Глава четвертая

1

Наступила весна, когда я выкинул камни из нашей лачуги. Хлопотное было с ними дело, но зимой они заменяли нам грелки с горячей водой. Я подбирал подходящие камни в русле реки, каждый вечер раскалял их на печурке, потом заворачивал в обрывки материи. Иногда камни раскалялись до того, что до них невозможно становилось дотронуться. Тогда я поливал их водой, чтобы немного охладить. Случалось, от воды камни лопались с громким треском. От ежедневного нагревания и охлаждения камни обретали блеск и казались покрытыми лаком. Постепенно они теряли свою первоначальную угловатость, становились округлыми, гладкими. Моя кожа на руках и ногах как бы выполняла роль наждачной бумаги. После долгого употребления эти камни начинали напоминать хорошо ухоженную лысую голову без единого волоска. Однажды я побывал в доме крестьянина, решив проведать жившего у него поселенца. Так вот, в этом доме были камни, которыми пользовались для обогревания шестнадцать лет. Они уже полностью потеряли свою первоначальную форму и скорее походили на изделия из фарфора. За эти годы они столько впитали в себя жира и пота, что казалось, сожми их покрепче пальцами - и из них закапает. Черные, красные, твердые или кажущиеся мягкими на ощупь - это были удивительные произведения природы и рук человеческих. Глядя на меня, крестьянин - владелец камней приподнялся со своего ложа у стены, дыра в которой была занавешена циновкой, чтобы внутрь не попадал снег, и, спросонок хлопая глазами, пробормотал:

- Никак еще один поселенец пожаловал.

С этими словами он отвернулся к стене и захрапел. Позже, когда мы все вместе сидели за столом и ели картошку, я обратил внимание на его лицо: оно все было испещрено глубокими, словно нанесенными ударами ножа, морщинами, а рот походил на небольшую, но бездонную дыру. Крестьянин ел с такой жадностью, что казалось: сколько ни кидай в его рот-дыру картофеля и кукурузы, он никогда не насытится.

Почесывая живот кривыми, как клещи, пальцами, он после долгого раздумья повторил старую-престарую крестьянскую шутку:

- Рис есть вредно. От него живот болит, потому что у каждой рисинки кончики острые.

Считая, что этим он выполнил миссию радушного хозяина, крестьянин ослабил на штанах ремень и тут же уснул.

Таким камням, как у этого крестьянина, любая непогода не страшна. Они до самой середки прокалились в поту и бедности. Такими же были и мои камни, пока длилась зима. Каждый вечер, укладываясь спать, я совал нагретые камни под одеяло, клал их между ног, на грудь, на живот. Постепенно от частого употребления они изменили цвет, обрели лоск, округлились. Меня это забавляло, тем более что в нашей лачуге ничего другого, чтобы позабавиться, не было. Наступила весна, растаял снег, и я выкинул камни за ненадобностью. Прошло несколько Дней, и я с удивлением заметил, что эти камни снова стали шершавыми, потеряли свой блеск и превратились в обыкновенные булыжники. Эта метаморфоза произошла столь быстро, что я несколько раз протирал глаза, разглядывая их, пока окончательно не удостоверился: да, они снова ничем не отличаются от обыкновенных булыжников, которых полно валяется на речном берегу. Странная мысль пришла мне в голову куда же исчезли все мои старания - целую зиму колол дрова, жег в печке, задыхался от дыма - и все впустую!

Как раз в ту пору когда я выкинул камни из лачуги остальные поселенцы, перезимовавшие у крестьян, один за другим стали появляться на своих участках. Как и я прошлой осенью, они привозили свои пожитки на телегах, поднимались вверх по течению реки и оседали на своей земле среди зарослей бамбука. Иногда они приезжали одни, иногда их сопровождал Кумэда. Так же, как и мне, он помогал им выжигать бамбук, строить жилища. Когда выдавалось свободное время, я тоже приходил к ним и объяснял, как закладывать фундамент, как восполнять нехватку в белках, ставить силки на зайцев, выкуривать из нор барсуков. Как только стаял снег, в нашу впадину прибыло пятнадцать семей, но участки были столь обширны, что человека на другом конце участка даже нельзя было разглядеть. И хотя сразу здесь обосновались почти шестьдесят человек, воздух был по-прежнему первозданно чист и прозрачен, по-прежнему насвистывал свою песню ветер и шумели заросли. Я поделился этими мыслями с Кумэдой. Он кивнул головой и сказал:

- Земли на Хоккайдо много, и люди не селятся близко друг к другу, не живут деревнями, как в остальной Японии.

Однажды я поднялся в горы, огляделся вокруг и убедился, что Кумэда прав: среди океана зарослей проглядывали прильнувшие к земле хибарки, похожие на перевернутые лодки. В отличие от остальной Японии здесь человек жил, не рассчитывая на близкое соседство, и не страдал из-за его отсутствия Здесь он надеялся только на себя, на свои руки и ноги. А каково остальным - ему безразлично. Да и некогда ему было интересоваться другими: чуть зазеваешься, упустишь момент, а трава и заросли тут как тут - сразу поглотят плоды твоих трудов.

И все же условия, в каких мы находились, не позволяли нам действовать в одиночку, разобщенно. Мы должны были объединить свои усилия, чтобы проложить дорогу, прорыть сеть канав, нанести плодородную землю, вести переговоры с муниципальными властями. Кумэда, безусловно, со всей серьезностью относился к своим обязанностям, всегда готов был прийти на помощь, но он жил в городе, в пяти ри от нашего поселка, и к тому же должен был обрабатывать собственную землю, поэтому уповать исключительно на его поддержку было бы неразумно. К счастью, я еще прошлой осенью успел кое-как освоить свой участок и имел по сравнению с другими больше свободного времени. Вот я и взял на себя обязанность связного. Обошел все участки, где поселенцы уничтожали бурьян и строили жилища, и договорился о встрече, чтобы обсудить совместные планы на будущее. В моей хижине все бы не разместились, поэтому мы собрались под открытым небом, расстелили циновки, набрали в ведра речной воды, поставили алюминиевые кружки и тарелки с жареными бобами, купленными вскладчину, и приступили к обсуждению. Тем временем женщины принесли жаровни и, устроившись поблизости, рубили маленькими топориками тыкву для похлебки. Снег уже стаял, воздух был прозрачен и чист, солнце щедро освещало окружающие леса и горы, и казалось, будто мы сидим не на земле, а в прозрачных водах реки.

Собрались главным образом выходцы из Токио: врач, школьный учитель, чиновник налогового управления, кондитер, полицейский в отставке, владелец велосипедной мастерской и другие. Все были одеты в военную форму бывшей Квантунской армии, полученную по распределению в муниципалитете, и внешне ничем не отличались от демобилизованных солдат, которых теперь часто можно было увидеть в городе. На некоторых были меховые шапки, зимние пальто с длинными, до кончиков пальцев, рукавами, ботинки вдвое больших размеров или меховые полусапожки. Глядя на эту форму без знаков различия, на грязные и беспомощные лица, на тощие, урчащие от голода животы, я думал: не поселенцы здесь собрались, а остатки разгромленной армии.

- Разве можно разработать такую целину? - с беспокойством глядя на заросли бамбука, спросил врач, усаживаясь на циновку

- Ничего страшного,- ответил я. - С косой, конечно, будет много мороки, а выжечь бурьян особого труда не представляет Я ведь смог это сделать. Надо только прорубить защитные полосы, чтобы огонь не перекинулся на равнину и на лес. Установим очередь и будем помогать друг другу. А зола пойдет на удобрение.

Все разом повернулись ко мне, внимательно разглядывая мое телосложение и сравнивая со своим, и успокоенно вздохнули. Я глядел на их истощенные лица и не решался сказать, что почва здесь тяжелая и, может статься, их старания ни к чему не приведут - все равно что набирать воду в дырявую корзину Да и сам я толком ничего еще не знал. В свое время узнают, а пока стоит ли их лишний раз беспокоить. Тем более что бежать сейчас отсюда некуда, да и работа предстоит не такая уж тяжелая. Я ведь справился! И четыре зимних месяца, плохо ли, хорошо, прожил в своей "молельне".

Главной проблемой сегодня была дорога. Если каждый кое-как сумеет построить жилище и обработать поле, то дорогу в одиночку не одолеть, здесь следовало навалиться всем вместе. Прежде всего надо было определить направление дороги и ее ширину. В долгие зимние вечера я не раз обдумывал это. Наша впадина окружена горами, как подковой. В центре ее протекает река. Участки разбросаны вдоль реки, и поселенцы будут, очевидно, строить дома поблизости от воды. Поэтому разумнее вести дорогу между домами и рекой параллельно ее руслу. Тогда дорога пройдет вдоль всего поселка. В одном учреждении я видел несколько фотографий деревни, жители которой занимались производством молока. Каждый крестьянин выставлял перед своим домом у дороги бидоны с надоенным молоком, а затем их отвозили на кооперативном транспорте на молокозавод. Когда-нибудь и мы начнем содержать коров, и это обстоятельство тоже говорило в пользу строительства дороги вдоль поселка. Следовало также решить, как вести дорогу от поселка до города. Но каждому поселенцу предстояло еще построить жилище, выжечь заросли бамбука, прорыть канавы, посеять. И получалось, что на дорогу не хватит ни времени, ни рабочих рук. Я решил прежде выслушать мнение остальных.

- Сначала надо построить дом и обработать поле, потом посеять,- сказал учитель.- Я переехал сюда несколько дней назад. Лишь сегодня закончил лачугу. Ходил к помощнику мэра, умолял достать лес, а тот только бородку пощипывает и молчит. Пришлось продать часы и истратить все сбережения, чтобы по баснословной цене купить на черном рынке доски и гвозди. Да и с едой нелегко: вынужден отказаться от картошки и ограничиться кукурузой. Но я уже привык: у крестьян-старожилов работал как лошадь, а ел одну кукурузу, которой они кормят свиней и лошадей.

- Завтра, кажется, будет ясный день. Пожалуй, начну выжигать бурьян,- пробормотал владелец велосипедной мастерской.

- Дорога нужна, но с ней можно и повременить,- сказал отставной полицейский.- Что мы сейчас по ней возить будем? Ни молока, ни картошки, ни тыквы у нас пока нет.

- А если вдруг кто заболеет? - возразил кондитер.

- Ну, это не страшно,- вступил в разговор врач.- У меня была частная практика в Токио, пока в дом не попала бомба. Поэтому я и оказался здесь, в этом богом забытом месте. Теперь руками, ворошившими человеческое нутро, я вскапываю землю, а вместо скальпеля ворочаю мотыгой. И вот оказывается, кроме обработки собственной земли, придется этими вот руками еще дорогу строить. Нет уж, увольте! Другое дело, если кто-либо из вас заболеет. Я готов осмотреть, определить болезнь и уж по крайней мере смогу посоветовать, класть ли на больное место горячее или холодное.

- Тыквенная похлебка готова,- сообщили женщины.

Мы сразу же прекратили споры и стали хлебать водянистый супчик. Я медленно ел и думал: может, кур развести?

Итак, с дорогой вопрос отложили, и до поры до времени приходилось добираться до города тем же путем: через заросли бамбука вдоль реки. Каждый день поселенцы трудились не покладая рук: жгли бурьян, поднимали целину. В горах теперь слышались крики людей, с треском падали деревья. Постепенно в мощной, простиравшейся до горизонта зеленой стене появились просветы. Ветер разносил дымные шлейфы, высоко в небо поднимал обгорелые листья. Отощавшие поселенцы с налитыми кровью глазами, тяжело дыша, размахивали косами и мотыгами. Очищенная от бурьяна земля еще не прогрелась, и, когда солнце скрывалось за тучами, от нее веяло холодом. Но постепенно она все больше отходила и даже в пасмурный день уже дышала живительным теплом. Сразу из земли повылезало множество насекомых: майские жуки, божьи коровки, слепни, пчелы, гусеницы. Ужаленный слепнем врач, утирая пот с распухшего, красного лица и размахивая мотыгой, которую неумело держал в тонких, бледных руках, с восхищением повторял:

- Хороша землица, раз в ней водится столько живности. И еще есть примета: много насекомых - год урожайный.

Но я думал иначе. Отправляясь в город для переговоров о продовольствии и семенах, я всякий раз проходил мимо полей, принадлежавших старожилам, и видел, что их земля отличается от нашей. Поднимаемые плугом пласты были плотные, влажные, отливали металлическим блеском. Я не заметил там ни камней, ни песка. Плуг врезался глубоко в землю, но и в глубине она была такая же. А у нас слой плодородной почвы был тощий - кожа да кости. Не только врач, но и отставной полицейский, владелец велосипедной мастерской, кондитер и школьный учитель, перебравшиеся недавно на свои участки, еще толком в земле не разбирались. Глядя на буйные заросли бамбука, они, наверно, считали: только на плодородной земле могут вырасти такие могучие растения. Пожалуй, они начнут думать по-иному, когда выжгут бамбук и увидят, что за почва у них под ногами. И все же окончательный ответ можно будет получить лишь после того, как Кумэда сообщит результаты проверки почвы, отправленной им в Асахикаву. А пока сколько ни раздумывай, ни гадай - все равно толком ничего не узнаешь. Я не терял надежды, но и не был настроен оптимистически. Никто из нас не представлял, какие всходы у семян, которые нам предстояло посеять, какой формы стебли и листья. Но мы этим еще не интересовались, а лишь мотыжили и мотыжили землю.

Кстати, пора было подумать о семенах. Рис, который нам выдали в муниципалитете, я закопал в снег и понемногу брал из этих запасов, чтобы варить жидкую кашу. К тому времени, когда снег растаял, кончился и рис. Съели мы и тыкву и кукурузу - до последнего зернышка. Разные заботы не покидали нас во время зимы, но в то пасмурное утро, когда я вытащил из-под снега последнюю горсть риса и разрезал последнюю тыкву, меня охватило настоящее отчаяние: словно кто-то ухватил меня за кишки и безжалостно их сжал.

Когда вокруг бушевала метель и работать было нельзя, я все Дни проводил в лачуге: спал, ел, поддерживал огонь в печурке и снова залезал под одеяло. Выходил наружу лишь за дровами и справить нужду. Возвращаясь в лачугу, я оглядывался на оставленную мною на снегу жалкую кучку и думал: сейчас она, правда в несколько странной форме, символизирует всю мою нынешнюю жизнь бедняка, ни разу не наевшегося досыта...

Запасы еды иссякли, и я зачастил в город, встречался с помощником мэра, заходил к поселенцам, устроившимся у местных крестьян, и всякий раз выпрашивал, как нищий подаяние, то горсть кукурузы, то несколько картофелин. Но эти крохи шли на питание, не на семена.

- Как быть с семенами? Что посеем весной? - время от времени обращалась ко мне жена.

Что я мог ей ответить? Я кутался в одеяло и раздраженно говорил:

- Помолчи. Как-нибудь обойдемся. Нужно будет - опять, как нищий, пойду побираться.

И все же мысли о семенах не давали мне покоя.

Пришла весна, растаял снег, сильнее стало пригревать солнышко, деревья и поля наливались живительными соками, по утрам над землей поднимался парок, но все это не радовало. С пустым желудком, присохшим к дрожащему от озноба позвоночнику, я отправился в город к помощнику мэра. Я потихоньку отворил дверь - лишь настолько, чтобы проскользнуть в щелочку, и, стесняясь своего попрошайничества, на полусогнутых ногах подошел к нему. Тот окинул меня презрительным взглядом и, насупив брови, спросил:

- Что? К весне аппетит разыгрался?

Нет, не буду злиться, прощу ему эту бестактность, сжав зубы, подумал я. Нерешительно приблизился к столу и стал объяснять, что на этот раз пришел не за едой, а с просьбой помочь с семенами. Помощник мэра, не удосужившись выслушать меня до конца, стал говорить, что, мол, у здешних крестьян иссякли все запасы, а еще понаехало множество демобилизованных, для них надо подыскивать участки, и ему даже передохнуть некогда, а в заключение добавил:

- Сказали бы спасибо за то, что поселили вас здесь, а вы вместо этого каждый день все с новыми просьбами: дай это, достань то! Мы и сами-то досыта не едим. Постыдились бы!

Кровь бросилась мне в голову, в ушах зазвенело, но я все же сдержался. Не следовало сейчас с ним ссориться, иначе ничего не получишь. Я снова начал ему объяснять, что пришел только за семенами, а на Хоккайдо не так уж мне хотелось ехать - нужда заставила. Я еще долго говорил, но помощник мэра, должно быть, не в первый раз все это слышал, и мои слова не произвели на него никакого впечатления. Иначе и быть не могло: какой бы он был чиновник, если бы шел навстречу всякой просьбе.

С тех пор я много раз еще приходил к помощнику мэра, беря себе в спутники то врача, то кондитера, но этот чиновник сразу же пускался в многословные объяснения и умело уходил от существа вопроса. Бывало, по дороге в город начинала от голода кружиться голова, темнело в глазах, и я часто останавливался, чтобы прийти в себя. И все же снова шел в город, преодолевая казавшееся бесконечным расстояние в пять ри. Помимо всего, меня интересовало положение в городе, хотелось своими глазами поглядеть на царившие там хаос и неразбериху, почитать газеты, послушать радио. Но главной причиной все же были семена. Упустишь момент - и кончится срок сева. Встречался я и с Кумэдой, надеясь на его помощь. Но он и сам был занят на своем поле, да и рангом намного уступал помощнику мэра и не мог оказать нам поддержку. Если помощника сравнить с головой, то Кумэда был руками, исполнявшими волю головы, и не в его характере было стукнуть по этой голове, чтобы заставить ее пораскинуть мозгами. Поэтому даже когда нам удавалось затащить Кумэду к помощнику мэра, чтобы замолвить за нас словечко, эти попытки успеха не приносили. Наконец я понял, что только действуя сообща мы сможем чего-нибудь добиться. Ведь в семенах нуждался не только я, не только наш поселок, а все поселенцы, но я не представлял, как можно связаться с ними, разбросанными по бескрайним просторам Хоккайдо, куда даже почтальон не добирался. Время от времени я с некоторыми из них случайно встречался в муниципалитете, но каждый думал лишь о своем желудке! К тому же, не имея опыта в создании каких-либо кооперативов, я не знал даже, как к этому подступиться.

Однажды когда я, весь заляпанный грязью после дальней дороги, в очередной раз пришел в муниципалитет, там сидели помощник мэра и Кумэда. Завидев меня, Кумэда встал со своего места и двинулся мне навстречу. Не дав мне вымолвить и слова, он тихо сказал:

- Семена вам дадут. Кукурузу, тыкву и ячмень. Мешок есть? Тогда пойдем со мной - семена у меня дома.

Я было последовал за Кумэдой, потом поспешно вернулся к столу, за которым сидел помощник мэра, и, кланяясь в пояс, сказал:

- Премного благодарен, извините, что так часто вас тревожил своими просьбами.

- Ничего страшного. Главное - не падайте духом,- с улыбкой ответил он.

По дороге я стал расспрашивать Кумэду, откуда вдруг на нас свалилось такое счастье. Тот ответил, что и сам точно не знает, но неожиданно пришло распоряжение выдать поселенцам семена. Как всегда, он был немногословен. И все же после настойчивых расспросов мне удалось выяснить следующее: один поселенец, съев за зиму все свои запасы, отправился к крестьянину-старожилу просить семена. Крестьянин был известный в округе селекционер, занимавшийся выращиванием новых сортов. Он даже заложил специальное опытное поле для скрещивания различных злаков. Человек он был удивительно добрый, отзывчивый и никогда никому не отказывал, о чем бы его ни просили. К тому же не брал денег. Он мог несколько дней кряду возить на своей лошади хорошую землю для чужих участков, помогал рыть канавы. Не отказал он в просьбе и тому поселенцу и дал ему для посева ячмень. Тот насыпал мешок ячменя, принес к своей хижине и оставил у входа. Об этом прознала экономическая полиция. После длительного допроса поселенец назвал фамилию крестьянина, который дал ему ячмень. Того вызвали в прокуратуру и, как он ни пытался доказать, что поделился собственными семенами, его обвинили в продаже ячменя, скрытого от сдачи государству. Когда крестьянина ненадолго отпустили домой, он заперся, написал записку, что ни в чем не виноват, потом схватил топор, зарубил жену и детей, а себе вспорол живот ножом. Соседи, услышав душераздирающие крики, прибежали в его дом и взломали дверь. Их глазам открылась страшная картина: жена и дети уже были мертвы, а он, истекая кровью, катался от боли по полу.

- Ужасная история,- заключил свой рассказ Кумэда.

- Неужели это правда? - спросил я.

- Все это только слухи, но думаю, так и было на самом деле,- ответил Кумэда.- То ли этот крестьянин близко к сердцу принял обвинение в нарушении закона о поставках, то ли не мог стерпеть, что запятнали его честное имя... Но зачем ему понадобилось убивать всю семью? Ума не приложу.

"Как это можно, как это можно",- без конца повторял он, ходя вокруг одночашечных весов, на которых взвешивал мою долю семян. На прощанье Кумэда придвинулся ко мне вплотную и шепнул на ухо:

- Помощник мэра-то каков? Наверно, перепугался насмерть из-за этого случая - вот и решил поскорее раздать поселенцам семена, чтобы чего еще похлеще не случилось.

В тот день я унес сколько мог семян в мешке из-под цемента, а за остатками пообещал зайти в ближайшие дни. Вернувшись в поселок, я обошел всех поселенцев и сообщил, что семена выделили и каждый должен пойти к Кумэде и получить их сам. Все, кто дремал в своих темных лачугах, разом проснулись, выскочили наружу, загомонили. Наутро поселенцы собрались с мешками у моей лачуги, стали расспрашивать, как удалось заполучить семена. Пришлось рассказать им то, что поведал мне Кумэда.

- Не понимаю,- пробормотал отставной полицейский, потом торопливо добавил: - Что-то здесь не так.

- Не следовало убивать детей,- после некоторого раздумья сказал врач.- Конечно, полиция на него надавила - вот кровь и бросилась ему в голову. Только зачем понадобилось и детей забирать с собой на тот свет? Нет, с этим я согласиться не могу. Никому не позволено убивать детей.

- Война кончилась, а тут на тебе... - подхватил учитель, насупив брови. Больше он ничего не сказал, лишь запустил пятерню в спутанные волосы, потом стал разглядывать серую грязь под ногтями.

Кондитер подождал, пока другие выскажутся, и нерешительно произнес:

- Каким бы вспыльчивым да обидчивым человек ни был, своих детей убивать нельзя. Я так считаю.

Последним заговорил владелец велосипедной мастерской.

- Если человек решил умереть, ничто ему не помешает. Важно другое: не вспори этот крестьянин себе живот, никаких семян нам бы не дали. Этот подлец помощник мэра здорово, должно быть, струхнул: вдруг что еще случится, если будет и дальше медлить с семенами. Выходит, всякий раз, как нам понадобится что-то у него вытянуть, один из нас должен себя зарезать. Я в такие игры не играю: аппендикс мне уже вырезали, геморрой оперировали. Остальное мне пока нужно самому.

Я с удивлением подумал о том, что он высказал мысль, которая не давала мне покоя со вчерашнего дня.

Мы еще немножко пошумели, обсуждая этот случай, потом собрались и пошли к Кумэде за семенами.

На следующее утро я надумал сеять. Высыпав семена на бумажки, я стал отбирать нужные для посева и так увлекся, что не заметил, когда передо мной появился Кумэда. Я поблагодарил его за семена, но он лишь кивнул в ответ и спросил:

- Землю подготовили?

- Работа в самом разгаре. Все прямо молятся на вас, не представляют, что бы они без вас делали.

- Ничем особым я вам не помог.

- Не желаете ли испить воды?

- Спасибо, по дороге сюда попил из речки.

- У меня тоже из реки, так что вкус одинаковый. Присядьте, отдохните, пожалуйста.

- Благодарю, надо обойти участки.

Я занес семена в дом и последовал за Кумэдой. Обходя участки, Кумэда наблюдал за работой поселенцев, тактично поправлял тех, кто неумело обращался с мотыгой или косой. Кое-где еще оставались островки невыжженного бамбука, но грядки для сева уже были у всех подготовлены. С каждого участка Кумэда взял по щепотке земли, завернул в отдельные бумажки, на которых надписал имя владельца.

- Зачем это? - спросил я.

- Чтобы определить.

- Определить?

- Да, определить, какая почва. Если кислая, лакмусовая бумажка покраснеет. Сейчас выясним.

- Вы сами?

- Да.

- Но вы говорили, что отправили образцы почвы в Асахикаву.

- Отправил, но там не торопятся, и, боюсь, результатов вам придется ждать до седых волос. Вот я и решил сам проверить.

Мы вернулись в мою лачугу. Кумэда попросил алюминиевую миску, кинул в нее щепотку земли с моего поля, залил водой и несколько раз перемешал ее содержимое своим толстым, покрытым следами царапин пальцем. Потом он вытащил из кармана листок бумаги и бросил в миску. То же самое он проделал с землей, взятой у врача, кондитера, владельца велосипедной мастерской, отставного полицейского и остальных поселенцев, использовав для этого всю мою посуду. Листки были потрепанные, с приставшими к ним соломинками и крошками. Затем он сел, положил руки на колени и с выражением покорности на лице уставился на стоявшие перед ним посудины.

- Ну как? - нетерпеливо спросил я.

- Придется немного подождать,- ответил он.

Я вышел из хижины, сходил к реке за водой, поправил поленницу и, выждав еще немного, зашел внутрь. Кумэда уже составил посуду горкой, пробормотал, что проверка окончена, и попросил вымыть миски. Я сходил к реке, перемыл все плошки, и, когда возвращался, навстречу вышел из лачуги! Кумэда и сказал:

- Гляди!

Он поднес к моим глазам влажный листик бумаги, окрасившийся в бледно-розовый цвет, и еще раз повторил:

- Гляди! Эта земля не годится, и эта, и эта тоже. Вот эта земля взята с участка близ реки, но и она не годится. И та, что примыкает к горам, тоже. На такой земле сеять бесполезно.

- Скажите, земля не слишком хорошая или совсем никудышная? - еще надеясь на что-то, спросил я.

- Совсем никудышная! Так я и думал. Даже при такой простейшей проверке бумажка краснеет. Значит, земля плохая. Это - земля-людоед!

Он объяснил мне, что здешняя земля подобна корзине без дна или бочке с сакэ, у которой отсутствует затычка. Что в нее ни посей, растения начнут желтеть и чахнуть еще до того, как завяжутся плоды. Выход только один: прорыть на участках канавы - тогда вода будет выносить из почвы вредные, ядовитые вещества - и раз в год привозить на поле плодородную землю. Чтобы освободиться от вредных веществ, понадобится не менее трех лет, так что на первый урожай можно рассчитывать лет через пять, заключил Кумэда.

С этими словами Кумэда ушел, сказав, что у него есть срочное дело. Наверно, не хотел перед всеми сказать горькие слова правды.

Надо бы собрать сейчас поселенцев, которые еще ничего не знают и изо всех сил мотыжат землю, подумал я, но вместо этого оставил семена снаружи, снял ботинки и залез под одеяло.

Вошла жена и с тревогой спросила:

- Что с тобой?

- Земля не годится,- не открывая глаз, пробормотал я.

Ни о чем больше не спрашивая, она вышла из лачуги.

2

Кумэда долго не приходил к нам после того, как проверил нашу землю и убедился в ее полной непригодности. Наверно, был занят работой на собственном поле. Без него все мы чувствовали себя брошенными на произвол судьбы. Но мы не сидели сложа руки в ожидании, когда он снова появится. Несмотря ни на что, мы все же занялись севом.

С нами, как говорится, поступили "наилучшим образом", сбагрив на Хоккайдо, как выбрасывают мусор в мусорный ящик. И даже не поинтересовались, есть ли у нас опыт работы в поле. Поэтому здесь и собралась такая странная компания: кондитер и владелец велосипедной мастерской, врач и школьный учитель. Большинство поселенцев уже научились разбираться в семенах, но еще не знали, какой формы будут выросшие из них ростки и стебли. Тем более они были в полном неведении, как сеять и как выращивать. И все же мы не могли спокойно спать в своих лачугах, глядя, как солнышко согревает пустую землю. Есть семена, есть земля - надо сеять! Мы снова перемотыжили землю, опять выбрали откуда-то вновь появившиеся камни и гальку, учась друг у друга, сделали грядки. Самое главное - двигаться. Когда гело в работе, забываешь об остальном. Хуже всего молча валяться в постели и с Тоской думать о том, что тебя ожидает. Поэтому надо было заняться любой работой - лишь бы двигаться, не сидеть сложа руки. Каждый день мы выходили с мотыгами в поле, работали, обливаясь потом и подбадривая друг друга. Корчевали корни, выбирали камни и складывали их на межах. Женщины едва успевали таскать для нас чайники с речной водой. Поселенцы оживились еще и потому, что кончилась зима. Пережить здешнюю зиму с ее морозами и метелями было непросто. Поэтому, когда растаял снег, нас охватило радостное возбуждение, какого не понять жителям остальной Японии. Я и сам пережил зиму в своей лачуге и помню ощущение тревоги, беспомощности, безысходности, не покидавшее меня в зимние месяцы.

Посеяли мы семена, которые выдал нам муниципалитет: ячмень, кукурузу, овощи. Впоследствии я понял, что сеяли мы неумело: то, чего должно было хватить на целый тан, мы умудрялись посеять на одном сэ (Сэ - 100 м2.). Я наблюдал потом, как сеяли здешние крестьяне: они медленно, но широко шагали по полю и, свободно взмахивая рукой, разбрасывали семена. Нам же, привыкшим к миниатюрным городским садикам, такой способ был непривычен. Мы старались сеять погуще, не учитывая обширности участка. Поэтому, не успев обойти и половину грядок, мы опустошили свои мешочки с семенами. И все же мы не испытывали сожаления. Просто нам, видимо, доставляло удовольствие кидать семена в теплую, влажную, созревшую для посева землю. Конечно, над нами могли посмеяться, потому что мы вели себя как несмышленые дети. Но ничего уж тут не поделаешь.

В том, что наша земля напоминает тонкую кожу с выпирающими из нее ребрами, можно было убедиться, походив по ней босиком. Но брошенные в нее семена дали всходы, и это вселило в нас радостную надежду. Поселенцы бродили по межам, исподволь поглядывая на соседское поле и сравнивая тамошние всходы со своими. Каждый день, даже не вылезая из своей лачуги, я через открытую дверь наблюдал, как кто-либо из поселенцев с выражением блаженства на лице смотрел на зеленые всходы. Я и сам выходил в поле, любуясь на вылезавшие из земли ростки, с которых не слетела еще покрывавшая семядоли коричневая кожица. Ростки бобов были зеленые, тоненькие, нежные и прозрачные, и казалось, по этим тонким, прозрачным росткам поднимались живительные соки, которые отдавала им изнемогавшая от жары земля. Пустые дотоле поля покрылись неровными, где густыми, где редкими, полосками зелени. И чудилось, будто землю заволокло тончайшим зеленым туманом.

Однако спустя некоторое время на полях все переменилось, ростки, давшие два листа, дальше перестали развиваться. Так было не только на моем поле. То же самое происходило на всех участках нашего поселка. Брошенные в землю семена проросли необычайно быстро, но потом их рост внезапно приостановился. Соки, шедшие из земли, застаивались в тонких стебельках растений, не находя выхода. Начала меняться сама окраска ростков, превращаясь из ярко-зеленой в желто-бурую. Тонкие прежде стебли странно раздулись, потеряли прозрачность, а спустя несколько дней разом поникли и сморщились, словно все жизненные соки покинули их. Не на шутку напугавшись, я выдернул один из стебельков из земли. Он сразу же распался, оставив на пальцах липкую, осклизлую массу. Увядшие стебли ложились на землю и через пару дней растворялись в ней без следа.

В эти дни, встречаясь, мы сетовали друг другу по поводу случившегося.

- Надо бы дождя! Может, прольется,- говорил кондитер.

- Ничего не получается, черт побери, а я-то мечтал о зелени,- ругался владелец велосипедной мастерской.

А доктор задумчиво бормотал:

- Да-а, скальпель и мотыга все же разные вещи.

Мне ничего не оставалось, как согласно кивать головой и горько усмехаться.

Наверно, Кумэда был прав, когда предупреждал, что земля не годится. Мы не понимали его манипуляций с мятыми листиками бумаги, рассуждений о кислой и щелочной почве Нам было все равно, какой станет бумажка - синей или красной, потому что мы не сознавали, чем это нам грозит. Но теперь мы окончательно убедились: в нашей почве есть ядовитые вещества! Тонкая кожица нашей земли пропитана ядом. Мы не знали, какого он цвета: желтый или красный? Ясно было одно: он просачивается между камнями и песком, поднимается из глубины и отравляет наши растения. Этим ядом были поражены земли нашего поселка, потому что на всех полях без исключения ростки пожелтели, поникли и превратились в липкую, серую массу.

По целым дням я теперь валялся в нашей лачуге, печально глядя сквозь открытую дверь на плывущие по небу облака. Жена прекрасно понимала мое состояние. Каждое утро она брала мотыгу и куда-то исчезала. За ней следовал Итиро, таща большой чайник с водой. Мне не хотелось их останавливать ни тем более смеяться над бессмысленностью действий жены. Все имевшиеся у меня семена были посеяны, в доме не осталось ни зернышка, да если бы кто и ссудил нам новые семена - все равно какие,- проку на этой, похожей на корзину без дна земле не было бы. Сколько ни сей, всходы сгниют и исчезнут в земле без следа. Наши старания были напрасны. Наши надежды, ради которых мы пережили тяжелую зиму, развеялись как дым. А ведь из-за этих семян, которые нам выдал муниципалитет, поплатилась жизнью семья крестьянина. Мне показалась вдруг такой старомодной, такой бессмысленной причина, по которой тот крестьянин убил себя и своих близких: убил, поскольку не смог стерпеть оскорбления! И все же именно благодаря его поступку мы получили семена. Теперь, когда они бесследно исчезли, сгинули в этой ядовитой земле, невольно приходила мысль: ради чего этот крестьянин зарезал своих детей и жену, а себе вспорол живот? Здраво рассуждая, никакой логической связи между тем, какие семена в какую почву сеять, и самоубийством этого человека не было. И все же когда я, бесцельно валяясь на грязном полу нашей лачуги, иногда выглядывал наружу, у меня почему-то перед глазами всплывала одна и та же странная картина: крестьянин с топором на моем поле отрубает головы детям и жене, потом вспарывает себе живот и с искаженным от боли лицом катается по земле.

Когда все поняли, что ростки погибли и никаких надежд на урожай нет, после длительных хождений друг к другу и разговоров о том, как теперь быть, мы решили, поскольку опытного человека в этих делах среди нас нет, обратиться за советом к Кумэде. Возник и еще один вопрос, который одному Кумэде здесь, на месте решить не под силу: раз эта земля не годится, нельзя ли получить взамен другие участки? В условиях вербовки, с которыми нас ознакомили еще в Токио, был записан пункт, разрешающий замену участка. Это подтвердил и помощник мэра, хотя сначала всячески увиливал от ответа, не Желая взваливать на себя дополнительную обузу. Поэтому имело смысл закинуть удочку насчет новых участков. Но прежде всего надо было пригласить Кумэду. Связаться с Кумэдой отсюда, где не было ни телефона, ни света, куда даже почтальон не заглядывал, не представлялось возможным. А ждать, пока сам он заявится,- можно было прежде умереть от голода. Поэтому мы решили послать за ним кондитера. Кондитер отправился в город, и спустя неделю наконец пришел Кумэда.

Все поселенцы собрались на моем участке. День выдался ясный, но на душе у нас было пасмурно. Совет Кумэды прозвучал, как всегда, кратко, решительно и сурово: копайте канавы! Надо было прорыть два основных канала, а от них - отводные канавы на каждый участок. По этим канавам вода, вымыв из почвы вредные вещества, будет спускаться в реку. Иначе, подчеркнул Кумэда, все, что ни посеешь, сгниет. Но освободить почву от яда недостаточно, надо еще нанести плодородный слой новой земли, добавил он.

Выслушав различные мнения, мы пришли к выводу, что общими усилиями сумеем прорыть центральные каналы и отводные канавы. С новой землей было сложнее: во-первых, мы не знали, какого рода земля нужна и где ее взять; во-вторых, на чем везти - у нас не было ни лошадей, ни телег, ни грузовиков, ни прицепов, ни мотоциклов с коляской. В муниципалитете транспорт просить бесполезно. Никто не согласится возить землю, на которой ничего не заработаешь. Вот если бы заодно вывозить с участков на черный рынок овощи - это куда ни шло, но овощей у нас пока еще не было. Когда мы выложили свои соображения Кумэде, он насупил брови - видно, мы его озадачили.

Раз транспорта не было, мы решили пока завозом земли не заниматься, а рыть канавы. Но тут возник еще один вопрос: сколько времени потребуется на освобождение почвы от вредных веществ? Если месяц или два, то можно любыми средствами снова раздобыть семена и сразу же их посеять. Но даже таким несведущим людям, как мы, было понятно, что за такой короткий срок структура почвы радикально не изменится. Значит, канавы мы выроем, а потом будем сидеть сложа руки? Да и продовольствие кончается, и снова придется без конца ходить в город и клянчить его в муниципалитете. Для того чтобы пользоваться черным рынком, у нас не было денег, а на обмен ничего не оставалось. В своем большинстве мы были погорельцами, а что удалось захватить с собой - часы, кимоно,- давно уже выменяли. Положение создавалось безвыходное. Об этом, перебивая друг друга, говорили кондитер и владелец велосипедной мастерской, врач и школьный учитель. Исхудавшие, грязные, с налитыми кровью глазами, с космами давно не стриженных волос, с урчащими от голода пустыми желудками, они кричали, перебивая друг друга, размахивали руками - и ничего уже нельзя было понять.

Кумэда сидел на расстеленной циновке - то почесывал ноги, то, уставившись в небо, жевал травинку, терпеливо ожидая, когда улягутся страсти и они устанут от крика. Наконец все умолкли и Кумэда угрюмо сказал:

- Через полгода и даже через год после того, как будут прорыты канавы, яд из земли не выйдет. А наносить новую землю можно только раз в год, в крайнем случае - два. Так что земля станет плодородной через три, а то и через пять лет. Разговорами здесь не поможешь.

После слов Кумэды наступила настороженная тишина. Кумэда не спеша встал и пошел к реке, прихватив прислоненную к лачуге мотыгу.

- Поднимать целину везде нелегко. Погляжу, откуда рыть канавы. Идите за мной,- оглянувшись в нашу сторону, сказал он.

Нам ничего не оставалось, как последовать за Кумэдой.

Весь день Кумэда ходил по участкам, разглядывал поля, углублялся в заросли бамбука у реки, работал быстро и споро. Он указывал, откуда надо начинать основные каналы, где спускать воду обратно в реку, подробно объяснял, в каких местах рыть отводные канавы. Его советы, как всегда, были четкими и практичными. Мы следовали за ним, отмечали мотыгами направление канав, втыкали для ориентира ветки. К вечеру все наши участки были размечены и мы уже имели представление о том, как и где будет проложена вся сеть канав. Пока Кумэда находился среди нас, мы, как ни странно, забывали о бесчисленных булыжниках в земле, о поникших и пожелтевших ростках, работали быстро и уверенно. Но как ни старался Кумэда, проблемы оставались. Поэтому, решив дело с совместной работой по проводке канав, которую мы намеревались начать с завтрашнего дня, мы в то же время попросили его помочь с продовольствием и транспортом для перевозки плодородной земли и, самое главное, выяснить возможность замены участков. Мы готовы были бросить все и переехать на новые земли. Выслушав нашу просьбу, Кумэда нахмурился. Он сказал, что все подходящие земли уже распределены между поселенцами и вряд ли удастся получить хорошие участки. Если что и осталось, то либо болота, либо тяжелые глины или земли, покрытые вулканическим пеплом. На этих участках сменилось не одно поколение поселенцев, о чем свидетельствует множество межевых знаков с указанием фамилий бывших владельцев. Но никто на них подолгу не задерживался. Кроме того, муниципалитет был завален прошениями демобилизованных и эвакуированных из Маньчжурии, Китая, стран Южных морей и Южного Сахалина. Тем не менее Кумэда пообещал переговорить с помощником мэра.

- Скажите честно, есть хоть какая-нибудь надежда? - спросил я.

Кумэда задумался, поглядел на поле и ответил:

- Точно ничего обещать не могу. По-моему, везде одинаково. Здесь вы кое-что уже сделали, и многие с радостью согласятся получить такие участки. Вам же на новом месте придется все начинать сызнова.

Слова Кумэды жестоки, но правдивы, решил я, глядя на его угрюмое лицо.

На следующий день мы приступили к рытью канав по направлениям, отмеченным воткнутыми ветками. Канавы пролегали по полям параллельно реке, пересекая каменистые, песчаные и глинистые участки. Мы распределили работу в зависимости от участков: на каменистые и глинистые направили тех, кто посильнее, а на песчаные - тех, кто не мог похвастать здоровьем. Мужчины рыли канавы, женщины уносили камни. Руководителя мы специально не выбирали, но по мере продвижения работ возникла необходимость в человеке, который бы учитывал вклад каждого, и мы решили возложить эти обязанности на школьного учителя. Тот рьяно взялся за дело, повязал себе голову хатимаки (Хатимаки - платок, обвязываемый жгутом вокруг головы, чтобы во время работы пот не стекал на глаза.) и, неумело размахивая мотыгой, бегал от одной группы к другой, распоряжаясь работами.

Работали медленно, без энтузиазма. Пока Кумэда вместе с поселенцами обходил поля, все обретало смысл, создавало атмосферу спокойствия и уверенности. Стоило ему уйти, как работа начинала казаться нам бесцельной, напрасной. Кумэда обещал выяснить, не заложена ли оплата земляных работ в муниципальный бюджет, и если да, то, возможно, нам выплатят за рытье канав кое-какие деньги. О продовольствии он тоже согласился переговорить с помощником мэра. Кумэда был человеком неразговорчивым, но если уж что-то обещал, то заранее все выяснял досконально, как говорится, даже каменный мост простукивал, прежде чем сделать шаг. Поэтому его обещаниям можно было верить. Ему и верили, но не все от него зависело. По словам Кумэды, земля начнет плодоносить через три-пять лет. И поселенцев, само собой, беспокоило, как и на какие средства существовать все это время. Не засевать же без всякого смысла каждый год поле. И как пережить три, а то и пять зим без продовольствия? Выходит, снова вымаливать, словно нищим, еду в муниципалитете? Такие думы приводили всех в мрачное настроение. Поселенцы продолжали рыхлить тяжелыми мотыгами землю, не видя иного выхода, но все же не могли освободиться от мысли, что. делают бесцельную работу. Она преследовала их каждодневно, ежечасно, и можно себе представить, сколь тяжко им было трудиться с утра до вечера, понимая бессмысленность своей работы. Каждый день они невольно задумывались над тем, что зря поддались уговорам правительства и приехали сюда. Где же эта прославленная "Украина Востока"? Куда девался рассыпчатый картофель и все прочие обещанные прелести Хоккайдо? Они развеялись как дым, оставив в наших душах лишь мрак разочарования. Работа теперь не ладилась, не слышно было веселых песен и подбадривающих выкриков. Чуть поработав, люди садились отдыхать, отложив мотыги в сторону. Сидели, глядя перед собой налитыми кровью глазами, либо бессмысленно подбирали с земли и швыряли камни. Острый на язык владелец велосипедной мастерской то и дело отбрасывал мотыгу и разражался ругательствами:

- Дерьмо, настоящее дерьмо в чистом виде! На кой черт мы копаемся в этой дерьмовой земле - все равно толку не будет!

Само собой, его ругань разлагающе действовала на остальных, и руководивший работами школьный учитель вяло пытался его урезонить:

- Не надо так говорить! Вставай и подбери мотыгу. Не тебе одному тяжко, всем остальным тоже несладко приходится. Всем остальным тоже...

Но владелец велосипедной мастерской не ставил ни в грош его увещевания. Напротив, он смеялся в лицо учителю, демонстративно ложился прямо на землю и отдыхал.

Женщины приносили работавшим в поле мужчинам чайники с водой и котелки с похлебкой. Похлебка была такая водянистая, что мужчины, поболтав в котелке ложкой, не стесняясь других - тем более что похлебка у всех была одинаковая, - выплескивали содержимое котелков на землю.

Никакой дисциплины не соблюдалось. Почувствовав усталость, каждый отбрасывал в сторону мотыгу и, хотя остальные работали без отдыха, ложился вздремнуть либо отправлялся на реку освежиться. Были среди поселенцев и такие, кто прилежно трудился с утра до вечера. Вначале они еще реагировали на бездельников и лентяев, потом перестали обращать на них внимание и с мрачными лицами лишь автоматически копали, копали, копали. Пока люди двигались, они кое-как могли совладать с подступавшей к горлу тревогой. Только в этом они видели смысл нынешней работы.

С тех пор как Кумэда вернулся в город, от него не поступало никаких вестей, и все мы были в полном неведении, как решился вопрос с продовольствием и с оплатой земляных работ. Там, за зарослями бамбука, посверкивая солнечными бликами, текла река, шумела травами дикая равнина, посвистывал в небе ветер, и никому, по-видимому, не было дела до шестидесяти поселенцев, затерявшихся во впадине, опоясанной полукольцом гор. Умри мы голодной смертью - никто даже строчки не поместит об этом в газете, думалось мне.

И мы решили: хватит сидеть сложа руки, хватит валяться в своих лачугах, прислушиваясь к голодному урчанию в желудках, надо самим добиться в муниципалитете новых участков. Выбрав наиболее сообразительных, с хорошо подвешенным языком, мы отправили их рано поутру на переговоры с помощником мэра, освободив от рытья канав. Вернулись они поздно вечером настолько уставшими - непросто за один день проделать по бездорожью двенадцать ри! - что едва добрались до своих лачуг и тут же свалились, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Я все же их потревожил. Сначала вежливо спросил, не слишком ли они устали, пошутил: не попалось ли дорогой что-нибудь необыкновенное - кошелек с золотом или яйца коршуна - и лишь после этого поинтересовался результатами их переговоров в муниципалитете. Поначалу создалось впечатление, что Кумэда был прав и никаких перспектив на замену участков нет. Принявший их помощник мэра попросил подождать, а сам куда-то отлучился, да так и не пришел. Тогда они обратились к самому мэру. Тот сидел красный как рак - должно быть, с похмелья, - пил чай и пошучивал: мол, на ваших землях естественных удобрений что волосков на меховой шубе, из-за этого ростки бобов, наверно, выросли толщиной с руку. Потом понес околесицу, будто токийцы большие франты - и дня без бани не могут обойтись, а вода после мытья такая питательная, что грех выливать ее в реку, вот и вам, приезжим из Токио, прямой смысл принимать ванну прямо на участке и этой водой поливать землю... Нам стало ясно, что мэр принимал нас за дурачков и не собирался всерьез отнестись к нашей просьбе. Мы не поддались его шуточкам - не для того проделали столь долгий путь - и потребовали разговора на равных. Мэр рассвирепел, от его шутливого тона не осталось и следа. Он стал орать, что мы до конца жизни должны быть ему благодарны за оказанный нам на Хоккайдо прием. Дело шло к крупной ссоре (интересно поглядеть, чем бы она кончилась), но мы сразу смекнули, что ссориться сейчас ни к чему - только силы растратим, а цели не добьемся. Наши краснобаи немедленно изменили тон, стали жаловаться, что все всходы на полях погибли, что на нынешних землях ничего уродиться не может, и попросили выделить другие участки. Появившийся в этот момент помощник мэра усмехнулся, вытащил из ящика стола толстую пачку документов и сунул ее нам под нос. Это были прошения демобилизованных и эвакуированных из разных городов и префектур о предоставлении земельных участков.

Указывая на висевшую на стене карту, испещренную красными точками, он сказал:

- Глядите, все красным-красно. Здесь и для блохи не осталось места.

В словах помощника мэра была своя логика, но мы все же настаивали на нашей просьбе и, как договорились во время встречи с Кумэдой, заявили, что готовы отдать взамен свои участки, где уже проделана большая работа. Мы даже соглашались безвозмездно отдать с таким трудом построенные лачуги, хотя у нас не оставалось никаких средств на строительство новых жилищ: все - и деньги, и часы, и одежда - ушло на доски и гвозди для наших лачуг. Мы не становились в позу, не плакались, а спокойно изложили мэру истинное положение вещей.

Спустя несколько дней наши представители снова встретились с помощником мэра, подробно рассказали ему о бесплодности нашей земли, о том, сколько сил мы затратили на рытье канав, но тем не менее мы согласны оставить все другим, если нам дадут новые участки. Помощник на этот раз был очень обходителен и пообещал что-нибудь подыскать. "Что-нибудь" нас не устраивало, и мы настойчиво потребовали, чтобы нам как можно скорее указали конкретные участки из тех земель, которые предусматривались для освоения. Мы даже выразили готовность на свои средства, не затрудняя муниципалитет, отправиться поглядеть на эти участки.

И что бы вы думали? Спустя неделю нам указали участки, которые мы можем осмотреть хоть завтра. Когда наши представители сообщили об этом, в поселке - давно уж такого не было! - воцарилась радостная атмосфера: люди смеялись, весело переговаривались друг с другом и даже распевали песни. Поскольку я кое-что смыслил в сельском хозяйстве, меня вместе с кондитером и бывшим шахтером решили отправить для осмотра новых участков. С нами хотел было поехать Кумэда, но в последний момент не смог из-за работы на собственном поле. Мы мало что смыслили в структуре почвы, рельефе местности и качестве воды, но по собственному опыту могли все же составить общее представление о пригодности участков, поэтому не было особой необходимости в том, чтобы нас кто-то специально сопровождал. Когда мы прибыли на участки, то сразу же убедились, что место это гиблое и нам абсолютно не подходит. Часть участков располагалась на болоте, другая - на землях, покрытых густым слоем вулканического пепла. Что касается болотистых земель, то они, как известно, считались плодородными, но здесь болото было буквально бездонное и поросло дремучими зарослями камыша. Для его освоения прежде всего нужно было проложить множество каналов, вырубить камыш и основательно осушить землю. Нашему поселку такая работа была не под силу. А сеять семена в землю, какая она есть, тоже было поздно - сезон кончался. Значит, и с севом пришлось бы ждать целый год. На участках, покрытых вулканическим пеплом, напротив, не было ни капли воды, да и вообще они для возделывания не годились. Две ночи мы провели у местного крестьянина в сарае у болота, расспрашивали старожилов и в конце концов решили вопрос о переезде отложить. По вечерам с болота поднимались полчища комаров, они лезли в глаза, уши, нос, рот, и не было от них никакого спасения. Более получаса на одном месте никто не выдерживал.

Мы даже не решились сообщить муниципалитету о результатах нашего обследования, вернулись прямо в поселок и стали снова рыть канавы. Именно в те дни поселенцы все чаще стали поговаривать о возвращении в Токио. Некоторые даже отправили родственникам письма, чтобы выяснить обстановку в столице. Да и без писем можно было догадаться, о чем думали люди, когда они бросали мотыги и, понурив голову, усаживались на межу. Некоторые не только думали, но и во всеуслышание заявляли о возвращении в Токио, и это неизбежно сказывалось на работе. Понятно еще, когда о возвращении говорили люди, у которых имелись в Токио жилье, родственники или место работы. Но из каждых десяти человек у восьми этого не было и в помине, иначе они не завербовались бы на Хоккайдо. И когда такие люди тоже заговаривали об отъезде, они это делали, должно быть, от скуки или же исключительно для красного словца. Воцарившаяся в нашем поселке атмосфера всеобщего разочарования способствовала возникновению даже авантюристических поступков. Один из них совершил владелец велосипедной мастерской. Дело началось с мелкого спора, в котором он оказался припертым к стенке. Спор вспыхнул по давно известному и проверенному опытом вопросу: способен ли человек выжить вне общества? Владелец мастерской утверждал, что способен, а когда его высмеяли, всерьез распалился и с одним из своих оппонентов заключил пари. На следующий день он ушел из поселка, взяв из дома лишь коробок спичек и пустой котелок. Все крайне встревожились и стали с пристрастием допрашивать жену, куда он подался. Та ответила: сказал, что на некоторое время уйдет в горы, пусть, мол, она ждет и о нем не беспокоится; ничего не взял, кроме спичек и котелка, и ушел в чем был одет; сказал еще, что в горах будет питаться кореньями подбела да змеиными яйцами. Мы спросили: не дала ли она ему в дорогу нож и немного риса? Она ответила, что муж захватил с собой только кухонный нож, а от риса, соли и прочего отказался, заявив, что это было бы нарушением условий заключенного им пари. Жена, испытывая стыд за поступок мужа, теперь брала мотыгу и вместо него ходила рыть канавы.

Никто не знает, на что способен человек, когда его крепко прижмет, подумал я.

Спустя десять дней владелец велосипедной мастерской вернулся. Он был весь в грязи, щеки обросли жесткой щетиной. Посчитав, что оппонент проиграл пари, он заставил его отдать ему одну тыкву. Жена владельца велосипедной мастерской потом жаловалась, что с возвращением мужа в их лачуге появился странный, неведомый запах.

3

Однажды в наш поселок заглянул бывший мастер по изготовлению циновок, с которым мы в свое время вместе отправились на Хоккайдо с вокзала Уэно. Здесь ему достался участок на севере, далеко в горах, куда он сразу же уехал. С тех пор за всю зиму мы ни разу не встречались, да и некогда было - время и силы уходили на разработку целины.

Циновочник, раздвигая заросли, подошел со стороны реки к тому месту, где мы рыли очередную канаву.

- Как пережил зиму? - спросил кто-то из нас.

- Кое-как перемучился, трудновато пришлось,- ответил он.

- Нам здесь тоже досталось.

- Меня там чуть медведь не загрыз.

- Ты видел медведя?

- Если бы только видел...

- Ну и ну!

- Мне посчастливилось: должно быть, меня он оставил на закуску.

Услышав такое, все вылезли из канавы и окружили циновочника.

Судя по его рассказу, загнали его в самую глушь. В их местности все участки располагались на крутых склонах. Осенью прошлого года он начал строить жилище и одновременно подрабатывал, помогая крестьянину-старожилу в уборке урожая. Когда он увидел, как выкопанная картошка сама по себе покатилась вниз по склону, ему стало не по себе. К счастью, у него на участке оказалось много леса - он и дом себе построил бревенчатый и приторговывал дровами. Нанимал у крестьян сани и отвозил дрова на продажу в город. За дрова хорошо платили, так что он был сыт, ел вдоволь тыкву и даже приобрел керосиновую лампу.

- Значит, вы жили при свете? - с завистью воскликнул я.

Циновочник замялся и смущенно сказал:

- Ну, лампа-то самая что ни на есть неказистая, да и от ежедневного потребления тыквы у меня руки и ноги пожелтели.

- Завидуем вам. У нас, к сожалению, столько тыквы не было, так что кожа осталась прежней.

Хотя циновочник, судя по всему, не голодал, на его долю выпало другое испытание: встреча с медведем. До меня доходили разные слухи о медведях, и, работая в поле, я на всякий случай пел песни, чтобы их отогнать, если они окажутся поблизости. Но повстречаться с медведем мне, к счастью, не довелось. А вот циновочник и его друзья столкнулись с медведем лицом к лицу. Поздней осенью занятые заготовкой дров в горах они даже не заметили его приближения. Вдруг один из мужчин с криком бросился бежать. Циновочник оглянулся и увидел, как прямо на него мчится черная глыба. Он бросил топор и побежал. Время было к вечеру, он потерял дорогу и оказался в зарослях бамбука на берегу реки. Он споткнулся и, падая, заметил, что медведь нагоняет бежавшего следом за ним поселенца. В следующую секунду раздался душераздирающий вопль. Циновочник замер среди зарослей, боясь шевельнуться. Медведь, видимо, настиг поселенца и стал его пожирать. Циновочник буквально рядом слышал сопение зверя, хруст перемалываемых костей.

- Тогда я впервые узнал, что медведь с живота начинает есть человека - там внутренности, самая мягкая часть. А я думал только об одном и повторял про себя: скорее уходи, скорее уходи! После того как медведь ушел, я целых два часа лежал в бурьяне не двигаясь - будто ноги и руки парализовало,- сказал он.

Заметив, какое впечатление произвел на нас его рассказ, циновочник умолк и стал равнодушно перебирать пальцы на босых ногах.

- Да, гиблое место,- заключил он и умолк.

- Куда хуже! - поддержал его отставной полицейский.- А как поступили с тем, кого растерзал медведь?

- Похоронили, а вдову и детей отправили в Токио. Накололи дрова и продали их в городе, чтобы собрать им деньги на проезд. Я видел людей, попавших под трамвай или сгоревших от зажигательных бомб, но человек, растерзанный медведем, нечто особое: живот будто вытоптан и все нутро перемешано с грязью...

Мы хотели о многом расспросить циновочника и, расположившись вокруг него на берегу реки, пожевывая травинки, ковыряя в ушах и бросая в реку камушки, стали задавать ему вопросы. Рассказ циновочника был невеселый. Его участок занимал крутой горный склон, и воду туда нельзя было подвести. Земля тоже не отличалась плодородием. Единственный плюс - лес на участке. Он пилил деревья, колол дрова, которые продавал в городе, и на эти деньги жил. Валить деревья было несложно, но как корчевать огромные пни? И все же он не решался отказаться от участка, хотя претендентов было хоть отбавляй: погорельцы, эвакуированные, демобилизованные. Каждый день прибывали поезда, переполненные жаждущими поселиться на Хоккайдо. У чиновников муниципалитета голова шла кругом: одного пристроят, а за ним стоят еще десять просителей. Да и крестьяне-старожилы держат ухо востро: стоит поселенцу уехать, они тут же стараются прирезать к себе его участок.

- В муниципалитете на каждого вновь прибывшего ассигнована значительная сумма на разработку новых земель. Встретишь местного чиновника на улице - он сразу начинает жаловаться на трудности с устройством поселенцев, на перенаселенность Японии, а ведь ему из бюджета тоже кое-что сладенькое перепадает. Точно! Так что они не теряются,- заключил циновочник.

Он поведал нам одну необыкновенную историю, которая, в общем-то, смахивала на правду. Однажды они отправились в муниципалитет просить денег на строительство домов, но им наотрез отказали. Тогда они решили подпоить нужного чиновника, но все же добиться своего. Легко сказать: подпоить! Гнать самогон запрещалось законом, а на покупку сакэ на черном рынке не было денег. Тогда все отправились в лес, заготовили побольше дров, свезли их в город, а на полученные деньги купили на черном рынке две бутылки такого самогона, от которого глаза на лоб лезут. Потом отправили посыльного за чиновником. Когда тот приехал, его вышли встречать всем поселком - от малых детей до старух. Усадили его на почетное место и стали потчевать самогоном и осьминогами в маринаде, тоже купленными на черном рынке. Самогона было мало, поэтому остальные незаметно наливали себе в кружки обыкновенную воду. Дальше все шло своим чередом: песни, пляски, аплодисменты. Нелегко пить воду, а потом во все горло орать песни, но они прилежно исполнили "Гору Бандай в Айдзу", "Гинза-марш" и "Жизнь коротка - давай любить друг друга, крошка". Потом троекратным ура проводили чиновника домой. Однако, разглядывая вздувшиеся от воды животы поселенцев, он все же догадался, что перед ним просто разыгрывают спектакль. Несмотря на выпитое спиртное, он возвращался домой в подавленном настроении, а спустя неделю снова появился в горах и принес деньги. Он сказал, что здесь лишь десятая часть того, что они просят, но большего он раздобыть не смог. Все радостно загалдели и предложили еще раз "обмыть" такое событие, но чиновник замялся и прозрачно намекнул, что готов составить им компанию, когда поселенцы смогут пить спиртное покрепче.

Мы весело посмеялись над этой историей, а циновочник сердито сказал:

- В общем, мы вели себя как бедные крестьяне-водохлебы в истинном смысле этого слова. Да так оно и есть на самом деле. - Циновочник улыбался, но глаза на его осунувшемся лице были печальны.

Может быть, он несколько и приукрасил события, но его рассказ звучал правдоподобно. Их там, видно, крепко прижало, раз уважающие себя токийцы пошли на то, чтобы разыграть подобную сцену перед чиновником.

- Да, у вас там котелок варит,- сказал кто-то, но эти слова не вызвали веселых улыбок на наших лицах. Однако циновочник пришел в наш поселок не для того, чтобы поведать истории с медведем и попойкой. На то была иная причина. Рассказав о ситуации, сложившейся у них в горах, и выслушав кое-что о нашем житье-бытье, он принял торжественную позу и заговорил о главном:

- Нас, поселенцев, лишившихся жилищ из-за пожаров, вызванных зажигательными бомбами, и всех тех, кому после поражения в войне негде приклонить голову, бросили сюда, словно объедки из мусорного ящика, под благовидным предлогом "освоения новых земель". Другими словами, правительство воспользовалось тем же методом, какой применялся еще в эпоху Мэйдзи. Мы, как образно выразился ваш Кумэда, ползли вдоль рек, словно вши по швам рубашки, и наконец обосновались там, где сейчас находимая. Но припасов у вас не осталось, и вы готовы сейчас хоть землю есть, да почва у вас такая кислая, что набьет оскомину. Говорят, будто даже на самой плохой земле можно выращивать гречиху, но у нас в горах, думаю, и гречиха вряд ли уродится. Поселку дали название, но почтальон по-прежнему сюда не ходит, врачей нет, школы нет. Табака не купишь. Мисо нет, так что, если захочется мисо, готовь его сам. Понадобится в город, тащись сквозь заросли шесть ри - и еще, не дай бог, с медведем повстречаешься. Когда живешь отдельно, не видишься с друзьями, особенно сильно начинаешь чувствовать одиночество. А ведь есть семьи, которые получили участки в еще более отдаленных местах. Представляете, как они перепугались, узнав о нападении на нас медведя. А там некого даже позвать на помощь. Вот они и сидят по домам и трясутся от страха. Короче говоря, все мы сейчас раздроблены, разобщены и потому делаем половину того, на что способны. Вот и пришла мне в голову мысль: надо скооперироваться. Объединив свои усилия, мы сумеем проще добывать необходимые средства, а также и семена. Сейчас каждый действует в одиночку, поэтому и муниципалитет от нас отмахивается, не принимает всерьез. Создав кооператив, мы всем миром будем защищать свои права. Вот я и пришел к вам сегодня, чтобы посоветоваться.

По мере того как циновочник говорил, он все более воодушевлялся, его сутулая спина распрямилась, унылое выражение исчезло с лица, глаза загорелись.

- Одну стрелу можно сломать, а целый пучок стрел переломить невозможно. Сколько ни пыжиться, в одиночку среди этих зарослей не выживешь.- Закончив свою речь, циновочник встал, демонстративно выпятил грудь и одним глотком осушил поднесенную кондитером кружку воды.

Циновочнику особенно незачем было становиться в позу - мы и так были согласны с его предложением, поскольку на собственной шкуре испытали, каково в одиночку обращаться в муниципалитет с просьбами о деньгах, семенах или о замене участков. Сколько раз приходилось нам совершать долгий путь до города, а в муниципалитете только и слышали: хорошо, постараемся все сделать наилучшим образом, в ближайшее время сообщим. Да так ни с чем и возвращались в поселок. В кооперативе все может быть по-иному. Не нужно будет каждому в отдельности ходить в город, теряя драгоценное время, исчезнет и вселяющая чувство одиночества разобщенность. Поселенцы перестанут трястись от страха в засыпанных снегом лачугах: в случае надобности всегда можно рассчитывать на помощь кооператива. Сколько ни говори, что надоело, мол, общаться с людьми,- а человек не может жить вдали от себе подобных. Вот и владелец велосипедной мастерской - убежал в горы с котелком и спичками, а все же через несколько Дней вернулся в поселок. Мы не на пикник приехали сюда, поэтому единственный путь - сплотиться, чтобы не тратить силы зря Разве в Токио поступают иначе? Тоже собираются все вместе, устраивают демонстрации, организуют движение, требуя рис, да мало ли что еще. Времена одиноких волков ушли в прошлое

Владелец велосипедной мастерской, кондитер, врач, учитель - каждый сказал несколько слов в пользу кооператива. Циновочник удовлетворенно, словно добившийся своего проповедник, кивал головой и всякий раз прикладывался к чайнику с водой. И тут послышался голос, прозвучавший диссонансом среди общего согласия:

- Лично мне эта идея не нравится. Не по душе - и все! Я на такую коммунистическую удочку не попадусь.

Кто это говорит, удивленно подумал я, и оглянулся. Несогласным оказался полицейский. Он сидел, скрестив ноги, чуть в стороне и, пожевывая травинку, подозрительно глядел на циновочника.

- Кому нужен этот кооператив? Никакого толку от него не будет. Я против,- добавил он.

Странно, ведь полицейский всегда был в первых рядах. Вот и канавы он рыл с рвением, какому позавидуешь, подумал я Циновочник хотел было сказать полицейскому что-то резкое, но раздумал и, глядя ему. прямо в глаза, вежливо спросил:

- Значит, вы считаете: объединяться в кооператив бессмысленно? Что иное можете вы предложить?

Полицейский продолжал жевать травинку и с кислым видом произнес:

- Ничего не предлагаю. Пусть будет все как есть.

- Какой же выход? - спросил циновочник.

- А никакого. Помирать придется, как бродяге под забором. Ничего иного не остается. Если человек умрет, обязательно все соберутся, придут и такие, кого ничем иным не проймешь. Даже безвестный бродяга, умерев, становится известной личностью. Уж один-то полицейский обязательно заявится взглянуть на труп. Вот и мы должны поступить так же. Один ли умрет, все ли умрем либо окажемся на грани смерти - правительство испугается и не сможет обойти такой случай молчанием. Правительство это обеспокоит сильнее, чем любые наскоки вашего кооператива. Иначе они с притворными улыбками сделают вид, что бескорыстно помогают нам, а на деле будут держать в полуживом состоянии. Вот я и считаю: пора вылезть из теплой водички, где нам и умереть не дают и мало-мальски сносные условия для жизни не обеспечивают, и показать им, на что мы способны. Тогда станет ясно, кто плох, а кто хорош. И лучше всего это можно доказать собственной смертью.

Циновочник опустил голову и глубоко задумался, потом смущенно поглядел на полицейского и сказал:

- В ваших словах есть резон, безусловно, есть. Создав сейчас кооператив, мы сразу наши земли не улучшим. Не думаю, что и нынешнее правительство способно на это. И придется нам по-прежнему влачить жалкое существование. Такая опасность, безусловно, есть.

Циновочник умолк и долго разглядывал мозоли на своих ладонях, затем хитровато поглядел на полицейского.

- Вы говорите в духе наших солдат-смертников. В то же время ваши слова напоминают идею Ганди: сопротивляться непротивлением. Выходит, вы вроде бы Ганди из отряда смертников?

Полицейский, прищурившись, взглянул на циновочника.

- Думайте что хотите,- сердито сказал он и умолк.

Остальные тоже притихли, рассеянно глядя перед собой и пожевывая травинки. Так дело не пойдет, решил я. В том, что говорил полицейский, безусловно, был свой резон. Ведь и циновочник сказал: с помощью кооператива мы в один день нашим участкам плодородности не прибавим, да и нынешнее правительство неспособно улучшить эти земли. Чтобы создать здесь плодородную почву, потребуется три года - не меньше. Правда и то, что собственной смертью мы можем заставить правительство серьезно задуматься над нашим положением. Но и смерть тоже не выход. Минует острый момент, и правительство снова вернется к своей прежней политике - не даст нам умереть, но и сносных условий не обеспечит. Смерть обладает силой воздействия, лишь пока труп умершего перед глазами. Гораздо труднее собрать живых людей, столкнуть их с правительством, чтобы заставить последнее призадуматься. Именно этого оно больше всего страшится. Не исключено, что результат окажется один и тот же, будем ли мы сидеть сложа руки или действовать объединенными усилиями. И все же предполагать такое заранее - одно, а убедиться в этом после того, как были предприняты действия, - совсем другое. Вот почему я считал, что есть смысл объединиться в кооператив.

Когда я высказал свою точку зрения во всеуслышание, учитель и врач сразу со мной согласились. А кондитер задумчиво произнес:

- Не очень я в этом разбираюсь, но все же говорят: человек умирает, чтобы цвели цветы и зрели плоды.

Владелец велосипедной мастерской сплюнул и пробормотал:

- Так, за здорово живешь человек не может пожертвовать своей жизнью.

- Верно, верно,- подтвердил циновочник. В его глазах еще сохранялось недавнее смущение, а энергичность, с какой он утверждал, что одну стрелу переломить можно, а пучок нельзя, куда-то испарилась.

Полицейский же упорно бубнил:

- Только смерть может что-то переменить.

Вот такие возникли разные мнения, и все же я поверил, что кооператив мы создадим.

Циновочник ушел, а мы снова занялись рытьем канав. В последующие дни во время работы то и дело вновь возникал разговор о кооперативе - тем более что от нашего поселка надо было направить представителя на подготовительное совещание. Обеспечит ли кооператив разговор с правительством на равных? Действительно ли удастся благодаря ему получить деньги, семена, удобрения? Каким образом снять помещение для конторы и нанять служащих, необходимых для нормальной деятельности кооператива? Эти и многие другие вопросы были предметом ежедневного обсуждения. Но самым важным, на мой взгляд, было ощущение душевного подъема, охватившего поселенцев. До сих пор у нас появлялся один Кумэда, а в остальное время мы имели дело лишь с зарослями бамбука, кислыми землями да снежными сугробами. И вот теперь благодаря приходу циновочника мы вспомнили, что, кроме нас, есть еще наши соратники- поселенцы, и это ослабило испытываемое нами чувство одиночества и заброшенности. Что ни говори, это было радостное ощущение. Все вспоминали рассказ циновочника о том, как его чуть не сожрал медведь, как скатывался по крутому склону вырытый картофель, какие трудности были у них с водой,- и с новой энергией принимались за работу. Я глядел, как поселенцы весело взмахивали мотыгами, и не мог сдержать чувства презрительного сожаления. Похоже, человек нередко находит опору в жизни, когда знает, что есть люди, которым приходится еще хуже, чем ему. Не исключено, что и циновочник, вернувшись к себе, в мрачных красках изобразил нашу жизнь и тем самым внушил своим односельчанам чувство душевного спокойствия и удовлетворения. Я не осуждал ни наших поселенцев, ни циновочника. Главное - восстановить душевное равновесие, а ситуация была такова, что ради этого не следовало пренебрегать любой возможностью...

Вопрос о выборе представителя на подготовительное совещание решился несколько неожиданным образом. На следующий день после ухода циновочника, когда мы отдыхали в только что вырытой канаве и по очереди пили из чайника воду, владелец велосипедной мастерской вытер губы и, указывая пальцем в мою сторону, неожиданно сказал:

- Надо ехать тебе. Ты самый подходящий человек: образованный, сообразительный, и язык у тебя хорошо подвешен.

Все согласно закивали, но я поспешно встал и возразил:

- Я отказываюсь.

- Это почему? - спросил владелец велосипедной мастерской.

- Здесь нужен человек не столько образованный и сообразительный, сколько цепкий. От одной болтовни толку мало. Нужен такой, чтобы вцепился, как бульдог, и стоял на своем до конца.

- Тогда никто из нас не подойдет. Ни учитель, ни доктор. Все ведь выходцы из Токио, а токийцы народ хитрый, на рожон не полезут,- возразил владелец велосипедной мастерской.

- А как ты сам? - спросили у него.

- Уж я-то точно не гожусь.- Он втянул голову в плечи и даже попятился.

- Почему? При твоей выдержке и стойкости ты самая подходящая кандидатура.

- Нет, я не гожусь. Чуть что не так, я сразу сбегу в горы. Ведь уже было такое.

Все дружно расхохотались, а он покраснел - должно быть, вспомнил, как провел десять дней в горах,- и лишь сердито бормотал: "Со мною ничего не выйдет".

Тогда я предложил поехать полицейскому, рассчитывая, что за эти дни его отношение к кооперативу переменилось.

Полицейский ответил не сразу. Он вылез из канавы, выплюнул травинку, которую жевал, потом уселся на землю и, придав своему круглому, мясистому лицу серьезное выражение, медленно произнес:

- Я много думал над этим и все же по-прежнему считаю, что кооператив не нужен. Следует терпеливо ждать, и тогда правительство пойдет нам навстречу. А если оно будет уклоняться, все равно надо молчать до тех пор, пока оно не обеспечит нас всем необходимым. Надо молчать, пока наше молчание не проймет этих негодяев. Болтовней делу не поможешь.

- А правительству наплевать на наше молчание. Даже если мы все помрем, оно спустя какое-то время снова начнет действовать, как прежде. Правительство боится не мертвых, а живых - тех, кто решительно отстаивает свои права. А на нашу смерть ему наплевать. Япония не та страна, где власти подобающе относятся к смерти человека.

- Так-то оно так! И если вы создадите кооператив и станете давить на правительство, я тоже в стороне не останусь, но я не верю, будто что-нибудь сдвинется с места: земля ведь останется та же. Вспомните: разве семена мы получили потому, что действовали совместно? Ничего подобного! Нам их выдали, когда крестьянин зарубил свою семью и покончил жизнь самоубийством. Вот чиновники и всполошились; как бы не случилось чего еще! И выделили нам семена. Я и говорю: когда человек умирает, это чрезвычайное событие и спокойно к нему относиться не будут.

Учитель и врач попытались было уговорить полицейского, но тот твердо стоял на своем и решительно отказался ехать на совещание. Он выплюнул изо рта очередную травинку, подхватил лопату и молча отправился рыть канаву. Убедившись в бесплодности наших усилий, мы смущенно умолкли.

- Чего болтать понапрасну? Его не убедить,- пробормотал владелец велосипедной мастерской, глядя вслед полицейскому. - Пожалуй, надо ехать тебе - больше некому,- заключил он, ткнув в мою сторону пальцем.

Остальные опять согласно закивали. Так решился вопрос о представителе нашего поселка на подготовительном совещании, и, закинув на плечи мотыги, мы отправились рыть канавы, потому что никакой другой работы у нас не было.