Глава пятая

1

Я уже упоминал, как устроил на реке запруду и наловил форели и бычков. До меня, видно, здесь никто не ловил рыбу, поэтому не составляло труда поймать даже пугливую форель. Вяленая рыба оказалась для нас большим подспорьем. Мы всю зиму ели ее, понемногу добавляя к обычной пище, и я в душе испытывал искреннее чувство благодарности к наивной форели, которая так легко давалась в руки. Однажды я повез несколько рыбешек в город, чтобы попытать счастья на черном рынке близ станции, и продал их по баснословной цене. Там в наскоро построенных бараках и лачугах продавали еду и разнообразные предметы первой необходимости. На этом импровизированном рынке всегда было людно. По примеру других я расстелил на земле газету и выложил на нее рыбу. Ко мне сразу же подлетел средних лет мужчина - по виду демобилизованный - и, не торгуясь, купил всю рыбу. Сунув деньги в карман, я стал бродить по черному рынку. Одни продавали гвозди, другие - соль, третьи - одежду. Я остановился перед женщиной, которая держала корзину с цыплятами, и приценился. Спустя несколько дней, я наловил еще форели, снова продал рыбу в городе, а на вырученные деньги купил цыплят, а также курицу, решив, что цыплятам с ней будет безопаснее. Кроме того, я надеялся, что курица будет нести яйца. Когда жена разглядела в моей корзине курицу с цыплятами, она чуть не сошла с ума от радости. Жена вообще безумно любила всякую живность, и даже в Токио, невзирая на бомбежки и полуголодное существование, со слезами на глазах подкармливала мышат. Она сама наколола дров, сложила из них курятник, выстелила его травой и начала ухаживать за выводком. Однажды вечером жена пожаловалась, что курица ведет себя как настоящая эгоистка. Обычно она бродит вместе с цыплятами, но стоит в небе показаться сарычу, как курица бросает цыплят и мгновенно скрывается в курятнике. Цыплята в страхе разбегаются кто куда, и тут-то их и настигает сарыч. Курица сразу чувствовала появление сарыча. Она поднимала голову, начинала дрожать и кудахтать, потом стремглав бросалась к курятнику. Жена очень переживала, когда сарыч уносил в когтях очередного цыпленка, и всячески поносила этого хищника.

- А ты подстереги его,- посоветовал я.

- Разве его заметишь? Его только курица чует. Она узнает сарыча, как бы высоко он ни парил в небе, и сразу начинает голосить. Но это же дура, эгоистка! Сама скрывается, а цыплят бросает на произвол судьбы.

- Все же странно, что ты не успеваешь его заметить. Ведь прежде, чем выбрать цель, сарыч делает круги в небе. Как коршун, к примеру.

- Куда там! Однажды я услышала, как тревожно закудахтала курица, и сразу выскочила наружу. Погода была ясная, но, сколько я ни вглядывалась, ничего в небе не увидела. Я походила немного перед домом, но сарыч, наверно, улетел, потому что курица - вся еще взъерошенная - боязливо вышла из курятника. Сарыч такой быстрый - в миг исчез!

- Значит, не оставил ни следа, ни тени?

- Ничего смешного в этом нет. Просто обидно. Будь ружье, я бы его подстрелила. Купи хоть духовое.

- Ты попробуй поставить пугало.

- В Токио я никогда не видела сарычей. Может, в зоопарке Уэно они есть...

Разговаривая, я чувствовал, как начинают тяжелеть веки, а руки и ноги будто растворяются, впитываясь в деревянное ложе. Я погружался в сон, крыша над хижиной исчезала, открывая бескрайнее небо, в засыпающем мозгу всплывала неясная мысль: да, именно ради этого мгновения я в поте лица трудился весь день.

Спустя неделю после прихода циновочника я отправился в поселок, расположенный по другую сторону нашей котловины. Там собрались представители поселенцев, в разное время прибывших на Хоккайдо. Одни, как и я, выехали сюда накануне поражения в войне, другие приехали уже после войны. Собрались и демобилизованные, и вернувшиеся в Японию из дальних стран. Для совещания сняли Общественный дом, расположенный в небольшом городке невдалеке от поселка. В зале с потолка свисала единственная лампочка, едва освещавшая помещение. Мы расположились на старых, сильно потрепанных циновках. Здесь были интеллигенты с белыми лицами и тощими затылками, и мускулистые выходцы из рабочих, и недавние солдаты, которых можно было узнать по узкой белой полоске на лбу, оставленной военной фуражкой, и узкогрудые, близорукие, сутулые личности, видимо чиновники,- об их прошлом можно было только догадываться. Рослые и хилые, могучие и слабосильные, краснощекие и с бледными отечными лицами - все они, заговаривая друг с другом, жаловались на судьбу. Глядя на них, я с особой ясностью понял, что правительство без всякого разбора старается освободиться от лишних людей, загоняя их в этот медвежий угол. Был здесь и циновочник.

Из разговоров и выступлений я понял, что все поселенцы находятся примерно в одинаковых условиях. В один голос они сетовали на отсутствие денег и семян, на бесплодность полученных ими участков. Те, кому дали равнинные участки, жаловались на то, что земля у них не родит, а они потратили столько сил, чтобы выкорчевать бамбук и выбрать камни. Они и рады бы рыть канавы, чтобы вывести вредные вещества из почвы, но кто их снабдит продовольствием, пока они будут этим заниматься, и когда в этом случае сеять? И получается: канавы-то выроют, а урожая все равно не будет. На что тогда жить? Те, кому достались гористые участки, казались более здоровыми и упитанными благодаря продаже леса, которого пока еще было достаточно на участках, но что они будут делать, когда лес кончится? К тому же у них были свои трудности: нужно корчевать пни, оставшиеся от спиленных деревьев, а быков и лошадей, с помощью которых можно было бы это сделать, нет; отсутствовала вода, и подвести ее представлялось крайне сложным, да и от воды мало толку, если земля тощая. С чего бы ни начинался разговор, он сводился к одному и тому же: земли плохие, денег нет, семян нет. Я глядел на выступавших под одиноко висевшей лампочкой людей и думал: это сама Япония вопиет к справедливости.

Но сколько ни говори, ни выставляй на всеобщее обозрение свои беды, толку от этого мало. В конце концов все стали склоняться к тому, чтобы в первую очередь создать кооператив, прекратить посылку на переговоры отдельных краснобаев и уже от имени кооператива организованно обратиться в правительство.

- И что же получится? В нынешние времена кабинеты министров будут то и дело сменять друг друга, и поддержку мы сможем найти только в компартии или у социалистов. Хорошо, если коммунисты или социалисты придут к власти, а если нет, с нами никто и разговаривать не станет. Покажут на дверь - и все,- послышался из темноты чей-то голос. И сразу же посыпались возражения.

- С какой стати мы со своим кооперативом должны обращаться к коммунистам?

- Дурак! А знаешь ли ты хоть одну стоящую партию, кроме коммунистической ?!

- Прекратите, прекратите! Бросьте наконец спорить.

- А я за Конгресс производственных профсоюзов. Лучше всего вступить в Крестьянский союз при Конгрессе. Другого пути нет, если здраво подходить к делу.

- Не то! Надо вести двойную игру, действовать по- хитрому. Сегодня присоединимся к одним, а увидим, что они теряют влияние, перекинемся к другим. Именно так! Голоса-то наши им вот как нужны! Все придут к нам с поклоном, будут просить, чтобы во время выборов мы за них голосовали, а мы сначала приглядимся, а потом отдадим голоса за тех, на кого по-настоящему можно рассчитывать.

- Дерьмо!

- Продажная шкура!

Я прислушивался к раздававшимся во тьме голосам и с Удивлением думал: как можно так громко орать, если питаешься одной лишь жидкой похлебкой. Откуда только силы берутся? Я не разбирался в политических партиях, поэтому лишь молча слушал выступавших. После многочасовой дискуссии кто-то сказал: не будем склоняться к поддержке той или иной партии и выберем только таких людей, которые честно отнесутся к нуждам кооператива. Большинство согласилось с этим предложением, и его внесли в резолюцию. У меня тоже возражений не было.

Когда утихли споры по этому вопросу, возник новый: чем в первую очередь заняться кооперативу? Снова началась шумиха. Одни предлагали требовать ассигнования на строительство жилищ, другие - на удобрения, третьи - на рабочий скот. В конце концов остановились на том, чтобы добиваться денег из государственной казны на продовольствие и транспортировку плодородной земли на поля. Кроме того, все сошлись на том, что без дороги не обойтись. Договорились, что каждый поселок будет строить дорогу сам, а кооператив потребует от местных муниципалитетов поденной оплаты за работу.

В тот день циновочник развил на редкость бурную деятельность. Он отвечал за повестку дня и требовал, чтобы каждый желающий выступить обращался к нему лично; если споры становились чересчур жаркими, успокаивал спорящих - в общем, трудился в поте лица. В разгар прений один из представителей задал вопрос:

- Я полностью согласен с поденной оплатой для жителей поселков, которые будут строить дорогу. Но, откровенно говоря, получается, как если бы мы строили для себя дом да еще требовали за это деньги. Разве не так?

- Именно так. Мы у себя будем строить дорогу, а правительство оплатит нашу работу. Ясно?

Задававший вопрос мужчина смутился и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

- Я, собственно, не возражаю, но... мы привыкли, что такие работы выполняются бесплатно, ну, как трудовая повинность. И вроде бы неловко получать за это деньги.

Циновочник отрицательно качнул головой и решительно заявил:

- Не согласен. Это наше законное право. Рано или поздно правительство должно провести дороги в каждом поселке, а мы беремся сделать их сами, своими силами. Так чего же тут странного, если мы потребуем у правительства деньги за эту работу? На то оно и правительство - денежки у него имеются. Пусть только попробует нам отказать. Не те времена!

В тот же день была принята программа дальнейшей деятельности кооператива. Вкратце она сводилась к следующему: отделениям кооператива в каждом поселке требовать у своих муниципалитетов ассигнования средств на нужду поселенцев, торопить их с исполнением данных обещаний; довести до сведения всех жителей поселков, что члены кооператива отчисляют из своих заработков, если таковые будут, десять процентов на кооперативные нужды; правлению кооператива добиваться у правительства денежных ссуд, с тем чтобы в свою очередь ссужать деньги его членам под низкий процент; кооператив будет приобретать, давать в долг и распределять семена, удобрения, сельскохозяйственный инвентарь и рабочий скот; правлению добиваться выполнения всех пунктов условий вербовки поселенцев, которые были утверждены правительством.

Совещание окончилось, но особого воодушевления его участники не ощутили - настолько все были задавлены своими повседневными заботами. И все же оно вселило в них некоторую уверенность: теперь не каждый в отдельности, а все вместе они смогут добиваться своего у правительства.

Мы разъехались по своим поселкам и опять начались наши хождения в муниципалитет. Я теперь бывал там вместе с циновочником - наши поселки находились в подчинении одного и того же муниципалитета. У него всегда был привязан к поясу мешочек с фуражной кукурузой, которую скармливали лошадям. Грызя кукурузные зерна, мы пересекали оживленно торгующий черный рынок и входили в здание муниципалитета, где постоянно толпились просители. Один за другим подходили они к столу помощника мэра, жаловались на свою судьбу, говорили: если откажут в помощи, им остается наложить на себя руки - другого выхода нет, потому что ни риса, ни ячменя уже давно не выдавали, и семьи их пухнут от голода. Некоторые просили саженцы для обновления лесных посадок - из-за хищнических порубок во время войны на многих горных участках леса были сведены до последнего дерева. Демобилизованные обращались с просьбами о выделении участков, поскольку им негде приклонить голову. Грязные, обросшие, злые - они приходили, громко стуча солдатскими ботинками, и требовали то, о чем напоминали им урчащие от голода желудки. Помощник мэра выслушивал их, сидя за столом с полузакрытыми глазами, и со стороны трудно было понять, слушает ли он их вообще. Правда, временами он согласно кивал головой, как бы давая понять, что доводы их убедительны. В полдень он вытаскивал из одного ящика стола алюминиевую коробочку с рисом и маринованной редькой, из другого - палочки для еды, кончики которых сначала облизывал, затем опускал сначала в чашку с жиденьким зеленым чаем, потом в маленькую баночку с солью, после чего начинал оглаживать ими рис, как штукатур оглаживает мастерком цемент. Вслед за этим он отщипывал палочками кусочек рисового месива, точным движением кидал его в рот и зажмуривал глаза.

- Все понял,- приоткрыв глаза, говорил он очередному посетителю, который, переминаясь с ноги на ногу, стоял перед ним во время этой процедуры.- Давайте сюда ваши бумаги, посоветуюсь с начальством, один я ничего не решаю. В свое время получите ответ.

С этими словами помощник мэра засовывал протянутые ему бумаги в ящик с надписью "нерешенные вопросы" и снова начинал оглаживать палочками остатки риса.

Вот при каких обстоятельствах мы с циновочником раз в два-три дня приходили к помощнику мэра и вдалбливали ему в голову одно и то же: земля у нас кислая и ничего не родит, на дренажные работы требуется не менее трех лет, продовольствие кончилось, взрослые и дети ловят в реке мальков, чтобы не умереть от голода. Мы готовы строить дорогу, но обещайте нам поденную оплату - это единственный выход из создавшегося положения. Мы настолько красочно описывали картину наших бед, что у самих на глазах появлялись слезы. Но помощника мэра, видимо, уже ничем нельзя было пронять. Он почесывал голову, разглядывал свои грязные ногти, безразлично кивал, но решить что-либо отказывался. Однажды циновочник, не в силах больше сдержаться, заорал на него:

- Да знаете ли вы, что все мы подохнем, если такое положение не изменится? Действительно подохнем это не шутка! Все настолько ослабели от голода, что не хватает сил даже пойти воровать. Подохнем от голода в этом бурьяне Поглядим тогда, как вы будете преспокойно жрать свой рис с редькой.- Глаза циновочника налились кровью, на лбу вздулись вены.

Помощник мэра, ни слова не говоря, положил на стол палочки для еды, опустил подбородок на грудь и, прикрыв глаза, долго молчал. Потом тяжело вздохнул, покачал головой и пробормотал:

- Это не от меня зависит. Я один ничего не решаю.

Вначале, когда мы пытались доказать ему свою правоту, этот непробиваемый тупица говорил, что страшно занят, у него нет свободной минуты, даже чтобы поесть, что ему хватает забот, помимо проблемы освоения новых земель. Потом он изменил тактику и стал объяснять, что трудно не только поселенцам, но и всему японскому народу, поэтому не к лицу, мол, вам при таких обстоятельствах обращаться с всевозможными требованиями. Тогда мы с циновочником, сменяя друг друга, втолковывали помощнику мэра, что не собираемся отсюда бежать, а хотим превратить эту бесплодную, похожую на старое ведро без дна землю в цветущие поля, а это, безусловно, поднимет и его престиж и авторитет. Помощник сбавлял тон и начинал плакаться, что ассигнований в бюджете не предусмотрено, что приказа сверху нет и к тому же могут обидеться другие просители. Мы в свою очередь тоже плакались и, с тоской глядя в лицо помощнику, твердили о невыносимости нашего положения, с каждым разом добавляя все более чувствительные подробности, чтобы его разжалобить. В общем, это было жалкое зрелище, от которого противно становилось на душе. Мы с циновочником были выходцами из Токио, а токийцы, как известно, не способны опираться на логику, поэтому мы воздействовали на помощника мэра мелкими, но убедительными подробностями, вроде того: а знаете ли вы, каково прожить в занесенной снегом хижине, когда у тебя на четыре дня одна тыква? А вы пробовали есть лебеду, мокричник или дикий лук?

В конце концов мы довели помощника мэра до белого каления, после чего, еще издали завидев нас, он убегал, не желая вступать в разговор. Однажды нам все же удалось припереть его к стенке, но он лишь развел руками и сокрушенно пробормотал:

- Это от меня не зависит. Одному мне это не решить.

- Хорошо, значит, вы этот вопрос решить не способны. - Глаза циновочника загорелись - видно, он что-то придумал:- В таком случае мы поедем в отделение префектуры в Асахикаву. Если там согласятся с нашей просьбой, вы откроете сейф и выдадите нам деньги, не так ли? Поверьте, мы станем глядеть на вас, как на спасителя нашего, посадим на почетное место в токонома (Токонома - стенная ниша в японском доме.) и будем молиться на вас, как на божество в синтоистском храме. Мы отправимся к вашему начальству в Асахикаву и расскажем о нашем бедственном положении. Уверен, там нас поймут, там к нам всегда относились благожелательно.

При этих словах помощник мэра неожиданно навострил уши. Выражение его глаз переменилось, и, чтобы мы не заметили этого, он тут же прикрыл их веками. Не пытаются ли его запугать ссылками на начальство, подумал он и осторожно заметил:

- Вам никто не запрещает поехать в Асахикаву и "надавить" (с некоторых пор помощник мэра стал употреблять наши же словечки) на местное отделение, но, полагаю, это вам ничего не даст.

- Почему?

- Да потому, что над ним есть управление префектуры всего Хоккайдо, а над тем стоит еще министерство земли и леса в Токио, но и это не все. Само министерство денег вам выдать не вправе - оно должно обратиться в министерство финансов. Так что вам придется, как рыбе, идущей в реку на нерест, подниматься все выше и выше - до министра финансов, а то и до самого премьер-министра...

- И пойдем! Подумаешь - испугали! Министр финансов, министр земли и леса! Да если понадобится, мы до кого хочешь дойдем. Хоть раз, но доведем это дело до конца.

Может, потому что разговор принял несколько неожиданный оборот, помощник мэра вдруг с пафосом истинного патриота заявил:

- Верно! Кто-то должен сделать это. Так оставлять дело нельзя.

2

Поздно ночью, когда мы чуть ли не на ощупь возвращались домой, раздвигая заросли бамбука, я спросил у циновочника, что будем делать. Тот ненадолго задумался и тихо, но со злостью сказал:

- Придется действовать, иного пути нет.

Некоторое время мы молча продолжали путь.

- Даже в Токио поедем? - спросил я.

- Если понадобится, и в Токио.

- И в министерство земли и леса?

- Да.

- Значит, и с министром встретимся?

- И до министра доберемся. Столкнемся лоб в лоб. А если и тогда ничего не выйдет, заберу семью и вернусь в Токио. Умирать с голоду здесь не собираюсь.

- В Токио есть где устроиться?

Циновочник не ответил.

За последнее время он сильно переменился. Когда циновочник впервые пришел в наш поселок агитировать за кооператив, он проявил нерешительность в столкновении с бывшим полицейским. Теперь же в тяжких спорах и перебранках с этой бесчувственной куклой - помощником мэра он закалился, обрел уверенность в своей правоте. Иногда я нарушал обещание и отказывался вместе с ним идти в муниципалитет - и работы было много, да и, честно говоря, не хотелось понапрасну тащиться шесть ри. Циновочник тогда отправлялся один. Осунувшийся, с потускневшим взглядом, в засаленной военной форме он упорно шел в очередной бой с помощником мэра. В эти минуты он чем-то напоминал загнанного в угол и потому отчаянно сопротивляющегося старенького зверька, потерявшего почти все силы и зубы. На обратном пути он заходил ко мне в лачугу, рассказывал о встрече с помощником мэра и снова уходил в ночную тьму, не имея при себе даже фонаря. Я глядел ему вслед и думал: откуда берется столько упорства у этого человека, забывшего, когда он в последний раз ел досыта?

Иногда он приносил брошюры о профсоюзном движении. Вытаскивая их из кармана, всегда говорил:

- Трудно мне читать. Привык иметь дело с циновками, а вот разбираться в иероглифах да в полевых работах не научился.

Газет никто из нас не выписывал, но циновочник, похоже, подбирал старые газеты на черном рынке и читал их.

Бывало, идем мы по дороге в город, а он вдруг остановится и говорит:

- По мнению компартии, не сегодня, так завтра произойдет революция и правительство будет свергнуто. Может, и правда?.. - И оглядывает зачарованным взглядом дикую равнину и небо над ней. - Тогда уж попритихнут эти негодяи в муниципалитете. Я считаю: все равно, какое будет правительство, лишь бы едой обеспечило. Все эти чинуши похожи на летучих мышей. Во время войны на собраниях соседских ассоциаций они всех призывали самоотверженно отдаться служению родине. Война окончилась, и снова те же люди важно восседают на ответственных креслах. Я даже тех, кто торгует на черном рынке, считаю больше людьми, чем этих чинуш. Они хоть сами трудятся и рискуют собственной шкурой...

- И все же дерьмовая жизнь у чиновников. С утра до вечера только и делают, что ставят печати, - вздохнул я.

- Дерьмовая жизнь - хорошо сказано! А что с ними будет когда произойдет революция?

- Наверно, и после революции понадобятся люди, ставящие на бумаги печати. Только, может, настроение, с каким они их ставят, будет другое. Иначе, как это ни печально, все останется по-прежнему.

- Ничего, мы их заставим обращаться с нами повежливее, иначе к стенке - и точка!

Циновочник, видимо, вспомнил безразличное лицо помощника мэра. Он наклонился, с силой выдернул несколько травинок, сунул их в рот, но сразу же стал отплевываться.

- Черт побери, здесь, должно быть, корова прошла.

- Откуда ты взял?

- Трава мокрая и пахнет мочой. - Он отшвырнул попавшийся под ногу камень и, резко наклонившись вперед, двинулся дальше...

Судя по всему, надо было действовать так, как предлагал циновочник.

После подготовительного совещания его участники возвратились в свои поселки и приступили к переговорам со своими муниципалитетами. Но результаты были неутешительные. Может быть, чиновники разных муниципалитетов не работали в тесном контакте, но одни говорили, будто расходы по поденной оплате дорожных работ включены в ассигнования на освоение новых земель, другие утверждали обратное. Тем не менее все сходились на том, что такие ассигнования будут. Таким образом, появилась, хотя и не вполне определенная, надежда на денежную помощь, но, когда мы требовали как можно скорее выделить средства, муниципальные чиновники мгновенно превращались в глиняных истуканов и ничего добиться от них было нельзя - сразу давал себя знать тот самый неистребимый "дух бюрократизма". Один заявлял, что нет еще соответствующих указаний сверху, другой - что бюджет на нынешний год полностью исчерпан, третий, которому надоели наши домогательства, лишь монотонно повторял: "Да, понимаю, но ничем помочь не могу". Приходилось выслушивать и реплики со стороны крестьян-старожилов, которые приходили в муниципалитет просить удобрения или семена и краем уха слышали о наших просьбах. Слишком цацкаются с нынешними поселенцами, говорили они. Наверно, старожилы опасались, как бы новые поселенцы не урвали для себя то, что положено им, а кроме того, им не нравилось наше поведение: мол, сами они всего добились своими руками, собственным трудом, а эти новенькие в первую очередь пускают в ход язык - давай им деньги из фонда содействия процветанию сельского хозяйства, средства на строительство домов, плати за строительство дороги - в общем, задаваки, столичные штучки, которые слишком много о себе возомнили. Правда, этих старожилов можно отчасти понять: ведь их вынудили приехать сюда тяжкие обстоятельства - великое землетрясение в Канто, мировая экономическая депрессия, кризис в сельском хозяйстве, и им был чужд дух освоения новых земель, выражавшийся в лозунге: "Юноши, пусть вас воодушевляет великая цель!" Может, у них не было никакого желания осваивать эти земли - нужда заставила. Вот они и жили здесь, раскаляя камни и кладя их под одеяло, чтобы кое-как согреться в зимнюю пору. Но разве не те же причины вынудили и нас поселиться здесь? Причем им в ту пору еще достались лучшие земли, на которых можно было рассчитывать на хороший урожай. Так что они оказались в более выгодном - положении. И, на мой взгляд, недостойно, не по-мужски первым освоителям здешних диких равнин бросать мелочный упрек новым поселенцам, оказавшимся здесь в силу тех же обстоятельств, по которым они и сами приехали на Хоккайдо. А если покопаться и в прошлом местных чиновников, то окажется, что их отцы или деды в свое время тоже осваивали здешние земли и нынешние муниципальные служащие в детстве на себе испытали тяготы поселенцев - освоителей новых земель. А теперь, сколько ни пытайся объяснить им ситуацию, они не могут, да и не хотят помочь нам. Все же мы решили обратиться в отделение префектуры в Асахикаве, а если там ничего не получится, поехать в Саппоро в префектуральное управление Хоккайдо.

Еще на подготовительном совещании циновочник взял слово и, поблескивая своими мышиными глазками, предложил:

- Зачем ездить в Асахикаву и в Саппоро? И тут, и там нам ответят: ассигнований нет, поэтому денег вам выдать не можем. Не лучше ли отправиться прямо в Токио к главному начальству? Соберем на дорогу кто сколько может - и в путь. На мой взгляд, это самый реальный выход.

Циновочник говорил громко, с энтузиазмом, но его в тот момент не поддержали. Для всех слишком недостижимой казалась встреча с министром земли и леса, а расстояние до Токио слишком далеким.

- Во всем есть свой порядок,- говорили одни.

- Не следует сразу лезть в самые верха, минуя отделение префектуры и саму префектуру Хоккайдо - это может только навредить, - поддержали их другие.

Итак, решили сначала ехать в Асахикаву. В моей памяти сохранилось, как полтора, года назад по дороге сюда поезд остановился на станции, и нам пришлось ночевать под открытым небом прямо на платформе. Помнится, там было много блох, которые всю ночь не давали покоя, и я удивлялся, откуда могут быть блохи на бетонной платформе. Но то был не сам Асахикава, а станция. Когда переполненные поселенцами открытые товарные вагоны, тоскливо лязгая в тишине буферами, двинулись дальше, я подумал: наверно, глухой городишко, скучно в нем было бы жить. Но и это воспоминание стерлось после того, как нам пришлось пережить зиму среди снежных сугробов.

Когда мы теперь приехали в Асахикаву, город показался нам шумным, ярким, но в чем-то ущербным, будто страдающим неизлечимой болезнью. Нас, жителей поселков, разбросанных среди безлюдной равнины, поразили толпы людей, слонявшихся на черном рынке, и многочисленные торговцы, которые, стоя впритирку друг к другу, продавали гвозди, кастрюли, солдатские ботинки, военные кители, шаровары, жареные рисовые лепешки, рис с кари, рисовую похлебку, рыбу - все, что душе угодно. Одни прямо на земле расстилали циновки и выкладывали на них свой товар, другие продавали еду в наскоро выстроенных лачугах, между которыми бродили демобилизованные, погорельцы, эвакуированные. Они, по-видимому, были в той самой одежде, какая оказалась на них в момент демобилизации, пожара или эвакуации. Стальные каски, обмотки, шаровары, поношенные пиджаки. Грязные, усталые, изможденные лица. Здесь земля пропиталась запахами огня, рыбы, мочи, жареной кукурузы, разнообразного пролитого варева. В ушах звенели громкие голоса торговцев, наперебой предлагавших свой товар. Я обратил внимание на девочку, которая, помешивая черпаком желтоватый соус кари с луком и кусочками мяса, бурливший в огромном котле, визгливо, будто бранясь, приглашала откушать рис с кари. Сбоку от нее были разложены миски и пиалы с горками белого риса. Посверкивая нахальными кошачьими глазами, девочка на умопомрачительном тохокском диалекте выкрикивала: "Дурак, кто не попробует это замечательное блюдо!" "Эй ты, съешь рис с кари - сразу станешь здоровым как бык, жену порадуешь!" Ее выкрики больше походили на ругательства. Демобилизованные и погорельцы, у которых в кармане свистел ветер, останавливались около этой девицы, глотали слюну, молча вдыхали поднимавшийся из котла аромат и нехотя отходили в сторону, урча голодными желудками. Она помешивала черпаком в котле и одновременно бросала в бидон из-под керосина полученные от покупателей деньги. Заляпанный кари и зернышками риса бидон был уже переполнен, и она время от времени небрежно приминала кулаком вылезавшие купюры, не переставая при этом наполнять миски рисом и поливать его кари. Голый по пояс мужчина средних лет в коротких сапогах, какие выдавали летному составу, должно быть ее отец, непрерывно резал мясо и лук, то и дело утирая слезившиеся глаза.

С каждым посещением черный рынок все более казался мне средоточием алчности, но в то же время тамошняя кутерьма, обилие товаров и снеди невольно притягивали к себе. Когда на станцию прибывал очередной поезд, демобилизованные, которых еще в пути предупреждали о здешнем черном рынке, выскакивали из вагонов, мчались туда и прямо на земле раскладывали шерстяные одеяла, ботинки, котелки с табаком. Их задирали местные спекулянты, поскольку появление солдат нарушало их монополию, завязывались драки, кровянились лица, выплевывались выбитые зубы... Вокруг собирались зеваки, среди них бродили старухи, продавая куски хлеба. Шустрые перекупщики покупали у них куски, разламывали пополам и снова продавали. Куда ни глянь, голодные глаза, алчные взгляды, брань, вопли. Там, где лишь недавно был пустырь с одиноким приземистым зданием почты, будто ударили волшебным жезлом о землю, и оттуда, из темных глубин, выскочили бесчисленные сонмы оборотней, таща на себе бидоны с керосином, переносные печурки, солдатские ботинки, - и пустырь сразу наполнился людским гомоном и запахами разнообразной снеди. Проходя между этих своеобразных торговых рядов, я вдруг ощутил одиночество, свою непричастность к всеобщему ажиотажу, царившему на черном рынке.

- Разве кто-нибудь в этом кошмарном городе прислушается к нашим нуждам? - поделился я своими сомнениями с циновочником.

Тот не ответил. Затаив дыхание, он переводил зачарованный взгляд с одного товара на другой и бормотал:

- Вот это да! Черт побери, вот, оказывается, где есть все, что человеку нужно.

Мы остановились в доме приятеля циновочника на окраине города. Каждый день начинался у нас с хождений по различным отделам - из сельскохозяйственного в отдел освоения новых земель, оттуда - в общий отдел. Мы встречались и с рядовыми чиновниками, и с начальством. Когда наступал вечер, мы, побродив по черному рынку, отправлялись к себе на окраину. Тишина дома и бедность приютившей нас семьи представлялись разительным контрастом черному рынку. Хозяин дома погиб на войне где-то в странах Южных морей, оставив на руках у сорокалетней вдовы двоих детей. Семья добывала себе на пропитание продажей вещей, которых в доме почти не осталось.

Вдова продала даже мебель и жила теперь среди голых, обшарпанных стен. Циновки на полу давно не обновлялись, по вечерам часто прекращалась подача электроэнергии, а свечи стоили на черном рынке недоступно дорого, поэтому все ложились спать с наступлением темноты. Вдова, видимо, страдала дистрофией, кожа на исхудалом лице казалась восковой, с нездоровым серым оттенком на щеках. Она неслышно бродила по дому, заходя то в одну, то в другую комнату, ее движения были мягкие, осторожные, говорила она мало, видимо, экономила силы. На нее было больно глядеть. Несмотря на юный возраст детей - самое время играть и шалить, - в доме всегда царила мертвящая тишина, пахло кисловатым запахом уборной. Иногда мы случайно сталкивались с вдовой в коридоре. Она вымученно улыбалась, и на ее бледно-серых щеках собирались морщинки. Женщина сразу отворачивалась и глядела сквозь окно в сад. И сад, и сам дом, казалось, все время были погружены в сумерки. Создавалось впечатление, будто заглядываешь в старый, с помутневшими стеклами аквариум. Вдова часами, сложив на коленях руки, в одиночестве сидела либо, подложив под бок подушку, лежала в одной из комнат. Когда я случайно открывал дверь, она не спешила встать навстречу, а лишь задумчиво поднимала на меня глаза и смущенно улыбалась. Мне представилось, как однажды она возьмет детей за руки, покинет этот дом и уйдет куда глаза глядят. А потом где-нибудь на железнодорожных путях или в пруду обнаружат три трупа, и газеты даже единой строкой не упомянут о случившемся...

В асахикавском отделении префектуры нам ничего не удалось добиться. Здесь все происходило так же, как в муниципалитете нашего городка, - только масштабы иные. Наш муниципалитет просители посещали поодиночке, здесь же каждый представлял целый профсоюз или иную организацию кооператив лесорубов, ассоциацию демобилизованных, профсоюз скотоводов и множество других. Приглядевшись к посетителям, я убедился, что у них тоже усталые, изможденные лица, грязная, потрепанная одежда. В общем, обычные люди - такие же, как мы. Правда, они вели себя более решительно, действовали не так наивно, как мы у себя в городке, угодливо не кланялись, не пугались, когда им давали отпор. Но и чиновники здесь были опытнее - такие прохвосты, тертые калачи, каких не проведешь.

Когда мы пришли в отдел освоения новых земель, тамошний чиновник то и дело хватался за телефонную трубку, назначал встречи, выходил из комнаты и в конечном счете не выслушал и сотой доли того, что мы ему говорили. Мы поинтересовались, когда можно зайти, чтобы спокойно поведать ему о наших просьбах? Чиновник сразу же сказал: приходите завтра. Но назавтра было то же самое. Циновочник вышел из себя и заорал:

- Чего вы крутите нам головы?! Да знаете ли вы, что, если не будет помощи, весь наш поселок к концу месяца подохнет от голода? Подохнет - я не шучу! Продовольствия нет, семян нет те семена, которые мы посеяли, не дали всходов, наш инструктор сказал, что на урожай можно рассчитывать в лучшем случае через три года...

- А мелиоративные работы провели? - прервал его чиновник.

- Делаем, вернее, собираемся делать. Прорыли канавы, выжгли бамбук, золу и собственное дерьмо используем на полях. Но что толку? Минеральные удобрения нам обещали - их нет! Много чего обещали, но эти обещания похожи на отдаленные раскаты грома на краю неба: загромыхает, а прислушаешься - снова тишина.

- К сожалению, заводы по производству удобрений большей частью были разрушены во время войны. Правда, в газетах недавно сообщали, что вскоре по всей стране они возобновят работу.

- Мы больше года не читали газет - в наши поселки почтальон не заходит. Да что там газеты! У нас даже колодцев нет.

- Вот как? - Чиновник окинул нас сочувственным взглядом. Казалось, вот-вот из его коровьих, сонных глаз закапают слезы. Наконец-то его проняло, подумали мы. Чиновник подошел к столику, на котором громоздилась груда бумаг, долго их ворошил, что-то отыскивая.- Нашел, вот она! - радостно воскликнул он, вытаскивая какую-то бумажку.

Наверно, касается нашего дела, решили мы, приподнимаясь со стульев. Чиновник сначала пробежал ее глазами, потом торжественно передал нам. Циновочник схватил бумажку, прочитал и разочарованно протянул мне. Это была вырезка из газеты, в которой сообщалось о возобновлении работы на заводе, производящем удобрения. Заметка заканчивалась словами: "Итак, первые признаки жизни на заводе воодушевили нас. Они вселяют надежду на расцвет сельского хозяйства Японии в недалеком будущем".

Ну и старая лиса! До чего же хитер! Он во всех подробностях знает наши нужды - ведь каждый день порог его кабинета обивают просители. Понимает, что нам наплевать на содержание статейки, а все же тратит время на поиски этого клочка, будто хочет отыскать жемчужину в песчаных дюнах. Ищет, хотя сам не верит в то, что там написано, и знает, что это нас абсолютно не утешит. Воспользовавшись минутой, когда чиновника вызвали по телефону в другую комнату, я шепнул циновочнику:

- Тянет время, негодяй!

- У него мы ничего не добьемся. Это все равно, что черпать воду дырявой корзиной, - зло ответил циновочник.

Три дня мы ходили из одного отдела в другой, спускались по лестницам, поднимались по лестницам, из коридора в приемную, из приемной в коридор, требовали, ругались, стояли в очередях просителей, встречаясь в уборной, жаловались и сочувствовали друг другу, страдали от несварения желудка, без конца жуя фуражную кукурузу, которая шла на корм лошадям, но так ничего и не смогли добиться. У чиновников на все был готовый ответ и оправдание: знаем, без семян не обойтись, но сейчас их нет, постараемся достать и тогда обязательно выдадим; верно, без химических удобрений не обойтись, в них нуждаются не только вы, но и старожилы, и мы должны здесь подходить по-государственному: от кого быстрее будет отдача - от старожилов или от новых поселенцев? Конечно, от старожилов! Поэтому удобрения надо дать в первую очередь им, а вы уж пока потерпите; понимаем, для мелиоративных работ нужно завезти плодородную землю, но для того, чтобы ее где-то взять и доставить на поля поселенцев, нужен транспорт, а у нас нет не только грузовиков, но и мотоциклов с коляской, поэтому постарайтесь в каждом поселке пока обходиться собственными средствами; безусловно, поселок без дороги - все равно что сердце без кровеносных сосудов, дороги нужно срочно строить, и, конечно же, поденная оплата за это - прямая обязанность муниципалитета, но соответствующего приказа до сих пор из префектуры не поступило, поэтому наберитесь терпения и ждите, пока префектура не договорится с начальством в Токио. Деньги на строительство жилищ? Этот вопрос изучается, и учтите, сейчас сюда со всей страны едут демобилизованные и эвакуированные, желающие получить землю. Наверно, нам придется и в ваш поселок направить несколько десятков человек, вы уж позаботьтесь о них, окажите помощь на первых порах; помогайте друг другу, учитесь друг у друга и общими силами трудитесь на благо родины, осваивая новые земли - ведь после того, как Япония утратила свои заморские территории, наша единственная надежда - Хоккайдо, и поднимать здесь сельское хозяйство - это и великая честь, и большая ответственность; сам министр земли и леса сейчас активно занялся этой проблемой, поэтому следует ожидать, что правительство со своей стороны будет оказывать всестороннюю помощь...

Все эти доводы повторил нам вечером на третий день пребывания в Асахикаве начальник отдела освоения новых земель. Выслушав его, циновочник молча поклонился, поблагодарил за обстоятельное разъяснение, потом поднял на него изрезанное морщинами лицо и спросил:

- Министр в самом деле интересуется освоением целины на Хоккайдо?

- Конечно... Теперь, когда мы остались без заморских территорий, все, вся страна, всеми силами...

Не дослушав до конца очередную тираду начальника, циновочник медленно поднялся со стула, еще раз низко поклонился и, дернув меня за рукав, пошел прочь.

Мы сразу же отправились на станцию, примостились на подножке вагона и вернулись в поселок.

3

Чтобы не упустить ни одной возможности, мы побывали и в хоккайдоской префектуре в Саппоро, но вернулись ни с чем и сразу же начали готовиться к поездке в Токио. Положение поселенцев во всех районах Хоккайдо находилось на грани катастрофы, поэтому не могло быть и речи о сборе денег для отправки делегации в Токио. Муниципалитет тоже не спешил с запрошенной нами ссудой из страхового фонда. Поэтому некоторые даже продали на черном рынке собственные вещи, чтобы собрать деньги на билет. Когда я рассказал жителям нашего поселка о положении, в котором оказалась делегация, все сразу же согласились помочь и на следующий день отправились в горы валить лес на дрова, чтобы продать их на черном рынке и на полученные деньги отправить нашего делегата в Токио. С особым пониманием к нашей просьбе отнеслись владелец велосипедной мастерской, врач, кондитер и школьный учитель. Каждый день в течение недели они, захватив топоры и пилы, с раннего утра отправлялись в горы. Полицейский же первое время отсиживался в своей лачуге, снова и снова повторяя, что единственный выход - всем умереть ("если умрем - соберутся люди"), что правительство само поймет необходимость помощи, а до этого незачем обращаться с прошениями - он, мол, не какой-нибудь нищий-попрошайка, чтобы унижаться до просьб. Когда же остальные уходили в горы, он потихоньку выползал из своей лачуги и отправлялся рыть канавы. Но на третий день он захватил топор и пошел вместе со всеми валить лес.

- Похоже, ты стал сознательным,- в шутку заметил кто-то.

Полицейский, не удостоив его ответом, продолжал работать. Он и вообще-то не принадлежал к числу разговорчивых. С угрюмым выражением лица он остервенело размахивал топором, чуть не теряя сознание от голода, и время от времени бормотал себе под нос:

- Слово "прошение" составлено из двух иероглифов: "просить" и "умолять". Выходит, наше прошение означает: "извините, пожалуйста, помогите нам остаться в живых". Черт подери, почему надо, склонив голову, просить разрешения оставаться в живых?

Высказавшись таким манером, полицейский отбрасывал топор, минутку передыхал, о чем-то задумавшись, и снова брался за работу. Кстати, к каждому делу он относился серьезней, чем кто-либо другой, и выполнял его с завидной тщательностью. Однажды, желая выяснить, отчего он, бывший полицейский, с таким упорством поносит правительство, я попытался расспросить его о прошлом, но полицейский сделал вид, что не понял, и показал мне спину. Больше я к нему с расспросами не приставал. Здесь, на целинных землях Хоккайдо, было немало людей, не любивших распространяться о своем прошлом.

Циновочник у себя в поселке тоже организовал продажу дров для сбора денег на дорогу до Токио, и мы, встречаясь на черном рынке, часто обсуждали наши планы. Главная цель - "надавить" на самого министра земли и леса. Если же с ним встретиться не удастся, тогда с заместителем министра, с начальником секретариата, с начальником отдела освоения новых земель на худой конец - короче говоря, с любым чиновником министерства, который мог бы заставить префектуру Хоккайдо открыть сейф и выдать деньги. Причем следовало иметь в виду, что здание министерства - это не лачуга в зарослях бамбука, там есть швейцар, там чиновники, для которых самое главное - "порядок", "формальности", "престиж", "документы с печатью" - без этого они и пальцем не шевельнут.

- Какой план действий следует в связи с этим принять? - спросил я у циновочника.

- Будем действовать решительно и до конца,- ответил он, подбирая из тарелки остатки риса с кари, купленного на черном рынке. - Пойдем мы, например, к министру или к его заместителю, а нам скажут: у него совещание. Мы тогда сядем в коридоре перед дверью и будем ждать. Тогда нам скажут: он уезжает ненадолго в парламент. А мы - вслед за ним! Он - в комнату отдыха, мы - за ним. Короче, ни на минуту не выпускать его из поля зрения.

- Это мне ясно, но в парламент или в министерство так просто не попадешь. Требуются разные формальности.

- Требуются! Обязательно требуются! Недавно я слышал: чтобы войти в здание парламента, нужен значок. Без него не пропустят.

- А где его можно достать?

- По просьбе любого члена парламента его можно получить. Надо пойти к депутату от Хоккайдо, наобещать ему, что, мол, устроишь встречу с министром, тогда все голоса избирателей-поселенцев будут твои. Он обрадуется и, конечно, поможет.

- А если попросить помощи у социалистов или у компартии?

- Все равно, у кого просить. Сейчас все перемешались - и правые, и левые. Обращаться за поддержкой к одной политической партии? Неизвестно, когда ее может постигнуть крах. Такие уж времена настали. А если эта партия потерпит поражение, в накладе останемся в первую очередь мы. К тому же, сколько бы политика ни менялась, это не превратит в один день наши дикие равнины в плодородные поля. Но это разговор между нами, и в открытую не следует говорить, что мы держим нос по ветру.

- Не слишком ли самонадеянно мы себя ведем? Сначала будем за одних, потом за других... Не получится ли в конце концов, что и те, и другие отвернутся от нас?

- А разве кто-нибудь по-настоящему к нам относится хорошо? Каждый старается извлечь свою выгоду - и только. - Циновочник повернулся к лежавшему перед ним штабелю дров и, обращаясь к прохожим, зазывным голосом закричал: - Эй, подходи! Глядите, какие прекрасные дрова, а горят как! Загораются от одного ревнивого взгляда жены - ни спичек, ни бумаги не требуется. Покупайте дрова!..

Рекомендательное письмо от депутата парламента раздобыли поселенцы из соседнего поселка, а мы с циновочником занимались продажей дров, ловлей форели и еще копали дикий картофель в горах. Через несколько дней набралась нужная сумма денег, и мы отправились в путь. Как мы ни отказывались, провожать нас вышел весь поселок. Один лишь полицейский остался в своей лачуге. Правда, все вскоре проголодались и с полдороги вернулись домой. На всякий случай я прихватил с собой мешочек жареной кукурузы. Циновочник - не знаю, что пришло ему в голову,- завязал в платок несколько камней, которые мы в зимнюю пору раскаляли на печурке и клали под одеяло, чтобы согреться. Он бережно, словно драгоценность, нес сквозь толпу узелок с камнями и, когда мы сели в вагон, осторожно положил его на полку. Поезд тронулся, циновочник сел в проходе, но время от времени с беспокойством поглядывал на полку.

- Что ты с ними будешь делать? - спросил я, кивая на узелок.

- Ничего особенного. Просто так привык к этим камням, что не могу с ними расстаться,- отшутился циновочник.

Многие из делегатов жили в отдаленных горных районах Хоккайдо, и заранее договориться с ними об общем плане действий не представлялось возможным. Поэтому решили встретиться на вокзале в Саппоро и там держать совет. Не было оговорено и точное место встречи, но, когда мы подошли к выходу на перрон, там на столбе уже висело объявление. Кто-то углем на клочке газеты предусмотрительно написал: "Делегация поселенцев собирается здесь".

Вокруг столба на полу, словно туши тунцов, лежали мужчины. Некоторых я сразу узнал - они участвовали в подготовительном совещании, но большинство видел впервые. Усталые, грязные - они неохотно вступали в разговор. От них разительно отличались два-три человека - видимо, демобилизованные нынешней весной и сразу попавшие на целинные земли. Должно быть, солдатские пайки были достаточно обильны, потому что их загорелые лица лоснились, да и голоса еще не потеряли звонкость. Не то что поселенцы, приехавшие на Хоккайдо вместе со мной и циновочником. Пережитая зима высосала из них все соки, кожа на лицах высохла и стала похожа на пергамент, они двигались осторожно, неторопливо, отвечали на вопросы односложно:

- Что и говорить, пришлось нам здесь хлебнуть горя.

- Еще неизвестно, что нас ждет впереди.

Некоторые, лежа на полу, тихо переговаривались. Я прислушался. Оказывается, они вспоминали былую жизнь в Токио.

- Помнишь, какая густая была похлебка? А если сдобрить ее сахаром и морской капустой - пальчики оближешь.

- Я однажды на спор съел восемнадцать вареных яиц - аж глаза на лоб полезли, потом целую неделю все тело горело. Да-а, то времечко уже не вернется...

Мы опустили наши узелки на пол, поздоровались с ранее прибывшими и отправились подышать свежим воздухом.

- Поглядел я на этих делегатов... Впечатление нерадостное, - сказал я.

- Да, не бойцы,- пробормотал циновочник, мрачно разглядывая что-то в безоблачном небе. - Но ничего. Как говорится, и сухие деревья, когда их много в горах, создают пейзаж. Мы отрядим для переговоров двух-трех, на кого можно положиться, а остальные будут глядеть в оба, чтобы "наш противник" не улизнул. Всякому найдется дело, - заключил циновочник, но в его словах я не почувствовал уверенности.

Ночью мы выломали доски, которыми были забиты окна одного из вагонов поезда, направлявшегося в Хакодатэ, и пробрались внутрь. Вагон был до отказа набит людьми, горы вещей чуть не упирались в потолок. Когда состав въезжал в тоннель, едкий запах гари примешивался к запаху пота и немытых тел и удушливым туманом нависал над людьми. Но мы к этому привыкли давно: то же самое было и на пароходе, когда мы плыли на Хоккайдо, и в поезде на линии Тохоку, когда мы выезжали из Аомори. Само собой, свободных мест в вагоне не было, и мы кое-как разместились на полу, скрючившись, словно креветки, среди мешков, рюкзаков и корзин. На каждой станции люди с боем брали вагон, ругались, толкались, пускали в ход кулаки. Когда проезжали в горах крутой поворот, кто-то из пассажиров, медленно пережевывая хлеб со сладким картофелем, сказал:

- Опять, наверно, человек сорвался с буфера.

- Неужели срываются? - удивился я.

- Срываются,- спокойно ответил мужчина, похожий на торгаша с черного рынка. - Из-за недоедания - силенок-то нет!

Старуха, сидевшая рядом, усиленно закивала головой, не переставая быстро жевать вареный картофель. Никто не проявлял и капли сочувствия - будто не человек погиб, а камень сорвался. Я вышел в туалет и через окошко увидел людей с посиневшими от ветра и холода лицами, примостившихся на подножках. А поезд мчался вперед, громыхал буферами, вздрагивал на стыках, и никому не было дела до этих несчастных. Когда состав отправлялся с очередной станции, людей на платформе становилось меньше, хотя в вагон никто не протискивался - они влезали на подножки, на буфера, нередко сталкивая тех, кто был там раньше...

Наконец наш долгий путь окончился, и, озираясь по сторонам, я вышел на платформу токийского вокзала Уэно. Откуда-то, едва держась на ногах, появился циновочник. Мы потеряли друг друга на станции Аомори. Он опустился прямо на платформу, понурил голову и закрыл глаза.

- Что с тобой? - спросил я.

- Не спал с самого Саппоро. Привычка - не могу уснуть на новом месте. К тому же беспокоился, как бы не стянули с полки вот этот узел. - Тяжко кряхтя и вздыхая, он с трудом встал и, прижимая к себе узел с камнями, пошел туда, где собралась делегация.

Было бы удобней остановиться всем вместе в одной из дешевых гостиниц в районе Уэно или Асакуса и оттуда отправляться в министерство земли и леса или в парламент, но Токио в ту пору напоминал выжженную равнину и о гостинице можно было только мечтать.

Мы миновали подземный переход вокзала Уэно, провонявший резким запахом туалета. Откуда-то сочилась вода, какие-то люди - то ли бродяги, то ли погорельцы - лежали прямо на грязном полу. Казалось, мы попали в огромную, давно не чищенную конюшню. Наша делегация насчитывала двадцать человек. В своем большинстве это были выходцы из Токио. Они возбужденно разглядывали и не узнавали знакомые места, и, хотя страшно устали, в их глазах вспыхнул огонек, исчезло безразличие, которое я читал на их лицах в Саппоро. Мы вышли на площадь перед станцией и, миновав черный рынок, собрались на пустыре. После недолгого обсуждения было решено, что каждый отправится к своим друзьям или знакомым, прихватит с собой по два-три человека из тех, кому негде остановиться на ночлег. Договорились, что каждое утро делегация в установленное время будет собираться то ли у министерства земли и леса, то ли на площади перед парламентом - и действовать коллективно; ни в коем случае не разобщаться; приходить к месту сбора точно в назначенный час, во время встреч с начальством не мешать ненужными репликами и выступлениями переговорам, которые будут вести руководители делегации.

Учитывая напористость и организаторские способности циновочника, все единодушно выбрали его заместителем главы делегации и поручили предпринять возможные шаги для встречи с министром. Циновочник встал, посверкивая своими мышиными глазками, оглядел присутствующих, затем бросил взгляд на шумевший позади нас черный рынок и сказал;

- Итак, мы наконец добрались до Токио, чтобы встретиться с теми, по воле кого оказались на диких землях далекого Хоккайдо. Призываю всех подтянуться и проявлять упорство и непримиримость в достижении нашей цели. Император Мэйдзи когда-то сказал: "Чтобы достичь успеха в любом деле, надо действовать, не будешь действовать - ничего не получится. Не получается оттого, что человек бездействует". Надо объединить наши силы и действовать решительно - тогда никакие препятствия нам не страшны. Нам, неимущим, терять нечего!

Мне показалось несколько странным, что циновочник, призывая "надавить" на правительство, привел фразу, сказанную императором, но она оказалась исключительно к месту и была встречена дружным смехом и аплодисментами.

- Правильно!

- Так мы и поступим!

- Давай, давай!

Воодушевленный этими криками одобрения циновочник улыбнулся и заключил свою речь следующими словами:

- Меня, недостойного, лишь чудом не загрыз медведь. Поэтому я могу считать себя дважды рожденным. Даю слово не пощадить своих сил для достижения цели, ради которой мы сюда прибыли. Всё!

Мы понимали, что вручить прошение и добиться его выполнения будет непросто, но не подозревали, сколь трудным это окажется на самом деле. Главная сложность заключалась в том, что таких просителей, как мы, в Токио собралось много, слишком много. Наши препирательства в Асахикаве и Саппоро казались здесь детским лепетом. Люди, закаленные бесконечными спорами с муниципальными чиновниками, приехали сюда со всех уголков Японии. И непросто было растолкать эту пропахшую потом и наседавшую со всех сторон с выпученными глазами толпу, чтобы прорваться к начальству и выбить положенные деньги. Мало того, когда на следующий день по приезде в Токио мы отправились в министерство земли и леса, у здания министерства собрались сотни демонстрантов, над головами которых раскачивались красные флаги и плакаты. На плакатах не указывалось, от имени каких организаций выступают демонстранты, откуда они прибыли. На них было только два слова: "Требуем риса!"

Увидев огромную толпу с развевающимися стягами, циновочник побледнел.

- Черт побери, нас обошли! - пробормотал он.

Демонстрантам в поношенных солдатских кителях и шароварах не было конца. Они шли, подбадривая себя криками "вассё, вассё". Нам с великим трудом удалось прорваться сквозь их колонну в министерство. Войдя внутрь, мы увидели, что у каждой двери толпятся делегации. Они тоже пришли с красными флагами и плакатами. На головах - скрученные из полотенец повязки. На изготовленных из циновок транспарантах тушью выведены слова: "Мы не хотим умирать с голоду!" Трудно было понять, откуда эти делегации - с Кюсю или Хоккайдо, кто они - крестьяне или лесорубы? Направив своих представителей на переговоры, они стояли у дверей кабинетов и ждали результатов Наверно, ждали давно, потому что многие, прислонив транспаранты к стене, улеглись прямо на полу и спали.

- Вот как надо действовать, - сердито пробурчал циновочник и застонал от досады.

Среди этого столпотворения я заметил нескольких здоровенных молодчиков в летной форме и коротких сапогах с развевающимися белыми шелковыми кашне - наверно, солдаты из штурмовых отрядов, недавно демобилизованные и прибывшие сюда прямо с аэродрома. Громко стуча сапогами, они врывались в кабинеты, орали на чиновников, грозя расправой, если те сейчас же не исполнят их требования. Неожиданно раздался душераздирающий вопль: дверь одного из кабинетов распахнулась и из нее выскочил с побледневшим лицом чиновник, прижимая к груди какие-то бумаги.

- Эй, ты нас здесь с голоду уморить хочешь? - заорал выбежавший за ним вслед здоровенный мужчина.

Чиновник испуганно поглядел на него и закричал:

- Пустите, я никуда не убегаю. - А сам краем глаза старался отыскать дверь.

Из одного кабинета доносились крики, в другом послышалось падение чего-то тяжелого, потом наступила тишина. Из-за многочисленных дверей слышны были оправдывающиеся, угрожающие, раздраженные, умоляющие голоса. От пронзительных криков и ругани звенели стекла. А за окнами то нарастал, то ослабевал гул демонстрации.

Мы обошли столько кабинетов, встречались со столькими людьми, что в голове была сплошная мешанина, и никто из нас к концу дня не мог вспомнить, где, с кем и о чем мы говорили. Запомнились лишь отдельные эпизоды. Мы попросили встречи с начальником отдела освоения новых земель, но нам ответили, что он вышел и вернется лишь через два часа. Чтобы не терять времени, мы обратились в министерский отдел планирования. Нас выслушали, сказали, что наша просьба понятна, и предложили прийти на следующий день. Мы вернулись в отдел освоения, но нам сказали, что начальник уже пришел, но его вызвали на срочное совещание. Тогда мы потребовали встречи с начальником управления. Нам ответили, что он в командировке, инспектирует осваиваемые земли в Сусоно близ горы Фудзи. На следующий день мы с самого утра установили дежурство у кабинета начальника отдела планирования. Наконец он пришел и пригласил нас к себе. Нерешительно, запинаясь, помогая себе жестами, мы рассказали ему о перипетиях нашей жизни на Хоккайдо. Со страдальческой гримасой он выслушал нас, потом сказал: "В Японии сейчас всем тяжко, потерпите и вы". Циновочник рассвирепел, развязал свой узел и с размаху кинул камни на стол. "Вот, - заорал он, - как мы согреваемся: спим в обнимку с раскаленными камнями, едим корм, который дают лошадям, да и тот подошел к концу, все грозятся, что покончат жизнь самоубийством, если не получат продовольствие". Начальник тоскливо поглядел на камни, сказал, что завтра соберет совещание и попытается принять меры. Циновочник собрал со стола камни, и мы ушли. На следующее утро мы дежурили у зала заседаний. Вскоре к нам подошел чиновник и пригласил к начальнику отдела освоения новых земель. Прихлебывая чай, он спросил, по какому мы пришли делу. Мы ответили: нужны деньги на поденную оплату дорожных работ, ссуды на строительство жилищ, нужны удобрения, семена, лошади, плуги, телеги. Тот ответил, что сейчас всем трудно, что надо вынести невыносимое, стерпеть нестерпимое. Циновочник заорал, что мы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать всякий вздор, что поселенцы на грани голодной смерти, что зимой все мы спим в обнимку с камнями, чтобы согреться. И вывалил на стол свои булыжники. Начальника это нисколько не испугало. Прихлебывая чай, он безразлично разглядывал камни, потом пробормотал что-то насчет тяжелого времени, которое всем надо перетерпеть. Тут нам сообщили, что совещание в отделе планирования закончилось, и мы, прервав разговор на полуслове, помчались к залу заседаний, поймали начальника и спросили, как решился наш вопрос. Тот ответил, что, к сожалению, нашу просьбу не рассматривали, поскольку надо было срочно решать проблему земель близ горы Асо, покрытых вулканическим пеплом. Мы поинтересовались, когда будет рассмотрен наш вопрос. Он ответил: точно сейчас не могу сказать, но вас своевременно известят...

Однажды вечером мы с циновочником прогуливались в районе Нагаты близ здания парламента. Вдруг из темноты послышался женский крик. Мы остановились и прислушались. Крик доносился со стороны развалин, заросших бурьяном в человеческий рост. Крик повторился дважды и замер. Последний раз он прозвучал глухо и закончился стоном. По-видимому, на женщину напали и стали ее душить. В той стороне царила кромешная тьма и лишь бурьян сухо шелестел, распространяя вокруг запах горечи и земли.

- Задушили, - сказал циновочник.

- Похоже на то, - ответил я.

- Ну и нравы теперь в Токио.

- Да, надо быть поосторожней.

Мы еще немного постояли, вглядываясь в темноту, и пошли дальше. На следующее утро, вспоминая об этом случае, я укорял себя за равнодушие, но в те дни наши мысли были заняты исключительно собственными заботами, и в них не оставалось места для чужого несчастья. Мы бегали из одного кабинета в другой и среди толпившихся в министерстве людей чувствовали себя одинокими, никому не нужными. Снова и снова, как в зимнюю пору на Хоккайдо, казалось нам, будто некая безжалостная рука хватала нас за внутренности и норовила их вырвать и выставить на всеобщее обозрение.

Однажды распространился слух, что министр земли и леса вернулся в Токио из инспекционной поездки и сегодня будет на заседании одной чрезвычайной комиссии в парламенте. Я сообщил об этом циновочнику, но тот, оказывается, уже все знал, ходил к депутату от Хоккайдо и выпросил у него двадцать значков для посещения парламента. Мы нацепили значки и выслушали план, предложенный циновочником:

- Значит, так. Когда появится министр, кто-нибудь из нас подходит к нему, останавливает и приводит в ближайшую комнату. Если с ним будут сопровождающие, их надо окружить и оттеснить. От министра не отходить ни на шаг. Оставшись с ним наедине, мы расскажем о нашем прошении и заставим подписать. Если он заладит, что, мол, надо переговорить с заместителем или кем-либо еще, мы ему скажем, чтобы вызвал нужных людей сюда. Не выпускать министра ни под каким видом, пока не подпишет ассигнования на наши нужды. А я ему суну под нос вот это. - Циновочник приподнял увесистый узел с камнями.

В здание парламента нас пропустили беспрепятственно. Коридоры были устланы коврами, но и здесь, так же как в министерстве, бродили группы просителей, которые толклись у дверей кабинетов и залов, где заседали многочисленные комиссии. Просители, правда, вели себя скромнее, не слышалось криков и ругани, и мы не заметили изготовленных из циновок транспарантов с лозунгами "Мы не хотим умирать с голоду!".

Мы осмотрели подходы к залу, где заседала комиссия с участием министра. Поблизости от него была узкая лестница. Мы спустились по ней и этажом ниже рядом с лестничной площадкой обнаружили небольшую пустовавшую комнату. Она не была заперта. Незаметно от охраны мы вошли внутрь. На столе стояла полная окурков пепельница, вокруг стола - несколько кресел. Я доложил обо всем циновочнику, и мы тут же обсудили план действий. Он посоветовал не скапливаться в коридоре: пусть каждый бродит, как турист, разглядывает потолок, любуется коврами и ждет сигнала. Мне было поручено находиться поблизости от зала, где шло заседание, и не упустить момент, когда откроется дверь.

Судя по фотографиям из газет, у министра было волевое, несколько заплывшее жиром лицо. Когда отворилась дверь и министр вышел в коридор, слабо освещенный несколькими бра, он оказался чрезвычайно низкорослым мужчиной с набрякшими мешками под глазами и упрямо сжатыми толстыми губами. Под приподнятыми, словно у маски, изображающей преступника, бровями я увидел безразличные, рыбьи глаза. Министра сопровождал секретарь. Он шествовал спокойно, не подозревая, что его ждет. На наше счастье секретарь неожиданно повернул обратно к залу заседаний - должно быть, забыл какие-то документы. Мы не замедлили воспользоваться этой минутой. Циновочник подал знак, и я тут же подскочил к министру, крепко ухватил его за руку и заставил пройти несколько шагов в нужном нам направлении. Министр опешил. Наконец он остановился и, вперив в меня налившиеся кровью глаза, закричал:

- Эй, рехнулся, что ли? Куда ты меня тащишь?

- Не беспокойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем. Только выслушайте нас - это не займет много времени.

- Ну-ка, отпусти меня! Отпусти, говорят! Ты коммунист, что ли?

- Нет, не коммунист. Я поселенец, приехал с Хоккайдо. Нам надо поговорить.

Из зала вышел секретарь. Он что-то кричал мне, но я был настолько возбужден, что ничего не понял. Тем временем члены нашей делегации, бродившие по коридору, быстро подошли и, смущенно посмеиваясь, окружили меня и министра плотным кольцом, и мы целой толпой двинулись к обнаруженной нами комнате. Министр что-то кричал, тяжело дыша и обливаясь потом, но мы заставили его замолчать и все вместе спустились на этаж ниже. На лестничной площадке нас ожидал циновочник. Ударом ноги он отворил комнату, пропустил туда министра и вошел следом, помахивая узлом с камнями.