Заключительная глава

Накануне ко мне заглянул Длинный и предупредил, что есть работа и потребуется моя помощь. На следующий день я прихватил топорик и направился к его дому. Длинный жил в горах, на самом краю нашего поселка. Там уже дожидались Лапша и Сверчок. В руках у них поблескивали пила и узкий, острый как бритва нож. Длинный повел нас на задний двор, отвязал от кола огромную свинью йоркширской породы и потащил ее в сарай.

Длинный приехал сюда с Южного Сахалина. Свое прозвище он получил за чуть ли не двухметровый рост. Лапша прежде жил на острове Кюсю, работал землекопом. Он был страстным игроком в маджонг и особенно радовался, когда ему удавалось выиграть кость, на которой изображен орнамент, напоминавший фарфоровую миску для лапши. Поэтому-то его и прозвали "Лапша". О прошлом Сверчка ничего не было известно, а сам он не любил о нем распространяться. Свое прозвище он получил за ленивый и беззаботный характер. Когда нечего было есть, он мог спустить все свои вещи до исподнего. Если кончались дрова, он выламывал половицы и пускал их на топливо. Это был тщедушный мужчина, не способный выполнить как следует никакую работу, которую ему поручали. Лишь в карточной игре он проявлял недюжинный талант и столь искусно манипулировал руками, что никто не мог уличить его в жульничестве.

Лапша и Сверчок связали свинье ноги, дернули за конец веревки и повалили ее на бок. Работа была привычная, все трудились слаженно, не произнося ни слова. Затем оба сели на свинью верхом, прижимая ее к земле. Свинья сопротивлялась изо всех сил, ее глазки налились кровью и злобно сверкали. Резким ударом топора Длинный рассек свинье голову. Она судорожно дернулась и замерла. Затем ее подвесили к потолочной балке головой вниз. Длинный вспорол свинье живот и содрал шкуру. Лапша подскочил, обеими руками подхватил вываливающиеся внутренности и кинул их в ведро, которое я тут же вынес наружу. Сверчок взял пилу и отделил голову от туловища. С трудом сдерживая рвоту, я вышел наружу и вдохнул свежего воздуха. Затем началась разделка. Небольшой кусок получил и я за работу и отнес домой. Провозились мы почти три часа.

Длинный был человеком могучего телосложения, его мощный торс, казалось, был вырублен из целого ствола сосны, длинные руки со здоровенными кистями тяжело свисали чуть ли не до колен. У него были толстая шея, квадратный подбородок и крупные белые зубы. Говорил он медленно и неохотно. Когда его о чем-то спрашивали, он пугливо озирался, нерешительно покачивал головой и отвечал:

- Ничего не знаю, не пойму, о чем речь.

Длинный не принимал участия в обсуждении различных вопросов, никогда не шутил, чурался всяких бумаг. Но то, что он умел, исполнял безукоризненно. Просили ли его помочь в строительстве дома или наколоть дрова, вспахать или проборонить поле - он все делал отменно и быстро, не тратя ни минуты даром. Но зато без угрызений совести сдирал с заказчика столько, сколько считал нужным, независимо от того, был ли тот зажиточным или бедным, сытым или голодным, здоровым или немощным. Он никогда заранее не требовал оплаты. Молча, никого не спрашивая, он забирал свою долю и уходил домой. Если его просили заколоть свинью, он никогда не отказывался, причем разделывал ее лучше любого мясника, но за работу обязательно брал голову. Зная эту его привычку, один заказчик, рассчитывая оставить голову себе, предложил ему деньги. Длинный подумал и сказал:

- Хорошо. Приведи свинью.

Деньги он взял, но, когда доставил разделанную свинью заказчику, головы среди мяса не оказалось. Он не изменил своей привычке и голову оставил себе, хотя и получил деньги. Он сам устанавливал таксу за каждую работу: заколоть свинью - голову, наколоть дрова - за каждые двадцать полен одно себе, за каждые пять бревен - одно. Он твердо придерживался этой таксы, независимо от того, платили ли ему еще и деньги или нет. Трудно сказать, из чего он исходил, устанавливая подобную плату за каждую работу, но, когда я видел, как он стоит с топором в руке рядом с горой наколотых дров, мне почему-то начинало казаться, что такса его справедлива. Когда он с женой приехал сюда с Сахалина, никакого имущества, кроме мотыги, у него не было. Он походил по нашему поселку, присматривая там и сям работу повыгодней. Глядь, уже и дом построил. Честно говоря, я позавидовал, с какой быстротой ему все это удалось. Он был выходцем из семьи бедного крестьянина в префектуре Акита. В молодые годы завербовался на Сахалин, приехал туда опять-таки с одной мотыгой, а через несколько лет, когда, женился, уже имел участок хорошей земли и трех коров. Тут как раз Япония потерпела поражение в войне, все его хозяйство пошло прахом, и он эвакуировался на Хоккайдо, чтобы все начать сызнова. Пребывание в Аките, на Сахалине или на Хоккайдо абсолютно не наложило на него какого-либо характерного для этих районов отпечатка. Он вообще казался человеком, лишенным национальной принадлежности. Разбуди его неожиданно в Аките и перенеси в пустыню Сахару - он и там, не испытывая особых затруднений, поднимется с песка, пойдет по пустыне, отыщет воду и растения и, как ни в чем не бывало, начнет жить. Смерть от голода ему абсолютно не грозила - он мог приспособиться к любым условиям. Никакой враг ему не был страшен, но и слабосильным друзьям он не делал поблажки.

Длинный отличался необычным характером. Говорить он не любил, шуток, оправданий и всяческих каламбуров не принимал, да и сам ими не пользовался, кулаками свою правоту не доказывал. Поэтому я решил, что его рассказ о жизни на Сахалине правдив и не приукрашен. По его словам, сразу же после поражения в войне японская жандармерия на Сахалине, опасаясь мести со стороны тамошних корейцев за жестокое с ними обращение, отдала приказ об уничтожении всех корейцев и призвала японцев расстреливать их или уничтожать любыми иными способами. Но вскоре русская армия начала продвижение на юг, и японцы обратились в бегство. Увидев это, корейцы, пылая местью, в свою очередь начали нападать на японцев и уничтожать их. Японцы в чем были одеты, без запасов продовольствия бросились на юг в горы, спасаясь от корейцев. Были среди отступавших японцев и такие, кто по дороге умирал от голода, от болезней или кончал жизнь самоубийством. Ослабевших бросали: помочь им - значит самим погибнуть, считали они, Некоторые родители сбрасывали своих детей со скал, младенцев оставляли на дороге, привязав к шее бутылочки с молоком. Многие из них погибли от голода, хотя в бутылочках еще оставалось молоко. Однажды ночью беженец забрел в одном из поселков в японский дом. Электричества не было, поэтому он на ощупь залез под одеяло и уснул. Проснувшись наутро, он обнаружил лежавшую рядом с ним мертвую старуху. Некоторые японцы, опасаясь, что толпу, идущую по дороге, легче обнаружить, укрылись в горах. Многих из них, как говорят, загрызли медведи...

Обо всем этом Длинный, отвечая на наши вопросы, нехотя рассказывал, сидя на траве у реки. Его жена - такая же здоровая, крепко сбитая, как он сам, - сидела рядом и мыла мотыгу.

- Многие старики и дети умерли, - заключил свой рассказ Длинный, рассеянно глядя перед собой.

Я все хотел у него узнать - где он был в это время, и однажды, улучив момент, спросил:

- А ты сам исполнил приказ жандармов?

- У меня было охотничье ружье, - нехотя пробормотал он после некоторого раздумья.

- А что стало с вашим ребенком? - спросил я.

Длинный глянул на меня, словно обжег взглядом. Еще секунда, и он бросится на меня с кулаками, подумал я. Но он отвернулся, долго глядел сузившимися темно-коричневыми зрачками на игравшие на воде солнечные блики, потом тем же тоном, каким вел свой рассказ, произнес:

- Наш ребенок...

- Не надо, - перебила его жена. Ее голос прозвучал резко, как пощечина. Щеки покраснели, темные глаза вспыхнули. Она была похожа на медведицу, приготовившуюся прыгнуть на добычу. Длинный отвернулся, сорвал травинку, пожевал ее и снова стал глядеть на реку, играя желваками на скулах. Жена внимательно поглядела на Длинного и, видимо, убедившись, что опасность миновала, опять занялась мытьем мотыги. На ее лице появилось выражение спокойствия, и трудно было поверить, что минуту назад она столь резко одернула мужа. Мне показалось, что в тот миг перед ее глазами мелькнула страшная картина. Видимо, Длинному и его жене многое пришлось пережить, и в свое время они находились на той грани, когда исчезают различия между человеком и животным.

Землекоп с Кюсю по прозвищу Лапша долго добирался до Хоккайдо, пересаживаясь с железнодорожной линии Санъёдо на Токайдо, а оттуда - на Тохоку. Он обосновался на северной окраине нашего поселка, но кислая почва не давала урожая, семена в ней не прорастали, землю, которую он с колоссальными трудностями натаскал на свое поле, во время страшного ливня унесло в реку. Правительство отказалось выдать ссуду, лошадей и скота у него тоже не было. Лапша не знал, к чему применить здесь свою могучую силу, и в конце концов скис. Он перестал работать в поле и нанялся валить лес для бумажной фабрики. Жене обещал, что заработанные деньги пойдут весной на приобретение семян, удобрений и инвентаря, но, когда наступила весна, он вернулся в свою лачугу с помятым лицом и без гроша в кармане: весь заработок проиграл в карты.

Сверчок не рассказывал о своем прошлом, поэтому мы так ничего и не узнали о его профессии и по какому стечению обстоятельств он оказался на Хоккайдо. Ясно был одно: крестьянским трудом он никогда в жизни не занимался. Он был худощав, узкоплеч, руки маленькие с тонкими, длинными пальцами, не привыкшие к физической работе. Он беспрестанно жаловался, всегда был чем-то недоволен. Любил ни к месту отпускать скабрезные шуточки и обижался, если они не вызывали дружного смеха. Целые дни Сверчок проводил в своей лачуге. Его участок зарос бурьяном, валявшаяся без применения мотыга покрылась ржавчиной. Однажды, проходя мимо, я мельком заглянул в его лачугу. Сверчок сидел, словно птица в гнезде, среди всякого тряпья и рваных одеял. Казалось, будто он так сидит, не меняя положения, еще с прошлой недели и только зыркает вокруг глазами. Он был фантастически ленив: положи перед входом в его лачугу закуску с выпивкой на сантиметр дальше, чем может дотянуться его рука, он не станет ее доставать. По вечерам он выползал из своей хижины, босиком слонялся по поселку, заходил то к одному, то к другому, надоедал своими бесконечными рассказами, играл в три листика и, выиграв одну или две тыквы, возвращался домой. Понятно, при таких обстоятельствах жена его была одета в тряпье, просвечивавшее словно лист сушеной морской капусты. Дров на зиму Сверчок не заготавливал, предпочитая воровать их по чужим сараям. Когда это не удавалось, он топил половицами или выламывал и жег дверь от лачуги. В последнем случае наутро они с женой, дрожа от холода, просыпались в сугробах снега, надутого за ночь. Однажды жители нашего поселка из сочувствия к его жене собрали для Сверчка деньги, предложив ему заняться торговлей вразнос. Но ничего из этого не вышло. Побродив по поселку, предлагая свой товар, он проголодался и съел все приготовленные для продажи тэмпура (Ломтики рыбы или овощей, зажаренные в тесте.), крабы и печеные рыбные палочки. Ему снова собрали деньги, на которые он купил на черном рынке всякой снеди на продажу, но пока возвращался в поселок - а путь длинный, шесть ри,- он все съел по дороге, временами спускаясь к реке, чтобы запить съеденное водой. Спустя месяц он бросил торговлю и снова залег в своей лачуге.

Однажды во время игры в карты он вдруг сложил пальцы щепотью и, обращаясь к нам, спросил:

- Видите?

- Ничего не видно,- ответили мы.

- Не может быть! Неужели не видите?

- Да ничего у тебя нет в руке!

- Есть, валет! Только он прозрачный.

С этими словами Сверчок раздвинул пальцы и на пол упала карта - в самом деле, валет! Но мы. могли поклясться, что в руке у него ничего не было. Потом он будто погладил пальцами пол, и карта мгновенно исчезла. Похоже, у этого человека кончики пальцев жили собственной жизнью.

- Видите? - снова спросил он.

- Нет.

- Да видно же. Просто вы отупели от работы. Хватит, не стоит перед такими тупицами демонстрировать высокое искусство.- Сверчок зевнул, бросил карты и улегся на пол. Я глядел на его узкую, хилую спину, на тонкую шею и думал: этот человек надолго здесь не задержится...

Сейчас через наш поселок проложена отличная дорога. Она протянулась на все шесть ри до самого города, поскольку новые поселенцы заняли по обе стороны всю землю, которая прежде считалась совершенно непригодной для сельского хозяйства. По дороге теперь можно проехать на телеге и на мотоцикле с коляской, а если понадобится, то и на автобусе, и на самосвале. Обширные джунгли низкорослого бамбука уже вырублены и превратились в поля. Магистральные каналы протянулись от реки к участкам, по ним течет чистая, прозрачная вода. Многочисленные канавы, по которым проложены трубы, пересекают поля во всех направлениях. Летом - на велосипедах, зимой - на лыжах приезжают к нашим домам почтальоны. Бродячие торговцы, которых прежде можно было увидеть только в городе, стали завсегдатаями нашего поселка и торгуют вразнос самыми несусветными товарами. Теперь о нашем "поселке", который действительно стал поселком, знают во всей округе.

Но из тех поселенцев, кто приехал с нами вместе, здесь остались лишь я и бывший полицейский. Нет среди нас врача и школьного учителя, кондитера и владельца велосипедной мастерской. Все они покинули целинные земли Хоккайдо. Правда, после них появились новые люди - Длинный, Лапша, Сверчок и другие, получившие с помощью местного муниципалитета участки земли. Здесь поселились эвакуированные из Китая, Сахалина, Тайваня, с островов Южных морей, получили землю демобилизованные, погорельцы и те, кто после поражения в войне не смог устроить свою жизнь в городе. Но многие из них тоже уехали. Каждый из поселенцев успел, будучи на Хоккайдо, вложить малую толику своего труда в рытье канав, строительство каналов и дороги, в мелиорацию участков. Благодаря их общим усилиям поселок стал таким, каков он есть.

Наша операция по захвату в парламенте министра земли и леса закончилась успешно. Мы стали у двери в комнату близ лестничной площадки и никого не впускали внутрь. Тем временем другая группа с циновочником во главе вплотную окружила министра, не давая ему сбежать. Циновочник взял в руки документ об условиях вербовки, полученный нами перед отъездом на Хоккайдо в токийском муниципалитете, громко зачитал его пункт за пунктом и заявил, что все обещания, указанные в нем, лживы от начала до конца и ни одно из них не было выполнено. Потом он высыпал из узла пресловутые камни на пол, рассказав, как мы обогревались в зимнюю пору.

- Какое нахальство! Как вы себя ведете! Должно быть, вы коммунисты! - возмущенно завопил министр.

- При чем тут нахальство? - прикрикнул на него циновочник. - Прежде чем говорить, выбирайте слова! Учтите, времена изменились. Мы не коммунисты, а если ими и станем, это вас не касается. Это наше право. И что, собственно, меняет существо дела, даже если бы мы были коммунистами? Мы пришли сюда, потому что нам нечего есть, потому что не сегодня, так завтра наши товарищи могут умереть от голода. И тогда вся ответственность падет на вас.

Министр перестал артачиться и потянулся за сигаретой. Ему услужливо поднесли огня. Внезапно зазвонил телефон. Опередив поднявшегося было к аппарату министра, циновочник схватил трубку, спросил, кто и по какому делу его просит, сказал: "Слушаюсь, через некоторое время министр с вами встретится... Обязательно ему передам", и повесил трубку. Три часа циновочник спорил с министром, уговаривал, грозил, умолял, требовал. Наконец министр сдался и попросил позвать своего заместителя.

- Хватит, довольно! Я все понял, завтра созову совещание, - взмолился он.

Но циновочника не так просто было провести. Он стал сызнова рассказывать о всех мытарствах, которые испытали поселенцы, начиная с посадки в поезд на станции Уэно и вплоть до последних дней, после чего министр завопил:

- Все! Согласен! Подпишу! - В его глазах можно было прочитать ненависть, усталость и бессилие. Он тяжело поднялся со стула, велел пригласить секретаря и своего заместителя с документами. Циновочник настолько устал, что не мог больше произнести ни слова. Он сидел, понурив голову, и время от времени облизывал пересохшие губы. Министр подписал бумагу о чрезвычайных ассигнованиях, поставил печать и пошел к двери. Циновочник молча поглядел ему вслед. Я дернул его за рукав. Он очнулся и, механически переставляя непослушные ноги, двинулся вон из комнаты.

Благодаря успеху нашего петиционного движения поселенцы смогли свободнее вздохнуть, поскольку были ассигнованы деньги на поденную оплату дорожных работ. Когда мы вернулись на Хоккайдо, наш поселок был на грани краха, и префектура Хоккайдо, как и местные муниципалитеты, сразу же приняла срочные меры по выплате авансов. После того как мы добились решения вопроса министром, местные власти перестали чинить нам препятствия и отделываться пустыми посулами. Правда, мы опасались, что здешние чиновники будут недовольны нашим непосредственным обращением к высшим властям, поскольку это могло повредить их авторитету, но ничего подобного не случилось. Везде нам говорили: "Молодцы, здорово провернули вы это дело. Поймите, наша работа непростая и не всегда можно своего добиться сразу". Теперь они с необыкновенной быстротой решали все вопросы. Я глядел на этих чиновников и думал: "Эх вы, жалкие винтики! Чуть заело резьбу и появилась ржавчина, вы уже готовы хладнокровно бросить на произвол судьбы человека!"

Не знаю, каково было положение в других поселках, но в нашем семена по-прежнему не давали всходов, и мы, отложив полевые работы, решили в первую очередь заняться прокладкой дороги. За каждый день работы платили наличными, и многие выходили на строительство целыми семьями. Это не замедлило сказаться на общем благосостоянии, и, хотя поля оставались заброшенными, многие поселенцы превратили свои лачуги- "молельни" в кладовки, в свою очередь кладовки - в сараи для скота, построили новые дома с настоящими крышами и стенами. Все старались не слишком торопиться, рассчитывая, что, чем медленнее будет строиться дорога, тем больше они получат денег, поскольку оплата поденная, но не тут-то было! Муниципальные власти, которые прежде не баловали нас вниманием, как только начались дорожные работы, приставили к нам такого опытного, искушенного во всех тонкостях прораба, которого вокруг пальца не обведешь. Так или иначе, у поселенцев завелись денежки, на которые они могли теперь купить семена, удобрения, инвентарь и перестроить свои лачуги, Правда, кое-кто по-прежнему оставался в полуразвалившихся "молельнях". Поселок наш раскинулся широко, но людей в нем проживало не так уж много, и жизнь каждого была у всех на виду. Вот почему мы обратили внимание, что кондитер и владелец велосипедной мастерской, которые не покладая рук трудились на строительстве дороги и получили от муниципалитета немалые деньги, не приобретали ни семян, ни удобрений и не обновляли свои жилища.

В одно из воскресений, когда накал дорожных работ несколько спал и я с утра занялся колкой дров, издали появился владелец велосипедной мастерской. Он медленно брел по дороге с женой и ребенком, таща на себе домашний скарб. Пару дней назад, когда мы играли в карты у доктора, он и словом не обмолвился, что намеревается покинуть поселок.

- Эй, куда это ты собрался, не на черный ли рынок? - окликнул его я.

- Нет, мы уезжаем, - ответил он, смущенно улыбаясь.

- Уезжаете? В Токио?

- В Токио. Больше податься некуда. Какой смысл оставаться здесь, если земля не родит. Продал я землю - по пачке сигарет "Пис" за тан.

- Шутишь?

- Нисколько, - ответил владелец велосипедной мастерской и зло сплюнул.

- Неужели продал свою землю?

- Продал. И землю и хибарку - оптом! Один из жадных старожилов купил. Торговался еще, просил скинуть. В общем, сговорились по пачке "Писа" за тан.

- Неужели всего за пачку сигарет? - У меня комок подступил к горлу.

Владелец велосипедной мастерской сконфуженно поглядел на меня и тихо сказал:?

- Прости, не поминай лихом.

Потом отвернулся, схватил за руку ребенка и пошел прочь. Жена, понурившись, постояла секунду, поспешно вынула из ведра тыкву, положила к моим ногам и, подхватив ведро, побежала догонять мужа. Не оглядываясь, они вышли из поселка и двинулись вдоль реки. Я отбросил топор, вернулся в дом и залез под одеяло.

Бегство владельца велосипедной мастерской и особенно продажа им своего участка по пачке сигарет за тан сильно подействовали на остальных жителей поселка. Они долго не могли успокоиться, обсуждая его поступок. А спустя месяц сбежал кондитер. Однажды, взяв с собой ребенка, он вышел из своей лачуги и, сказав, что пойдет в город, ушел, да так и не вернулся. Совершенно обезумев, жена помчалась в город, обошла черный рынок, станцию, искала беглеца по всем уголкам и вернулась ни с чем. Когда мы стали ее расспрашивать, выяснилось, что последнее время он был в подавленном состоянии, дома большей частью молчал, а накануне своего бегства пришел со строительства дороги и до поздней ночи колол дрова. Мы убеждали жену, что вряд ли он уйдет далеко: с ним ведь ребенок, да и скарб весь остался дома. Но ни у кого не было сил, чтобы броситься за ним в погоню. Мы сообщили о его исчезновении в полицию, но найти кондитера так и не удалось. Мы собрали кое-какие деньги, продали участок и наколотые кондитером дрова, купили жене билет и посадили в поезд. Она, по-видимому, рехнулась от горя, и, пока мы провожали ее до вокзала, всю дорогу молчала. Она села у окна и, прильнув к стеклу, тонким голосом кричала: "Мама, мама!" По щекам ее катились слезы. Невыносимо было слышать и этот голос, и то, что эта сорокалетняя женщина призывала свою покойную мать. Что с ней теперь будет, кто из мужчин позарится на эту разом постаревшую, лишившуюся разума женщину, с состраданием думал я. Мы повесили ей на шею дощечку, на которой написали, что она больна, и просили помочь ей добраться до Токио. Билет тоже прилепили к дощечке.

Последние несколько лет подобных случаев было множество, и поселенцы, встретившись на дороге, после приветствий и обычных фраз о погоде обязательно обменивались слухами о новых происшествиях. Рассказывали, будто один из поселенцев нашел на черном рынке кошелек с деньгами и сразу решил покинуть поселок. В тот же день он продал участок, лачугу, росшие на его земле деревья за один то (Один то - 18 литров.) риса и отправился в горы валить лес для бумажной фабрики. Больше его в поселке не видели. Другой поселенец сошел с ума. Он неожиданно бросил работу в поле, оставил мотыгу на меже, вернулся в свою лачугу, где спал ребенок, схватил его, бросил в соседнее болото, а сам повесился. Были и комические случаи. Один юноша, третий сын крестьянина-старожила, женился и, решив отделиться от отцовского хозяйства, взял целинный участок в горном районе. Отец выделил ему корову. Участок находился далеко в горах, и сын не мог ежедневно возить молоко на продажу в город, а корова оказалась хорошей и давала много молока. Время было летнее, молоко скисало быстро, и пришлось новоселу варить всю пищу на молоке, умываться молоком, и все же оно еще оставалось. Тогда он стал сливать молоко в большую бочку, которая стояла в бане, и заставлял жену, словно принцессу, принимать молочные ванны. Вскоре и он, и его жена до тошноты пропахли молоком, и юноша, не выдержав, вернул корову отцу. Был случай с другим парнем, который лишь с натяжкой можно причислить к комическим. Он получил участок в долине, славившейся обилием снега даже на Хоккайдо. Заработав немного денег, юноша купил лошадь и все лето и осень работал на своем поле как одержимый. Когда наступила зима, он отправился в город Асахикаву подыскивать себе невесту. Однако девушки в то время не слишком охотно выходили замуж за поселенцев, а уж о городских девицах и говорить нечего. После долгих поисков ему все же удалось уломать одну, и, хотя ему советовали подождать до весны, он сразу же повел ее к себе. Наступил самый разгар зимы, но парню, по-видимому, было невмоготу. В зимнее время к его участку даже на санях не пробраться, и они шли пешком, проваливаясь в снег чуть ли не по пояс. Девица совершенно выбилась из сил и помрачнела. Но впереди ее ожидало более тяжкое испытание. Когда они добрались до места, юноша не узнал свою хижину: из снега торчал лишь голый каркас. Оказывается, лошадь, которую он оставил у дома, проголодалась в его отсутствие и сжевала с крыши всю солому. На следующее утро юноша отвел невесту обратно в город.

Летом того года, когда сбежали из поселка владелец велосипедной мастерской и кондитер, мы занялись перевозкой земли, чтобы насыпать на поле плодородный слой. К тому времени мы вырыли магистральные каналы и канавы на участках, и вода, видимо, уже вымыла из почвы ядовитые вещества. Теперь следовало, как говорится, нарастить на скелет мясо. С помощью Кумэды мне удалось раздобыть у одного крестьянина-старожила телегу и небольшой двухколесный прицеп, и мы с женой каждый день отправлялись за два ри копать хорошую землю, которую привозили на участок и ровным слоем разбрасывали по всему полю. Кумэда уже закончил срочные работы в своем хозяйстве и пришел нам помогать. Работал он на совесть, мы тоже подтянулись, беря с него пример.

Когда сделали небольшую передышку, я и полицейский спросили у Кумэды:

- Значит, на следующий год можно рассчитывать на урожай? Землю натаскали, да и удобрили ее пеплом и человечьим дерьмом.

- М-да,- пробормотал Кумэда, задумчиво склонив голову, - с научной точки зрения на этой земле ни хрена не вырастет...

Все лето ушло на перевозку плодородной земли, но результаты нашего труда, вложенные деньги и силы пошли прахом за один вечер. Обрушившийся в сентябре на остров Хонсю тайфун неожиданно изменил направление и задел Хоккайдо. Один лишь тайфун - это бы еще не страшно, тем более что валить в нашем поселке особенно нечего. Но он сопровождался ужасным ливнем, река вышла из берегов, каналы и канавы переполнились водой, которая затем хлынула на поля. За лачуги мы не беспокоились, поскольку построили их на высоком месте, а вот поля... На следующий день после бури, когда мы повылезали из своих жилищ, нашим глазам предстала безрадостная картина: поля превратились в озера, по которым гуляли волны. Мы безмолвно стояли с женой на меже и думали об одном: пропали наши труды. По всему плодородному слою, который мы нанесли летом, будто прошлась огромная коса. Его унесло в реку, обнажив гальку и булыжники, которые влажно блестели на солнце, словно их только сегодня откололи от горы и они скатились сюда, на участок.

Ливень натворил бед не только в нашем поселке, но и на всей территории Хоккайдо. Он нанес серьезный ущерб городам и деревням, пастбищам, хозяйствам старожилов, но особенно сильно пострадали поселенцы. Им и прежде нелегко приходилось, теперь же их хозяйства оказались на грани полного краха. В ряде районов поля залило водой, снесло жилища, разрушило каналы, размыло канавы. Я побывал по делам в городе и узнал, что многие поселенцы потеряли всякую надежду восстановить свои поля и уезжают. Некоторые сбегают, даже не спустив воду с полей, превратившихся в топкие болота. Свою землю они сбывали по дешевке - один тан за пачку сигарет. Вслед за владельцем велосипедной мастерской и кондитером из нашего поселка уехали школьный учитель и врач.

Мне хотелось узнать, куда деваются поселенцы, покидающие Хоккайдо. Никто из уехавших из нашего поселка так и не сообщил нам, где он собирается обосноваться. В большинстве своем они были выходцами из Токио и, видимо, туда намеревались вернуться, но я понимал, что и в Токио им негде приклонить голову. Именно поэтому они в свое время завербовались на Хоккайдо. Отчего же они бегут отсюда в никуда, удивлялся я. Когда школьный учитель и врач сообщили, что покидают поселок, я не пытался их удерживать. Но все же поинтересовался, куда они уезжают.

Врач с виноватым видом извинялся, что бросает меня, после того как я специально ездил в Токио, заставил министра земли и леса оказать помощь поселенцам, вот и дорога наконец проведена... Жалко расставаться, но другого выхода, мол, у него нет.

- Сумеете ли вы прожить в Токио? - спросил я.

- Устроюсь как-нибудь. У меня все же есть специальность, - грустно ответил врач.

А учитель промолчал, не желая, видимо, распространяться на эту тему.

Мне ничего не известно о том, что стало с учителем и врачом, как они устроились. Никто из покинувших поселок не прислал даже весточки о себе. Один городской житель рассказывал мне, будто на черном рынке в Хакодатэ видел похожего на владельца велосипедной мастерской человека, который пытался всучить прохожему под видом сигарет пустые коробки, но, точно ли то был он, утверждать не может. Даже такой несгибаемый борец, как циновочник, стал замкнутым, неразговорчивым. Я случайно встретился с ним на черном рынке и удивился, насколько он постарел: бледный, в лице ни кровинки, сгорбившись, он бродил среди толпы. Он подошел к той самой девице, которая торговала рисом с кари, и долго глядел на бурлившее в котле варево, а когда та потребовала, чтобы он не торчал перед глазами, циновочник лишь виновато улыбнулся и пошел прочь, даже не наорав на нее. Теперь он почти безвылазно сидел в своей лачуге и кое-как обрабатывал поле на кругом склоне горы. Я заговорил с ним о нашей поездке в Токио, пытаясь разбередить его душу, оживить его деятельную натуру, но он, понурив голову, лишь пробормотал в ответ что-то неопределенное, потом замолчал и рассеянно уставился в небо. Все как-то пали духом - даже Лапша и Сверчок. Лишь полицейский, когда бывал под хмельком, вдруг, будто вспомнив что-то, начинал топтаться среди снега и бормотать:

- ...Умереть, все должны умереть. Если умрут, обязательно соберутся люди...

Голос у него был осипший, но не чувствовалось в нем ни былой силы, ни настойчивости. Эти откровенные, жестокие слова соответствовали нашей жизни среди дикой природы, но, когда шаги полицейского затихали вдали, мне начинало казаться, несмотря на свирепость его бормотания, будто не взрослый человек это говорит, а ребенок, клянчущий сладкое.

Здесь кругом лишь каменистая земля да время, в движении которого сменяются времена года.

Я не намерен умирать, но и не могу сказать, что живу.

В будущем году попытаюсь, пожалуй, посадить немного картошки.