Порт-Артура". Это замечательное произведение, ставшее памятником антивоенной японской поэзии, было написано под непосредственным воздействием толстовского памфлета "Одумайтесь!".

 И что тебе твердыня Порт-Артура? 
 Пускай падет иль устоит навек. 
 Купец - твой предок, а не воин хмурый - 
 Не завещал разбойничий набег! 

 Сам государь нейдет на поле брани, 
 В бой не ведет нас во главе колонн. 
 Когда ж и вправду он сердец избранник, 
 То разве может слепо верить он, 

 Что доблестно лить кровь людей, как воду, 
 За жертвой в поле рыскать, как зверью, 
 И пасть таким велениям в угоду? 
 Не отдавай, любимый, жизнь свою! 

(Перев. В. Марковой)

Это была неслыханная дерзость, вызов ортодоксальной морали, господствовавшей в Японии в течение столетий. Впервые за свою многовековую историю японская литература заговорила об императорской особе с такой откровенной прямотой, по-иному рассматривая судьбы народные, вовлеченные в водоворот захватнических войн. Официозный критик Омати Кэйгэцу прямо угрожал поэтессе расправой, называя ее "мятежницей" и "предательницей".

Японская поэтесса заговорила со смелостью Толстого, поднявшего голос в защиту гуманности, против братоубийственной войны. Толстой верил, что наступит время, когда обманутый русский народ опомнится и скажет своим правителям: "Да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как там вас называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить, кормить... вас же, дармоедов"^*.

^* (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 36, с. 143.)

Ёсано Акико испытывает ту же толстовскую потребность непосредственно говорить с обманутыми людьми, чтобы освободить их от шовинистического дурмана. Эта позиция, естественно, шла вразрез с официозной "моралью".

Промилитаристская газета "Ёродзу тёхо" писала 7 февраля 1904 года, накануне русско-японской войны: "Доблестные наши воины встречают смерть как возлюбленную... Вы, воины, не должны поддаваться чувствам к родителям, женам и детям. Государство и есть ваши родители, ваши жены и дети".

Японские газеты взахлеб сообщали о жертвенном самоубийстве "матери-патриотки". Поручик Судзуки перед отправкой на фронт приехал к своей 63-летней матери Юки, чтобы проститься, но нашел ее мертвой. В ее предсмертном письме к сыну были такие слова: "Если я буду дольше жить, то зря буду занимать место в твоей душе, и ты из-за этого можешь отставать от других на фронте. А если так, то нет большей неверности государю. Поэтому я и решила покончить с собой, чтобы под сенью листьев и трав услышать о твоем ратном подвиге".

Газета "Токио нити-нити" назвала Юки "разумной матерью", которая своей смертью воодушевляет сына на подвиги во имя императора. Верноподданническая мораль культивировалась в Японии в течение столетий. В знаменитой пьесе для театра Кабуки "Кустарник хаги былых времен" ("Сэндай хаги", 1778) Масаока - кормилица наследника в одном из феодальных домов - заранее обучает своего сына самопожертвованию ради сюзерена. В час опасности, когда наследника хотели отравить его враги, малолетний сын Масаоки по сигналу матери съедает пирог, начиненный ядом, и своей гибелью предупреждает господина о вражьих кознях. Вплоть до конца второй мировой войны образ Масаоки превозносился официозной пропагандой и литературной критикой как типичный образ отважной японской женщины, которая, не задумываясь, жертвует сыном ради спасения жизни своего господина. Матери, жены и сироты не смели плакать, получив извещение с фронта о гибели сына, мужа или отца. Такова была насаждавшаяся веками японская "добродетель". И Ёсано Акико бросает смелый вызов этой рабской психологии, обусловленной ортодоксальной моралью японского абсолютизма:

 О, вспомни, милый брат, за дальним морем, 
 Что, одинока во вдовстве своем, 
 Убелена тревогами и горем, 
 Мать ждет тебя в твой опустевший дом! 

 Так в царствованье, что за кротость славят, 
 По сыну плачет мать в родном краю. 
 И броситься на смерть, ее оставить? 
 Не отдавай, любимый, жизнь свою! 

 Твоя жена проводит дни в печали. 
 Ты помнишь ли еще в чаду войны, 
 Как свадьбы день вы радостно встречали? 
 Не длилось счастье и одной весны. 

 Про юную любовь ее так скоро 
 Ужель забыл ты в боевом строю? 
 В ком без тебя найдет она опору? 
 Не отдавай, любимый, жизнь свою!

В стихотворении Ёсано Акико настолько очевидны толстовские реминисценции, что японский исследователь Кимура Ки прямо проводит параллель между стихотворением "Не отдавай, любимый, жизнь свою!" и строками из памфлета Толстого "Одумайтесь!", когда пишет об источнике поэтического вдохновения японской поэтессы. На творческую перекличку толстовского "Одумайтесь!" со стихотворением Ёсано Акико указывает и видный историк японской литературы Хомма Хисао в капитальном труде "История японской литературы эпохи Мэйдзи" (1943).

Одним из лучших произведений ранней антивоенной прозы Японии является роман Киносита Наоэ "Огненный столп" (1904). Киносита Наоэ был не только известным писателем, но и видным деятелем японского социалистического движения. С творчеством Толстого он познакомился рано и всю жизнь остался его последователем. Статья его "Оборотная сторона войны" (1904) отражает не только антивоенные позиции газеты "Хэймин симбун", но и идейную перекличку японского писателя с Толстым. "Мы, социалисты, - писал Киносита, - должны смело противостоять воинственным крикам и употребить все усилия на то, чтобы в условиях духовного климата нашего современного общества распространять свои идеи пером и словом. Никакие бешеные восторги по поводу морских побед Японии не могут поколебать нашего отношения к войне... Разве не верно то, что эта война приносит огромные выгоды лишь горстке капиталистов, а для пролетариата - это самое ужасное событие?"^*

^* (Цит. по: Гольдберг Д. И. Очерк истории рабочего и социалистического движения в Японии в 1868-1908 гг., с. 122.)

Роман Киносита Наоэ отличается многоплановостью: в нем представлены высшие военные касты, раскрывается коррупция правящих кругов, лицемерие церкви, показана забастовка шахтеров острова Кюсю и т. д., но главная его идея - протест против войны, главная задача - показать войну так, чтобы народ возненавидел ее.

В романе есть запоминающийся эпизод: во время японо-китайской войны парень из деревни погиб на фронте. Сочтя это честью для деревни, односельчане поставили ему памятник, на открытие которого съехались многие чиновники, было устроено шумное празднество. А старики, потерявшие единственного кормильца - сына, уже не могли обрабатывать арендованную землю, и помещик отобрал ее, потом за неуплату налогов забрали их скудный скарб и, наконец, выгнали их из хижины, напоминавшей конюшню. Оставшись без средств к существованию, старики повесились у каменного памятника сыну. Социальная критика Киносита носит не частный характер, она направлена против абсолютизма, порождающего войну. И в этом японский писатель близок к Толстому, который утверждал: "Деспотизм производит войну, и война поддерживает деспотизм. Те, которые хотят бороться с войной, должны бороться только с деспотизмом"^*.

^* (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 36, с. 12.)

Устами главного героя романа Синота Тёдзи автор высказывает мысль о том, что грабеж, война, ставшие "основными принципами японской жизни сегодня", обусловлены самим социальным строем, где "человек обкрадывает человека, государство грабит государство". Грабеж, совершаемый именем бога, узаконивается, а так называемый "патриотизм" только содействует этому. Автор страстно обрушивается на святая святых частной собственности и всеобщую воинскую повинность, называя их "условными знаками", обозначающими грабеж. Однако Синота - молодой пастор, приверженец христианского социализма, так же как и автор романа Киносита - следует принципу непротивления злу насилием. В романе "Огненный столп" отразились как пафос толстовского разоблачения войны, так и слабые черты взглядов русского писателя.

Но мужество и сила разума, с которыми Кинбсита Наоэ разоблачал войну и идеологию развязавших ее господствующих классов, принесли роману "Огненный столп" огромный успех. Книга вышла в издательстве "Хэйминся" в 1905 году и сразу же разошлась в 3500 экземплярах, в то время как сборник рассказов одного из выдающихся писателей Японии Куникида Доппо "Судьба", изданный в 1906 году и утвердивший его имя в литературе, имел тираж две тысячи экземпляров. Читательский успех "Огненного столпа" обусловлен прежде всего его народным, антивоенным характером. Именно в этом, наиболее существенном и главном, роман Киносита Наоэ и перекликается с творчеством Толстого.

Антивоенные традиции Толстого оказали глубокое воздействие на сознание японцев не только в начале века, но и в 20-30-х годах-в период "пятнадцатилетней войны", когда прогрессивные силы страны вновь опираются на Толстого в своей антимилитаристской борьбе.

Под влиянием идей Толстого в Японии участились случаи отказа от службы в армии, от участия в захватнической войне. И это нельзя рассматривать как выступления одиночек. Хара Хисаитиро, которому принадлежит исключительная заслуга в распространении произведений Толстого в Японии (он же является и "единоличным переводчиком" 47-томного Собрания сочинений Толстого на японском языке, изданного в 1949-1955 годах), вспоминал уже после войны о том, как часто поступали письма от молодых людей призывного возраста в адрес "Общества распространения наследия Толстого", основанного им в 1933 году: "Ради тех, кто будет жить после нас, я хочу заявить во всеуслышание об отказе от военной службы, о своей ненависти к войне. Я знаю, что за это меня ожидает смертная казнь. Хочу спросить: какого мнения придерживается в этой связи Общество распространения наследия Толстого?" - Таких писем было не пять, не десять, а гораздо больше, я отвечал на них однозначно: в современных условиях это безрассудство. У нас нет другого выхода, как отправляться на войну, но стрелять в воздух. Не только к военнопленным, но и ко всем народам оккупированных территорий необходимо относиться с душой Толстого... Я до сих пор с болью в душе вспоминаю эту свою нерешительность в ответах на письма молодых людей. Но тогда я не мог дать другого ответа"^*.

^* (Торустой (Толстой). Токио, 1966, с. 83.)

Это написано в 1966 году. Чтобы понять смысл слов Хара Хисаитиро, перенесемся мысленно в ту атмосферу шовинистического угара, в которой проходила его деятельность в "Обществе распространения наследия Толстого". В декабре 1931 года японские газеты под крупными заголовками сообщали о "патриотическом" самоубийстве японки-фанатички, восхваляя его как воплощение "эстетики жертвенности", согласно которой высший смысл жизни заключается в самопожертвовании во имя императора. Восторженно описывались все подробности этого кровавого жертвоприношения молодой японки:

"Комната украшена фотографией императора и императрицы, пол покрыт белой хлопчатобумажной тканью. Тиёко - жена поручика Иноуэ, 21 года от роду, оделась в праздничное платье, напудрилась и перерезала себе ножом сонную артерию. На кухне для мужа был приготовлен рис с красной фасолью, на тарелке жареный окунь, что подается в особо радостных случаях. На столе оставлено предсмертное письмо Тиёко мужу: "Мой господин! Радостью наполнилось мое сердце, право, не знаю, как выразить эту радость. Завтра Ваш отъезд на фронт, и я с радостью расстаюсь с этим миром. Пожалуйста, о нас не беспокойтесь. И прошу Вас, отдавайте все силы без остатка родине. Это моя единственная просьба... На том свете, не знаю через сколько лет, увижу Вас, и буду Вас ждать. Я слышала, что в Маньчжурии очень холодно. Меня тревожит Ваш больной желудок, будьте внимательны и не простужайтесь. В конверт вложила 40 иен, отдайте их Вашим солдатам. Молю, чтобы Вы преданно служили. Жена".

Через год, в октябре 1932 года, в печати появилось сообщение, что капитан - командир японского гарнизона, стоявшего в местечке Фушунь в Китае, собственноручно расстрелял из пулемета всех женщин, детей и стариков деревни, заподозрив их в укрывании партизан. Этим капитаном был муж той самой фанатички, которая собственной кровью и смертью вдохновляла его на ратные подвиги...^*

^* (См.: Гомикава Дзюмпэй. Сэнсо то нингэн (Война и люди), т. 4. Токио, 1967, с. 285.)

Фанатическое самоуничтожение "матери-патриотки" во время русско-японской войны и кровавое жертвоприношение "патриотки-жены" во время новой войны с Китаем... Невольно вспоминается самурайское ритуальное самоубийство писателя Мисима Юкио, совершенное уже в наше время, в ноябре 1970 года, в центре Токио. Мисима с членами созданной им ультраправой организации "Общество щита" напал на штаб "Сил самообороны", (японских вооруженных сил), чтобы спровоцировать путч солдат с целью пересмотра конституции, провозглашающей отказ Японии от войны. Когда попытка не удалась, Мисима обнажил меч и совершил харакири. Тут же тем же способом покончил с собой еще один член "Общества щита"...

Три смерти обнажают то цепкое и страшное зло, которое посеял милитаризм в сознании японцев. Беспощадно срывать маски с лицемерного лжепатриотизма всех форм - в этом, несомненно, главный урок толстовского памфлета "Одумайтесь!" для нашей современности.

В период "темного ущелья", как называют японские историки военное пятнадцатилетие (1931-1945), когда подавлялась в зародыше всякая свободная мысль, японцы вынуждены были молчать, а Хара Хисаитиро с болью в сердце советовал молодым призывникам, ненавидящим войну, стрелять в воздух. И даже в эти черные годы японцы не расставались с Толстым. Еще в 1941 году Ёкэмура Ёситаро писал: "Нельзя забывать, что есть сотни и тысячи читателей, которые отдают свои последние 50 сэн, чтобы приобрести книги Толстого..."^*

^* (Гэндай нихон бунгаку дзэнсю, т. 94. Токио, 1954, с. 390.)

В последние годы в связи с возрождением милитаризма в Японии забываются уроки прошлого. Утрачивается чувство национальной вины, которое испытали японцы после второй мировой войны. Все чаще стали появляться произведения, апеллирующие к националистическим чувствам читателя, в том числе биографическое повествование об офицере Хиросэ Такэо, отличившемся в годы русско-японской войны. В мае 1984 года были организованы пышные торжества в честь адмирала Того, командовавшего японской эскадрой в Цусимском сражении 1905 года. Особый шум был поднят вокруг полнометражного фильма "Высота 203" - об осаде Порт-Артура. В кадре русский офицер, убивающий выстрелом в упор японца, которому только что дал напиться из своей фляги. Японцев опять отравляют шовинистическим дурманом.

Во время русско-японской войны Толстой решительно опровергал измышления казенной печати об агрессивности и воинственности как чертах национального характера японцев. Ему очень понравился рассказ Н. Г. Русанова, вернувшегося из японского плена, о том, что японские крестьяне, рабочие, интеллигенты не питают ненависти к русским. Когда его в толпе пленных русских солдат и матросов вели по улицам Токио, простые японцы выражали им сочувствие, давали хлеб и одежду^*.

^* (См.: Шифман А. Лев Толстой и Восток, с. 356.)

В то же время и с такой же решительностью Толстой опровергал измышления о "кровожадности" русских, об их стремлении "стереть с лица земли желтую расу", которыми официальная пропаганда кормила рядового японца. Вместо воинствующей проповеди шовинизма и расовой ненависти Толстой провозглашает идею братства и вечного мира между народами. В этом нестареющее, современное значение антивоенного наследия Толстого.

Критик Кавамори Ёсидзо, размышляя о значении переводной литературы, писал: "Если бы идеи и произведения Толстого вошли в плоть и кровь японцев, Япония, может быть, не начала бы эту скверную войну (имеется ввиду война 1931-1945 годов. - К. Р.)"^*. Чтобы Япония не повторила ошибку прошлого, Кавамори Ёсидзо считает необходимым заново осмыслить толстовское предостережение, "одуматься".

^* (Бунгаку, 1957, № 3, с. 243.)

И сегодня набатом звучат слова из стихотворения Ямагути Кокэна "Толстой", написанного в разгар русско-японской войны:

 Дикий вопль заглушил культуру, 
 Люди с животными побратались. 
 Близится конец света! 
 Не ошибся ли наш язык? 
 Неужели мы все погибнем? 
 Надо вытравить слово "война", 
 Это украшение дьявольского словаря. 
 Нитью слез 
 Выткана книга любви, 
 Ее священным огнем охвачено небо. 
 Взгляните! Осень печали покрыла Европу, 
 Бледен закатный свет. 
 Желтая мгла гложет крутой берег, 
 Скала перерезала застывшее озеро. 
 Кнут занес великий седобородый старец, 
 И слышен его призыв: 
 "Одумайтесь! Люди!" 
 

(Перев. В. Куприянова)

Слово Толстого сохраняет свое значение и в наше время, потому что "он, - как писала Анна Зегерс, - говорил языком борца за мир", и за это его чтут "белые, и желтые, и черные люди"^*.

^* (Литературное наследство, т. 75. Толстой и зарубежный мир, кн. 1, с. 52.)