Глава третья

1

В августе и сентябре я работал у крестьянина, в доме которого мы поселились. Жили в кладовке, спали на сене, пособляли, как могли, нашему хозяину в работе. Старожилы отнеслись к нам лучше, чем мы предполагали. Наверно, потому, что в свое время тоже приехали сюда осваивать новые земли и на своей шкуре испытали, почем фунт лиха. Они предоставили нам жилье, платили натурой за работу в поле. Особенно нас растрогало, когда они собрали от каждого двора по одному сё (Один сё - 1,8 кг.) риса для поселенцев. Рис был выращен ими самими и пришелся нам очень кстати. Они называли свой рис "целинным", извиняясь, что он уступает выращенному в Центральной Японии. Нам же он показался вкусным, и мы поедали его с жадностью, но понемногу, сберегая на будущее.

Август и сентябрь пролетели быстро, оставив в памяти чувство благодарности. За этот короткий период я освоил кое-какие сельскохозяйственные работы, многое узнал о местной почве и зиме на Хоккайдо.

С наступлением октября сбор урожая закончился. Остается лишь выбрать картофель, ботва которого пожелтела, заготовить соленья и ждать зимы, сказал наш хозяин. Его слова заставили меня призадуматься: не пора ли еще до снега построить собственное жилище и заняться своим участком. Я подсчитал наличные деньги, добавил к ним все, что имелось на сберкнижке, и отправился в город покупать доски, бревна, гвозди, а также мотыги и серпы. Дело непростое, потому что купить все необходимое можно было только на черном рынке. Я не видел смысла в том, чтобы дожидаться обещанного лесоторговцами. Все это были пустые посулы, и я решил сам приобрести нужные материалы для постройки дома. В конце сентября нам кое-что перепало и от муниципалитета: пила, соль и специи для засолки кальмаров, мотыга, соленая морская капуста, а также два солдатских шерстяных одеяла, одно зимнее пальто и теплая пара обуви. Одеяла, пальто и обувь достались из имущества бывшей резервной дивизии Квантунской армии, расквартированной в Асахикава. Пила была сделана из обыкновенной железной полосы, на которой нарезали зубья, и не годилась даже для распилки толстых досок. Я подарил ее крестьянину, у которого жила наша семья. Соленая морская капуста и специи - хорошая приправа к рису, но, поскольку риса не было, мы их припрятали для обмена. В начале октября я погрузил на телегу - ее мне дал крестьянин - все, что с трудом раздобыл на черном рынке, и привез на свой участок.

Наша земля находилась в центре впадины, которую подковой окружали высокие горы, увенчанные снежными шапками. Кумэда, наверное, был прав, когда предупреждал насчет медведей: самое для них место! На моем участке заросли бамбука достигали четырех-пяти метров в высоту и были настолько густые, что, войдя в них, не только терял представление о сторонах света, но даже перед глазами ничего не видел, кроме листьев и мощных стеблей. Низкорослый бамбук здесь совершенно не был похож на своего сородича в Центральной Японии: мощный, высокий, он мгновенно вспарывал на ногах кожу, стоило наступить на пенек сломанного растения. Неосторожный шаг в зарослях - и его колючие листья могли на всю жизнь оставить человека кривым. Идешь в таких зарослях и не можешь определить, в каком направлении движешься, потому что со всех сторон тебя обступают тысячи и тысячи одинаковых мощных зеленых стеблей. И кажется, будто стоят они здесь еще с той поры, когда суша только отделилась от моря. А от стеблей десятки тысяч корней уходят в глубь земли, и никакими силами, наверно, не извлечь их из подземной тьмы наружу.

Когда уехал крестьянин со своей телегой, на которой мы перевезли лес для дома, над нами нависла тишина, прерываемая лишь тихим журчанием воды в реке. Наверху простиралось бескрайнее небо, а под ним - нескончаемые заросли бамбука. Ориентируясь по звуку воды, я пошел к реке, прорубаясь сквозь заросли. За мной с серпом в руках, то и дело спотыкаясь и падая, следовала жена. Наконец я увидел каменистое ложе реки и саму реку, скрывавшуюся доселе густым зеленым шатром. Я сказал жене, чтобы она помогла мне вырубить заросли близ реки. Мы стали спиной друг к другу и рубили все подряд, пока не очистили небольшую площадку, где я намеревался возвести наше жилище.

После нескольких часов непрерывной работы мы наконец смогли разглядеть участок приречной земли. Почва походила на песчаную, перемешанную с обломками камней и галькой. Я подобрал камни с плоской поверхностью и примерно одинакового размера, выложил из них фундамент, стараясь оставлять поменьше щелей, и утрамбовал его. Я понимал: если не скрепить фундамент цементом, камни, как их не утрамбовывай, перекосятся. Но цемента не было. Я распилил привезенный лес на одинаковые по длине бревна, уложил их на фундамент и перпендикулярно выложил толстые доски. Потом попрыгал на досках, выравнивая их, и прибил гвоздями к бревнам.

На эту работу ушел целый день, и, когда пол был настелен, солнце уже значительно склонилось к западу. Оставалась крыша, и я решил во что бы то ни стало сделать до темноты и ее. Я взял несколько оставшихся бревен, сколотил их шатром, а к ним прибил тонкие доски. По сравнению с полом эта работа не составляла особого труда, поскольку я выбрал простейший вид человеческого жилья, который называется "молельня". В такой лачуге не было ни стен, ни окон, а лишь пол и крыша. Войдешь с одной стороны - и через четыре-пять шагов выходишь наружу с противоположной. А называют такое жилище "молельней" потому, что лачуга состоит из сбитых шатром досок - как будто складываешь ладони в буддийской молитве. Я лишь усовершенствовал ее немного, сделав каркас из оставшихся нескольких бревнышек, который делал крышу более прочной, и можно было надеяться, что ее не снесет первый же порыв сильного ветра. Щели между досками на крыше и в полу мы заткнули тряпьем. На входное и выходное отверстие повесили по Циновке и по привезенному из Токио шерстяному одеялу. Чтобы одеяла не хлопали на ветру, я закрепил их у пола гвоздями.

Я, жена и сын, улегшись рядом, вполне помещались в этой лачуге. Тыквы, одежду, обувь, рис и бутыль с питьевой водой мы внесли внутрь, а кастрюлю, котел, ведра и прочий скарб оставили снаружи, будучи уверены, что воровать их здесь некому. Никаких полок и шкафов у нас, естественно, не было. Солдатские одеяла мы расстелили на полу. Я старался ровно прибивать доски, но все же пол получился с перекосом. Это сразу становилось заметно, когда жена наливала похлебку в алюминиевые тарелки. И когда после тяжелого трудового дня мы залезали под одеяла, я с опаской думал о том, как бы во время сна не скатиться к двери - так велик был наклон пола.

И все же это был наш дом, наше жилище, построенное собственными руками. Когда мы закончили работу, солнце уже зашло. Я сбегал к реке, наполнил водой бутыль и окропил площадку перед домом.

Подошла жена.

- Что ты делаешь? - спросила она.

- Как что? Это церемония спуска на воду. Когда корабль сходит со стапелей, его нос кропят сакэ. Я видел, как спускают на воду баржи-плоскодонки. Об них разбивали бутылку с самогоном.

Я окропил водой и нашу лачугу, а жена, довольно улыбаясь, стояла рядом. Мне пришла в голову мысль отметить это событие. Я взял две алюминиевые кружки, наполнил их водой из бутыли и одну передал жене. Мы поздравили друг друга, чокнулись и медленно выпили воду, такую холодную, что сразу заныли зубы.

- Не жесткая ли здесь вода? - послышался из темноты голос жены.

Еще несколько дней мы были заняты усовершенствованием жилища. Правда, гвозди кончились и почти не оставалось досок. Меня больше всего беспокоили настланные на фундамент бревна и крыша. Сверху доски были прибиты к бревнам гвоздями, но снизу бревна свободно лежали на фундаменте из камней. Кроме того, каркас крыши был поставлен шатром и ничем не скреплен, поэтому сильный ветер мог без труда ее повалить. У меня не было ни болтов, чтобы его скрепить, ни цемента, чтобы обмазать фундамент. Тогда я решил вместо цемента воспользоваться глиной. Я прихватил мотыгу и, раздвигая заросли, стал бродить вдоль реки, пока чуть ниже по течению не набрел на выступавший из берега слой глины. Я отбил мотыгой сколько было нужно и притащил глину к лачуге В Токио, проходя мимо строек, я видел, как месили глину, добавляя в нее обрезки соломы. Здесь соломы не было, и я нарезал росший у берега тростник и мискант китайский, мелко нарубил их и смешал с глиной. Потом обмазал те места, где концы бревен соединялись с фундаментом, а также все щели между камнями. Через день глина высохла и потрескалась. Тогда я еще раз повторил эту операцию. Теперь глина покрывала все прочным слоем. Глиной же обмазал я и крышу Спустя несколько дней вся хижина, за исключением входа и выхода, была покрыта глиной, из которой там и сям торчали высохшие листья и обрезки тростника. Теперь она походила на прыщ, выскочивший на пораженной некой болезнью земле, а сверху, если глядеть с гор, казалась щепкой, то всплывающей, то вновь погружающейся в море низкорослого бамбука.

За все время, пока мы возводили свое жилище, нам не встретился ни один человек. Землю в нашей впадине получили несколько семей, но они, видимо, все еще жили у крестьян, и никто, кроме нас, не переехал на собственный участок. Мы с женой работали в поте лица. А вокруг - ни души. Только синее небо над головой, да ветер и журчание воды в реке. Никакая живность не пробегала мимо. Вечером в темной хижине мы ели похлебку и без сил валились на пол. Поворочавшись на врезавшихся в тело грубых досках, я наконец засыпал, и мне снилось, будто река заливает нашу хижину и, журча, обтекает наши тела. Я в страхе просыпался и прислушивался, но снаружи доносился лишь шелест подступающего к нашей лачуге бамбука, и казалось, будто пол и крыша куда-то уплывали, а я лежу на земле посреди бескрайней равнины. Временами порыв ветра вздувал циновку и одеяло у входа. Ветер налетал откуда-то издалека. Ни стены, ни телеграфные столбы, ни иные препятствия не стояли у него на пути, и он мчался вперед, словно река без берегов. При каждом порыве ветра наша лачуга жалобно поскрипывала, заставляя со страхом думать о грядущей зиме.

Я понимал, что сейчас, в октябре, бессмысленно что-либо выращивать, и переехал я на свой участок не с целью сейчас же приступить к разработке земли. Хотелось поскорее привыкнуть к ней, а к апрелю будущего года - как я слышал, на Хоккайдо посевная начинается в апреле, сразу после таяния снегов - разработать участок и засеять его. Накануне переезда я отправился в муниципалитет, встретился там с Кумэдой и поделился с ним своими планами. Он посоветовал мне повременить, заняться пока хижиной, а через неделю он придет и покажет, как надо выжигать бамбуковые заросли, прежде чем приступать к обработке земли. В ожидании Кумэды я и занялся возведением хижины.

Земля обнажилась лишь на том участке, где мы вырубили бамбук и сделали каменный фундамент. Но стоило удалиться от хижины на несколько шагов, как тебя вновь окружали настоящие джунгли бамбука, стебли которого росли настолько густо, что даже зайцу сквозь них не продраться. Чтобы поставить хижину, мы не выжигали бамбук и тем более не выкорчевывали его, а просто срезали. И спустя несколько дней он начал вновь завоевывать отнятый у него участок. Чтобы набирать воду в реке, мы пробили к ней тропинку от дома, и, хотя утаптывали ее ежедневным хождением, там и сям, словно стальные проволоки, вновь стали вылезать зеленые стебли. Казалось, стоит упустить момент, и бамбуковые заросли поглотят хижину, не оставив никаких следов присутствия человека. Я в несколько слоев обмазал фундамент глиной, и тем не менее между камней вновь и вновь появлялись, сколько их ни выдергивай, зеленые стебли бамбука. Уж площадку перед домом мы утоптали как следует, но стоило мотыгой чуть потревожить землю, как вылезали на свет божий мощные переплетения корней, из которых буквально на глазах вытягивались вверх зеленые ростки. Иногда меня охватывал страх: вдруг, пока мы спим, вся эта масса ростков поднимет фундамент и опрокинет хижину. Я не представлял, как бороться с этой настойчивой, темной, неистребимой силой земли.

Спустя некоторое время после того, как мы поселились в хижине, доски пола стали пахнуть по-иному. Пролившаяся похлебка, следы от наших потных, испачканных землей ног вытравили первоначальный свежесмолистый запах. Теперь доски пахли человеком, его выделениями. Ступни наших ног и набившаяся в щели грязь сгладили неровности, сделали доски гладкими, словно обработанными полировальным порошком. Теперь внутри хижины пахло потными ногами, с которых только что сняли ботинки. Таким бывает запах бурьяна в летнюю ночь, гниющих овощей, запах внутри переполненного людьми трамвая в дождливый день или дыхания человека, проведшего ночь без сна. Казалось, будто все эти запахи соединились вместе под крышей нашего жилища. Это был тепловатый, влажный, тяжелый, кислый, неприятный и такой знакомый запах бедности. Запах человека, занятого физическим трудом. Как-то утром, умываясь перед домом, я вдруг обратил внимание, что земля, на которую стекали с моего лица капли воды, пахнет так же, как доски в лачуге. Похоже, во всех уголках нашей впадины скоро появятся липкие, жирные следы человека. Придет время, и поднятая, распаханная, изрезанная канавами целина, обогащенная аммиаком, известью, различными отходами, станет жирной и плодородной, подумал я.

Наконец появился Кумэда. Он подробно объяснил, как надо выжигать заросли бамбука. Сказал, что сначала следует вырубить полосу шириною пять метров вдоль межевых вешек, вбитых на границе с соседним участком, и лишь потом зажечь заросли. Золу можно употребить для удобрения. Точно так же надо вырубить бамбук и вокруг хижины. Тогда и в ветреную погоду огонь не перекинется ни на соседний участок, ни на хижину. Кумэда принес с собой две большие косы, с какими на Западе изображают богиню смерти. Такие косы я видел впервые. Никакой дороги сюда из города не было, и Кумэда долго продирался сквозь заросли, шел вдоль реки, временами взбираясь на холмы, чтобы сориентироваться.

Подойдя к нашей хижине, он бросил косы на землю и громко сказал:

- Страшное дело! Зимой сюда вообще не пробраться. Такие участки есть и в других районах, где осваиваются новые земли. Их называют "затерянными на суше островами".

- Не только зимой - и теперь не лучше, - ответил я. - Вы первый человек, которого мы увидали за десять дней. Даже заяц не пробегал мимо.

- Зайцы-то есть. Попадаются и лисы. Вы поставьте силки из проволоки - вот и будет жене на воротник.

Кумэда приподнял циновку, висевшую над входом, окинул взглядом наше жилище и удовлетворенно кивнул. Потом закурил, и мы вместе отправились обследовать участок.

Кумэда показал мне, как обращаться с косой. Лезвие у косы было ржавое и на первый взгляд казалось ненадежным. Но от каждого широкого взмаха Кумэды полоса низкорослого бамбука с хрустом валилась на землю. Я поначалу никак не мог приспособиться, и коса все время отскакивала от упругих стеблей бамбука, оставляя на них сочащиеся порезы.

- Ты держи ее легко, свободно! И не локоть и кисть пускай в ход, как режут серпом. Тут надо плечами и поясницей! Гляди: р-раз, р-раз! Вот как надо!

Кумэда делал широкий взмах косой, словно алебардой, и плавно вел ее вдоль очередной полоски бамбука, потом делал шаг вперед - и снова взмах. Стебли валились к его ногам, наполняя воздух запахом свежей зелени. При каждом взмахе из зарослей поднимались тучи слепней, сверкая на солнце своими радужными крылышками. Палящее солнце быстро высушивало листья скошенного бамбука, земля впитывала в себя капавший с лица пот, слепни, кузнечики, сороконожки, пауки и прочие насекомые, появлявшиеся из тьмы зарослей, мгновенно разбегались и разлетались в стороны. Стало жарко, и Кумэда вскоре скинул рубашку. Я с восхищением глядел на его обнаженное по пояс тело. Пока он не двигался, его вздувшиеся буграми мышцы производили неприятное впечатление, но как только он приступал к работе, они разглаживались, волнообразно появляясь и исчезая в самых неожиданных местах. Экономными движениями, не тратя силу понапрасну, но и не жалея ее там, где это было нужно, он прорубался сквозь бамбуковые заросли, словно плыл по морю, рассекая волны. Кумэда остановился перевести дух, когда дошел до края моего участка. Отсюда он казался маленьким, и я даже не мог различить его лица - так велик оказался участок. Неумело размахивая косой, я наконец приблизился к нему и воскликнул:

- Никогда не думал, что получу столько земли. Похоже, я теперь настоящий помещик.

Кумэда сочувственно поглядел на меня, вытер с лица пот и сказал:

- Только и богатства, что большой участок. Но тут полно вулканического пепла, камней, гальки. Все это надо убрать, прорыть канавы, нанести плодородной земли.

- А зачем канавы?

- Канавы нужны, чтобы провести воду, вымыть вредные примеси. Только тогда можно привезти новую землю и нанести водородный слой.

- А если добавить серы и фосфора?

- Не поможет. Кидать ценные удобрения в такую землю - все равно что лить воду в дырявую корзину.

Слова Кумэды меня обескуражили. Он же, высказав мне жестокую правду, как ни в чем не бывало подхватил косу и с новой силой стал срезать бамбук.

Потребовалось полдня, чтобы скосить бамбук на намеченной нами защитной полосе. Правда, по-настоящему работал один Кумэда, а мы с женой пока еще крайне неумело управлялись с косой. Врубившись в заросли, Кумэда мгновенно исчезал из поля зрения, и только по хрусту срезаемого бамбука можно было определить, в каком направлении он движется. Спустя некоторое время появлялась его спина, а за ней дорожка скошенного бамбука. Вплоть до полудня я косил, обливаясь потом и стараясь поспеть за Кумэдой. Потом мы пообедали картофельной похлебкой и приступили к выжиганию.

В книгах я читал, да и слышал рассказы о том, как выжигают дикие степи, но самому пришлось этим заниматься впервые.

Указывая на защитную полосу, Кумэда сказал:

- При такой ширине полосы огонь на соседний участок не должен перекинуться. Он пойдет к реке, но на всякий случай надо быть готовым, и если искры начнут падать поблизости от дома или около соседнего участка, сразу их гасить.

Мы с женой надели солдатские рукавицы, намотали обмотки, чтобы уберечь ноги от ожогов, подвязали внизу шаровары, прикрыли рот и нос мокрыми полотенцами и вслед за Кумэдой отправились к защитной полосе. Кумэда встал со стороны гор, жена - близ дома, а я на границе с соседним участком. Мы должны были гасить искры, направляя пламя в сторону реки. Кумэда свернул несколько газет и, поднося к ним спичку, кидал, словно ручные гранаты, в гущу зарослей. Вначале они без следа исчезали среди зеленых стеблей, но постепенно там и сям стали подниматься тонкие струйки дыма, а вслед за ними и языки пламени. Когда Кумэда говорил о выжигании бамбуковых зарослей, он употреблял слова "огонь бежит". И в самом деле, пламя не поднималось вверх, а с колоссальной скоростью распространялось во все стороны по низу стеблей, жарко опаляя землю. Стараясь, чтобы пламя не повернуло в сторону гор, Кумэда метался в дыму, сбивая огонь палкой. Жена, спотыкаясь, бегала вокруг дома, а я колотил палкой то справа, то слева, пытаясь сбить на границе с соседним участком пламя, будто останавливал быка, выскочившего из загона. Пот лил с меня ручьями, брови обгорели, кожу щипало от жара. Было такое впечатление, будто не вокруг пылает огонь, а горю я сам. Листья бамбука скрючивались от жара, стебли шипели, покрывались белой пеной и падали, роняя жаркие капли в золу.

После того как нам удалось загнать огонь в реку, мы покинули свои посты, вышли на берег и погрузили руки и лица в смешавшуюся с пеплом воду.

- Вода сладкая, честное слово, сладкая,- воскликнул Кумэда. Он потер лоснившиеся от пота щеки, встряхнулся, как собака, и вновь поспешно окунул голову в воду.

- Наверно, я похожа на вывалявшегося в грязи барсука,- пробормотала, тяжело дыша, жена и закрыла глаза.

2

Уходя, Кумэда оставил нам одну косу. Хотя мы выжгли заросли бамбука, но кое-где еще остались несгоревшие полоски. Их надо было скосить и с помощью мотыги выкорчевать корни. Пора было заняться заготовкой дров, использовав для этого мелколесье, которым поросла возвышенная часть участка. Но у меня не было ни топора, ни пилы. К счастью, Кумэда обещал одолжить мне свои, и я отправился к нему домой. От нас до его дома было, пожалуй, не меньше пяти ри. Кумэда жил на окраине города. Он принадлежал ко второму поколению освоителей целины, считался старожилом и наряду с обязанностями инструктора продолжал заниматься сельским хозяйством. Конечно, на все у него рук не хватало, и, пока не началась война, он нанимал поденщиков и сезонников, приезжавших на заработки. Теперь война окончилась, и он снова рассчитывал на их помощь. Кумэда досконально знал все, что было связано с освоением новых земель - от сельскохозяйственных культур до случки коров и свиней, от строительства жилья до изготовления самогона и умения обмануть начальство при взвешивании сдаваемого риса. Обучать новичков последнему он не имел права, но, как он говорил, ему и самому было странно, каким образом люди постигали это искусство, хотя прямо он никому ничего не объяснял.

Получив от Кумэды топор и пилу, я занялся заготовкой дров, одновременно продолжая осваивать участок. Сначала я срезал бамбук косой, потом мотыгой корчевал корни. До сих пор я прислушивался лишь к свисту ветра в бамбуковых зарослях и не представлял, какова земля, на которой они растут. Теперь же кое-что стал понимать. Покачиваясь на дрожащих от напряжения ногах, я поднимал мотыгу "симада" (Мотыга названа "симада", поскольку по форме напоминает прическу молодой девушки в стиле "симада" с узлом на затылке.) над головой, а у этой мотыги только металлическая часть весит почти четыре килограмма, и вонзал ее в землю. Но мотыгу, словно пружиной, отталкивала целая сеть переплетенных корней. Тогда я обнажал корни, намереваясь перерубить каждый в отдельности. Р-раз!.. И снова мотыга отскакивала, чуть не вывихнув мне плечо - попала на камень величиной побольше того, какой кладут для груза в бочку с маринованной редькой. Кое-как выковыриваю камень, а под ним снова корни, снова камни. И так целый день с утра до вечера - а результатов работы не видно. Я таскал вырытые камни к дому потом к меже на границе с соседним участком. Моя земля занимала склон, полого спускавшийся к реке. Поближе к берегу под вырытыми камнями я повсюду обнаруживал слой из песка и гальки. Образно говоря, никакого толстого слоя "мяса" в глубине не было, стоило содрать кожу, и под ней обнаруживались голые без жиринки кости. На полях Центральной Японии земля настолько обработана, что хоть выбивай на каждом обнаруженном камушке имя владельца. И хотя кто-то в трюме парохода, на котором мы плыли сюда, говорил, что земля там оскудела и требует удобрений, плодородный слой - ее мясо! уходил вглубь на несколько метров. Здесь же ступишь босыми ногами на землю - и под тончайшим слоем почвы сразу ощущаешь обломки камней, гальку и вулканический шлак. И кажется, будто стоишь не на земле, а на жестких, угловатых ребрах

Однажды Кумэда сказал:

- Самая плохая земля - это тяжелая глина. К ней не подступишься. Кислые и щелочные почвы не годятся, но если нанести на них слой земли, прорыть канавы и удобрить, в них можно вдохнуть жизнь. А попадутся тяжелые глины - тогда конец! Что на них ни посеешь, как только корни дойдут до глины - все! Они задыхаются, и растение гибнет Вот какая она - тяжелая глина!

Мне не приходилось видеть тяжелые глинистые почвы, поэтому ничего о них сказать не могу. Но у моей земли "мясо", если можно так выразиться, было безжизненно сухое: тонкий, рассыпчатый слой черной земли. Значит, не тяжелые глины, да и Кумэда подтвердил это. Но мне было неведомо, содержит ли она вредные, ядовитые вещества, кислая она или щелочная, покраснеет или посинеет опущенная в нее лакмусовая бумажка? Мне казалось лишь, что она достаточно жирная, раз на ней растут столь мощные стебли бамбука. По просьбе Кумэды я передал ему щепотку земли, чтобы сделать анализ в отделе освоения новых земель в Асахикаве. Теперь оставалось лишь ждать ответа. Вспоминая слова Кумэды о дырявой корзине, в которую льют воду, я с беспокойством думал о том, что и канавы для выведения вредных примесей, и плодородный слой наносной земли, и сера, и навоз - все исчезнет, уйдет в ненасытный слой песка и гравия. И мои труды по подготовке земли к будущему севу могут оказаться напрасными...

С самого утра мы с женой работали в поле. Я не читал газет не слушал радио, только работал, ел и спал на своем участке, удаленном от города на целых пять ри. Стоило прекратить работу, как заросли бамбука сразу переходили в наступление, угрожая поглотить разработанный участок. Какой толк задумываться: кислая почва или не кислая, толст ее слой или тонок - все равно ничего изменить я не мог. И я мотыжил землю до кровавых мозолей, а когда кожа на них лопалась, шел на речку и окунал натруженные руки в воду В воде лопнувшие мозоли теряли свой красный цвет, становились белесыми, а я держал руки в воде до тех пор, пока кожа не съеживалась и покрывалась сеткой мелких морщинок. У меня не было никаких лекарств, поэтому все мелкие ранки я просто прижигал раскаленной иглой. Индивидуальный пакет, с которым я не расставался, когда бродил среди пожарищ в Токио, оказался бесполезным. Зеленка и йод давно испарились. Не зная, какие вредные бактерии могут быть в этой незнакомой почве, я был вынужден прибегать к раскаленной игле - варварскому методу от применения которого мороз пробегал по коже.

Моя земля с двух сторон ограничивалась руслом реки и горами и с других двух - соседними участками, на которых шумели нетронутые заросли бамбука, готовые в любой момент вновь распространиться на мой участок. Чтобы не допустить этого, я начал жечь корни и вскапывать землю именно вдоль границы с соседними участками. Временами я поднимался на гору, чтобы обозреть результаты своих трудов. Я мог противопоставить этой дикой равнине лишь вскопанные полоски земли вдоль соседних участков да огонь, который с наступлением сумерек я разводил перед домом в пустой железной бочке из-под керосина. Перед домом я сложил поленницу из дров, которые заготовил в горах, а также стебли низкорослого бамбука. Утром, приказав сыну Итиро поддерживать в бочке огонь, мы с женой уходили в поле и работали до позднего вечера.

Только здесь, на Хоккайдо, я впервые испытал настоящий страх перед наступающей ночью. Особенно гнетущее впечатление вызывали сумерки. С раннего утра, обливаясь потом, я корчевал бамбук, выковыривал камни. Незаметно надвигался вечер, и вдруг наступал момент, когда я, прикоснувшись ладонями к земле, ощущал исходивший от нее холод. Солнце, которое, словно теплая кровь, растекалось по земле, внезапно переставало ее согревать и уходило за горизонт. Потом начинало холодить спину и затылок, переставал выступать пот, как бы рьяно я ни трудился. С неприятным шелестом подступавшие ко мне заросли бамбука, как и земля, горы, небо, ветер, отдалялись и затихали. Незаметно подкрадывались сумерки. Горы и земля неожиданно изменяли облик и цвет. И всегда неожиданно, словно вода из прорвавшейся плотины, со всех сторон зловеще наплывала ночь. В этот миг я прекращал работу и задумывался: откуда все же приходит ночь? Со стороны гор или же с равнины, простирающейся до самого города? Я глядел и на реку - вверх по течению и вниз, - но не мог с уверенностью сказать, что ночь приходит со стороны реки. Великий миг прихода ночи на эту бескрайнюю равнину вызывал щемящее тоскливое чувство, гнетущее ощущение безысходности и одиночества. Казалось, будто кровеносные сосуды внезапно наполнялись холодной водой. В этот миг, когда умолкают человеческие голоса, перестают петь птицы и стихает ветер, мне начинало представляться, что некая неодолимая сила уносит из моего тела все соки, размягчает кости и мышцы. Подступало сомнение: а существую ли я вообще? Потому что все во мне начинало сжиматься, превращаясь в маленькую точку, а потом и она бесследно исчезала, растворяясь в пространстве...

В эти часы жена собирала камни, которые я выковыривал из земли, и относила их к реке. Видно, и на нее наводило тоску приближение ночи. Возвращаясь к нашей хижине, она говорила:

- К чему это все? Сколько ни работай - все одно и то же, одно и то же...

Я делал вид, будто не слышу ее причитаний, но во мне самом не раз закипала злость, и я мысленно возражал ей: "Ошибаешься! Не одно и то же. Разница есть!" Возражал не потому, что чувствовал уверенность. В самом деле, какая разница: пятьдесят или сто раз перекапывать землю? И все же я считал: надо копать, надо! Иначе здесь не выдержишь.

Нередко можно услышать, будто одиночество сильнее ощущаешь не где-нибудь в горах, а среди шумной толпы в большом городе. Может, это и верно, но есть и пронзающее холодом одиночество в горах, от которого можно сойти с ума. И здесь как раз именно такое место...

Однажды утром, приподняв закрывавшие вход одеяло и циновку, я рассеянно глядел на жену, варившую перед домом похлебку. Внезапно я увидал приближающуюся к нам собаку. Я заметил ее еще издалека. Она не спеша трусила от реки по тропинке, которую мы пробили, ходя за водой. Я сразу обратил на нее внимание, поскольку все остальное в округе замерло в неподвижности. Собака подошла к самой хижине и стала наблюдать за действиями жены.

- Погляди, собака! - крикнул я жене. - Должно быть, с кем-то пришла с низовьев реки.

- И верно, собака! - отозвалась жена, обернувшись, потом снова стала поспешно совать в топку стебли бамбука.

Собака обнюхала землю, склонив голову, прислушалась к шелесту бамбука и вновь стала наблюдать за женой. Внимательно разглядывая поджарую собаку, я вдруг обнаружил такое, от чего невольно ахнул и закричал жене:

- Да это же не собака!

- Разве?

- Не собака, а лиса. Лиса это!

- Неужто лиса? - Жена наконец оторвалась от кастрюли, в которой варилась похлебка.

Я встал, и, когда собирался уже выйти наружу, мои глаза встретились с глазами животного. В его прозрачных, словно стеклянные шарики, коричневых глазах вспыхивали светлые огоньки. Животное поднялось с земли, отпрыгнуло в сторону и пустилось наутек - прямо по той же тропинке, ведущей к реке.

- Где же она? Куда делась? - удивилась жена, оглядываясь.

- Испарилась,- ответил я.

Я вышел из хижины и стал внимательно осматривать место, где сидела лиса. На влажной земле не осталось следов. Может, это был призрак, подумал я, но в памяти осталась острая мордочка и огоньки в глазах, сверкавшие в лучах утреннего солнца.

- Все же это была лиса, лиса, а не собака, - настаивал я.

- Может, тебе со сна показалось, - с насмешкой возразила жена.

- Нет, я как следует ее разглядел. И как только она сюда забрела?!

Беспокойство не отпускало меня. Я вернулся в хижину и вновь залез под одеяло, с тоскою думая о том, что предсказания Кумэды сбываются и вскоре может объявиться и медведь, а у нас, чтобы его отпугнуть, даже нет колокольчика, какой подвешивает к поясу почтальон. Когда мы уезжали из Токио, о медведях говорили только в шутку, и знал я о них лишь из сказаний о героических подвигах в эпоху Мэйдзи. Теперь же мне не давала покоя новая забота: как быть, если на самом деле сюда забредет медведь? Был солнечный день, но мне теперь все представлялось в мрачном свете, и я даже не сразу откликнулся, когда жена позвала есть похлебку.

Спустя несколько дней пришел нас проведать Кумэда. Он принес большую тыкву и картофель. Я рассказал ему о лисе, но он нисколько не удивился, лишь объяснил, что лисы плохо видят, зато чуют запах на большом расстоянии. Тогда я спросил его о медведях. Кумэда ответил, что отогнать медведя проще простого: если забредешь в места, где они водятся, сразу начинай громко петь. Медведи боятся человека и, услышав громкое пение, убегают. Он добавил, что сам не раз сталкивался с медведями и убедился: этот метод действует безотказно. Причем лучше распевать не "Соран-буси", а "Здесь, в сотнях ри от родной стороны", под которую легче шагать.

- Чтобы петь, как положено, "Соран-буси", надо вкладывать много силы, иначе не передашь настроение. А без настроения - какая песня! "Соран-буси" на ходу не споешь. А ведь надо уходить от зверя! - пояснил Кумэда.

Он посоветовал и моей жене распевать за работой в поле, поскольку в это время медведи бродят вокруг в поисках пищи, чтобы нарастить жирок перед зимней спячкой...

Сколько раз я ни перекапывал землю, все время натыкался на камни. Конечно, проще было бы, да и быстрее, запрячь лошадь и пройтись по земле плугом, но ни того, ни другого у меня не было, и я вынужден был обходиться одной лишь мотыгой.

Наступила поздняя осень. По ночам становилось так холодно, что зуб на зуб не попадал. Я оставил жену работать в поле, а сам, прихватив одолженные Кумэдой топор и пилу, отправился в горы заготавливать дрова. Спотыкаясь и падая среди зарослей бамбука, я подыскивал подходящие деревья, валил их, обрубал сучья и, поскольку лошади у меня не было, тащил стволы до дома на себе. Я не стал заниматься колкой дров, отложив это на потом, а пока спешил до зимы заготовить деревья целыми стволами. Так посоветовал мне Кумэда. Вокруг дома я вбил колья и освобожденные от веток стволы складывал штабелями, так что получилась своеобразная изгородь. Приятная работа, хотя и непросто было приволочь к дому срубленные деревья. Ни с чем не сравним миг, когда подрубленное дерево, ломая ветви, с шумом валилось в заросли бамбука, образуя в них сохраняющую форму дерева прогалину, а в воздухе возникал свежий запах смолы. Я ходил вокруг дерева, подрубал его то со стороны долины, то со стороны гор. Белая зарубка становилась все шире и глубже. Наконец последний удар топора - и дерево, сотрясшись от корней до макушки, наклонялось и под собственной тяжестью с шумом валилось на землю. В эти мгновения я ощущал себя то топором, то деревом, и вся сила ударов топора, вся тяжесть падающего дерева отдавались в моем теле. Обливаясь потом, я глядел на свежий срез и чувствовал необыкновенное возбуждение - и ничего, кроме этого возбуждения, в эти минуты не было ни в моем сердце, ни во всем теле. Да, такие чудесные мгновенья незабываемы!

В горах я обнаружил присутствие зайцев. Пробираясь сквозь заросли, я однажды заметил коричневый комочек, который мгновенно исчез, стоило мне приблизиться. Я внимательно осмотрел вокруг землю и среди пожухлой травы и гнилых веток нашел черный заячий помет. Но сколько я ни пытался разглядеть зайцев, мне это не удавалось - они сразу же исчезали в зарослях. И еще я заметил: чем чаще я приходил валить лес, тем реже встречал заячий помет. Я все же решил раздобыть эти коричневые комочки, изобиловавшие белками и жиром. Правда, я ни разу не видел, как ловят диких животных, но мне доводилось читать, как роют ямы-западни на звериных тропах, как ставят капканы, но разве отыщешь заячьи тропы в здешних бамбуковых джунглях? Стоит зазеваться, и своих-то следов не найдешь! И я решил: где найду заячий помет, там и вырою яму. Зная, что зайцы высоко прыгают, я решил рыть ямы поглубже, чтобы они не смогли оттуда выбраться. Каждую яму я прикрывал сверху хворостом и палыми листьями и старался уничтожить свои следы и человеческий запах. Для изготовления силков я использовал проволоку, которой были обмотаны привезенные мною доски, отшлифовал, чтобы она лучше скользила, сделал из проволоки в середине петлю, а концы прикрутил к стволам соседних деревьев. От бамбука я отказался, опасаясь, что попавший в петлю заяц может выдрать его с корнем, и решил использовать только деревья. Их-то заяц никакими силами из земли не выдерет. Установив силок, я тщательно обтирал проволоку и ствол дерева травой, чтобы заглушить человеческий запах. Перед силком я высыпал несколько кукурузных зерен, потом засомневался: не насторожит ли это зайцев? И наконец решил: рассыплю кукурузу возле части силков, а остальные оставлю как есть.

Теперь, отправляясь в горы, я, помимо топора, прихватывал с собой мотыгу и моток проволоки. Когда надоедало валить деревья, я тщательно разглядывал землю в поисках заячьего помета и, найдя его, начинал рядышком рыть яму глубиной почти по пояс. Потом забрасывал ее сверху ветками, насыпал тонкий слой земли и прикрывал опавшими листьями. Вырытую землю и камни старался отнести подальше. А где-нибудь поблизости от ямы устанавливал также силок, тщательно протерев травой и землей проволоку. Силок ставил в таких зарослях, что порой сам не мог его обнаружить и лишь по счастливой случайности не попадал в него ногами. Кукурузные зерна из экономии решил больше не сыпать.

Я подумывал о том, где бы еще раздобыть питательную еду, и обратил внимание на реку. До сих пор, подгоняемый работой в поле, я пользовался рекой лишь для пополнения запасов питьевой воды, да еще мыл в ней мотыгу. А теперь решил выяснить: не водится ли в реке рыба? Покончив с рытьем ям и установкой силков, я спустился к реке. Походил вверх и вниз по течению, прячась среди прибрежных зарослей, и высматривал рыбу. Вода в реке была прозрачная, и я увидел тени рыб, мелькавших близ лежавших на дне камней. По вечерам рыбы, увлекшись охотой на насекомых, выскакивали из воды, всплескивали, пуская по воде круги. У меня не было ни удочки, ни лески, ни крючков, но к осени река обмелела, и я, кое-что придумав, окликнул жену:

- Как ты относишься к жаренной в соевом соусе форели? Кажется, я смогу тебя угостить жареной рыбкой. Принеси-ка ведро.

- Зачем изводить человека сказками, когда в животе урчит от голода? - недовольно сказала уставшая за день жена, но, когда увидала, что я снял башмаки и повыше засучил штаны, не скрывая удивления, спросила:

- Неужели и вправду мы поедим рыбку?

- Не веришь - не надо! Правда, вода холодная - вмиг можно подхватить ревматизм. Эх, сейчас форель жирная - представляешь, как она будет шипеть на сковородке!

Я повел жену и сына к реке, присмотрел подходящее место и полез в воду. Жена подносила мне камни, а я выкладывал из них в воде запруду. Река основательно обмелела, и потребовалось немного времени, чтобы перегородить ее. Правда, вода была ледяная, и через полчаса у меня уже зуб на зуб не попадал и ноги сводило от холода. Я велел жене собрать плавник и сухие ветки и развести на берегу костер. Когда становилось невмоготу, я выскакивал из воды, обогревался у огня - и снова в воду. От таких резких перемен тепла и холода мою кожу, казалось, пронзали тысячи игл, но я все же работу закончил. Спустя пару дней, когда спугнутая рыба вернулась, я стал возводить такую же запруду чуть ниже по течению. Рыба оказалась запертой между двумя запрудами. Чтобы не просачивалась вода, я обмазал щели между камнями глиной. Вечером я сходил к реке и убедился: рыба, не ведая, что она оказалась в стоячей воде перекрытой реки, по-прежнему плескалась и играла, гоняясь за насекомыми. Остальное было проще простого: проделать небольшое отверстие в нижней запруде, через которое рыбе не проскочить, постепенно спускать через него воду и вычерпывать ведром рыбу с обмелевшего между запрудами участка. Извозившись в иле и промокнув до костей, я все же за полдня наловил таким образом почти полное ведро форели и бычков - по большей части мелочь, но попадались и крупные. Впервые за последний год, а то и полтора я видел столько живой рыбы. Мы наелись до отвала жареной и вареной рыбы, а остальную очистили, обжарили и повесили вялиться на солнце - про запас на зиму. Не знаю, насколько питательна форель, но, когда я снял с огня роняющую капли жира рыбу и попробовал, она буквально растаяла во рту, и я физически ощутил, как содержавшийся в ней жир, белок, фосфор, кальций и прочие полезные вещества горячей волной распространились по моему телу.

У жены увлажнились глаза, и она ела, тихонько вскрикивая:

- Ах, как вкусно! Никогда ничего подобного не пробовала. Даже дрожь пробирает.

3

До снега Кумэда еще дважды побывал у нас. Не могу точно назвать дни, когда он приходил, как не могу указать дату, когда впервые выпал снег. Календаря у меня не было, не было и часов, которые я обменял в городе на доски и гвозди. Вначале я пытался отмечать дни, делая зарубки на столбе внутри нашей хижины, как поступали герои приключенческих романов, оказавшиеся на необитаемом острове или в тюрьме. Но, уставая от работы на участке и заготовки дров, я нередко забывал делать зарубку, а иногда дважды отмечал один и тот же день и в конце концов совершенно запутался и бросил это занятие. В жизни все происходит далеко не так, как описывается в романах. Да и в таком месте, где мы оказались, не столь уж необходимо иметь календарь и часы, отмечать каждый отрезок времени.

Однажды Кумэда принес нам продукты - остатки выделенного нам старожилами риса, картофеля и кукурузы, а также печурку и соль. Это было по-настоящему приятным сюрпризом. Особенно привела нас в восторг соль. Можно пережить отсутствие мисо (Мисо - бобовая паста.) и соевого соуса, но без соли обойтись нельзя. По словам Кумэды, это была соль из разбомбленного склада в Хакодатэ. Долго судили-рядили, как с ней поступить, потом решили распределить ее между поселенцами. Соль была черная, спекшаяся и твердая как камень. Я попытался отколоть кусочек, но пришлось прибегнуть к помощи топора. Когда Кумэда привез нам продовольствие и сбросил мешки с телеги, благодарности нашей не было предела. Ошалев от радости, мы кружились вокруг Кумэды, пока не ввели его в смущение. Печурка была не настоящая, чугунная, а из согнутого листа железа, но к ней была труба, и, откровенно говоря, она явилась для нас спасением.

- На Хоккайдо зимы суровые. Можно жить впроголодь, но без печки нельзя. Куда ставить? - спросил Кумэда, вытирая струившийся по лицу пот.

Пригнувшись, он внес печурку внутрь и поставил на пол, в самом центре нашей лачуги. Есть ли в мире еще такие люди, как Кумэда, подумал я.

Когда я сказал ему об этом, он покрутил печурку, устанавливая ее поплотнее, потом ответил:

- Я здесь ни при чем. Печурка от муниципалитета, по распределению. Я выполняю лишь свою работу, за которую мне платят жалованье, и не стоит меня благодарить. Это лишнее. Принеси-ка трубу.

Воспользовавшись приходом Кумэды, я попытался выудить у него последние городские новости, но он по природе был человеком неразговорчивым, и я из его коротких реплик толком ничего не узнал. Очень кстати муниципалитет прислал печурку, а крестьяне выделили для нас продовольствие, но мне хотелось узнать, как устроились остальные поселенцы, завербовавшиеся в Токио, как обстоят дела в городе и многое другое. За полдня общения с Кумэдой мне удалось все же кое-какие новости из него вытянуть: часть поселенцев переехала на участки нашего поселка Верхнецелинный, но некоторые все еще жили у крестьян и помогали им в поле; из Америки прибыл генерал Макартур, который теперь выше императора. Он и ростом выше. На фотографии в газете, где они сняты рядом, император Макартуру по плечо: стоит ссутулившись, с открытым ртом; американские солдаты то ли появились, то ли в ближайшие дни прибудут в Саппоро и Хакодатэ; после только что окончившейся войны они очень возбуждены и ведут себя неприлично, поэтому, говорят, будто женщинам приказано не выходить из дома, а в Асахикаве им вроде бы выдан цианистый калий - на крайний случай; в Асахикаве, Саппоро, Отару и других городах появились черные рынки. На этих рынках будто бы можно купить все, чего душа пожелает; вернувшиеся на родину солдаты из отрядов особого назначения и молодые резервисты ходят в белых шелковых кашне и полусапожках, всех задевают, заводят ссоры и драки; в Саппоро и Хакодатэ стало больше проституток; говорят, на улицах появились американские машины - джипы. Они носятся по городу на огромной скорости; правда, Кумэда пока не видел ни Макартура, ни солдат из отрядов особого назначения, ни проституток, ни джипов. Обо всем этом он знает из газет да из рассказов других людей, поэтому он подумывает в ближайшие дни, прихватив из дома еды, отправиться в город и поглядеть на все собственными глазами; говорят, что на черном рынке прямо на улице пекут и продают рисовые лепешки со сладкой фасолевой начинкой, около этих продавцов всегда толпы народа, и они гребут деньги лопатой. Кумэда рассказал, что все поезда сейчас переполнены солдатами, возвращающимися из Маньчжурии, Китая и стран Южных морей. В префектуре переполох - не знают, как их устроить: домов нет, а если есть жилье, то нет работы. Свободных участков земли тоже нет. В поездах не хватает мест, и солдаты взбираются на крыши вагонов. Были случаи, когда при въезде в туннель им отрывало головы. Люди прошли войну, остались живы, а здесь погибают из-за глупой случайности. Жалко! Жизнь-то у человека одна. Еще говорили, будто американские полицейские отправились арестовывать Тодзио, а тот, чтобы не попасться им в руки, выстрелил из пистолета себе в живот. Правда, рана оказалась не смертельной, и все это походило на хорошо разыгранный фарс. Все же Тодзио себе прострелил живот, а император этого не сделал. Конечно, не ему, Кумэде, судить о таком человеке - он все же император, и, наверное, у него голова лучше варит, чем у Тодзио...

Нехотя поведав эти новости, Кумэда захватил свою косу и отправился в город. Я пошел его провожать, и, пока мы шагали вдоль реки, он научил меня, как ловить зайцев, как сушить скошенную на сено траву и многому другому. Что касается зайцев, то по краям силка надо привязать тяжелые поленья. Он рассказал, что в горах растет подбел и его корни можно употреблять в пищу, что барсука надо выкуривать из норы дымом, а, когда он выскочит, добивать палкой. Прощаясь со мной, он поглядел на небо и сказал:

- Не знаю, когда смогу снова прийти. Вы тут держитесь, не падайте духом.

Он смутился от собственных слов, его лицо, похожее на выдубленную, покрытую рубцами кожу, слегка искривилось, и он, не оглядываясь, пошел вдоль реки. Я остановился, провожая его взглядом. Потом Кумэда, что-то вспомнив, вернулся назад, ухватил меня толстыми пальцами за ухо и, притянув к себе и указывая на реку, с веселой улыбкой шепнул:

- Когда кета пойдет на нерест, ты ее палкой...- Потом скороговоркой добавил: - Я тебе ничего не говорил.

Кумэда, видимо, советовал мне заняться незаконным ловом рыбы. Я долго глядел ему вслед, пока его все уменьшавшаяся фигурка не исчезла вдали.

И снова я каждый день перекапывал поле, заготавливал в горах дрова, ловил в реке рыбу. Вскоре похолодало, и в природе многое стало меняться. С деревьев опали листья, лес стал неприветливым, вода в реке теперь была настолько холодной, что больше минуты в ней не выдержишь. Кета так и не появилась, да и форель и бычков в ледяной воде не очень-то половишь. Небо стало грязно-серым, река свинцовой, трава пожухла, исчезли птицы, не появлялась больше и лиса. От всего вокруг веяло чем-то грозным, холодным, особенно от камней и увядшей травы. Похоже, остальные поселенцы предпочли провести зиму в крестьянских сараях и кладовках - я не заметил ни одного человека, поднимавшегося сюда вдоль реки. Иногда в самый разгар валки леса в горах меня вдруг охватывало отчаяние. Я останавливался, глядел вниз на безлюдную равнину- хоть вой. Начинало казаться, будто небо и дикая равнина наступают на меня сверху и снизу и давят, давят, превращая в тонкий, жухлый листок. Ничего, как-нибудь справимся, думал я, подхватывал топор и пилу и, громко распевая, отправлялся дальше в горы. Мой голос тут же уносил ветер, и казалось, что я беззвучно открываю и закрываю рот.

Как-то вечером подул сильный ветер и сразу резко похолодало. Я подкинул охапку березовых дров в печурку. Какой-то звук заставил меня оглянуться. Я посмотрел на завешенную циновкой дверь и увидел пробивавшиеся сквозь просвет снежинки. Я вышел наружу. Там дико завывал ветер. Он сразу же кинул мне в лицо горсть снега. Снег напоминал мелкие осколки стекла. Ветер кружил мириады этих осколков, перемалывая в белую крупу, и эта крупа сотнями маленьких лезвий врезалась в кожу. Жуткая картина! Ветер то стихал, то вдруг обрушивался с такой силой, будто бил меня деревянными чурбаками. Я широко раскрыл рот, хватая воздух, и ветер тут же загнал мне в горло горсть снега, который холодной струйкой потек прямо в желудок. Кашляя и хрипя, я кинулся в темноту, быстро набрал охапку заготовленных мною заранее поленьев и, спотыкаясь на каждом шагу, вернулся в хижину. Ни лампы, ни керосина у нас не было, поэтому внутри царила тьма, освещаемая лишь отблесками горевшего в печурке огня.

- Вставай, вставай же! На улице снег, - крикнул я и, спотыкаясь в темноте то о кастрюлю, то о котел, понес к печурке дрова. Кажется, я случайно наступил и на жену. Она застонала и накричала на меня в сердцах, но тут же притихла и, беря у меня из охапки поленья, стала совать их в печь. Печурка, недовольно ворча, заглатывала через узкую дверцу дрова. Некоторое время дрова шипели, потом пламя ярко вспыхнуло, объедая с поленьев березовую кору, и хижина наполнилась острым запахом смолы. Убедившись, что дрова разгорелись, я накинул на себя выданное мне зимнее пальто - из тех, что принадлежали бывшей Квантунской армии, - закутал сына в солдатское одеяло и усадил на колени. Ослабевший от недоедания Итиро свернулся у меня на коленях, словно дождевой червь, что-то пробормотал спросонок и снова уснул.

- Березовые дрова быстро прогорают, - сказала жена.

- Да, загораются они хорошо, но сгорают, как спички,- ответил я.

- Может, сразу подкинуть побольше?

- Не мешай! От женщины, не умеющей обращаться с огнем, один беспорядок в доме.

В ту ночь мы не сомкнув глаз поддерживали в печурке огонь, так что под конец и сама печурка и железная труба раскалились докрасна и просвечивали, словно папиросная бумага. Мы ворошили эти зловредные, как говорил Кумэда, березовые поленья, набивали ими дополна печку так, что в темноте, царившей в нашей лачуге, она светилась, как японский фонарик. И все же холод проникал сквозь заткнутые тряпьем щели пола и ледяными ножами врезался в наши зады и спины. Циновка и одеяло над входом вздувались от порывов ветра, пропуская внутрь снег. Ветер сотрясал нашу хижину. Казалось, будто в небе развязался огромный мешок с песком, который сыплется на нашу крышу. Среди грохота и завывания ветра уснуть было невозможно, и мы провели ночь, так и не сомкнув глаз.

С рассветом наступила тишина. Наша хижина, равнина, горы, русло реки - все вокруг покрывал голубовато-белый снег Теперь уже нельзя было копать землю, ловить в реке рыбу, искать корни подбела, рыть ямы-западни. Небо то вспыхивало ослепительным блеском, то свинцовой тяжестью нависало над заснеженной землей. Иногда проносился порыв ветра, но в следующий миг все стихало, и снежинки, медленно кружа, беззвучно опускались на землю. Иногда начинало казаться, что снег падает не с неба на землю, а, наоборот, поднимается с земли в небо. Я высунул голову из лачуги и сразу почувствовал, будто ледяным широким ножом меня полоснули по шее, не пролив при этом ни капли крови. Я быстро огляделся вокруг и нырнул обратно в хижину.

- Надо топить не переставая, - сказал я жене.

Закутавшись в зимнее пальто, она лежала, свернувшись клубочком у печурки.

Хочется спать, позволь мне поспать, - вяло пробормотала она и мгновенно уснула. Печурка дымила, поленья жалобно потрескивали. Я выскочил наружу, словно кинулся головой в пруд, и принес новую охапку дров.

Я уже упоминал, что календаря у меня не было, поэтому не могу точно сказать, когда выпал первый снег: то ли в ноябре, то ли в декабре. С тех пор снег шел ежедневно: то начиналась настоящая вьюга, то с неба медленно опускались мелкие снежинки. Нашу хижину вскоре завалило снегом, и каждое утро я брал ведро и мотыгу и откапывал вход, занесенный накануне ночью. Стоило отдалиться от хижины на несколько шагов, и уже нельзя было различить, где вход, где крыша,- перед глазами был один большой снежный ком. Когда я спускался к реке, обратную дорогу мог найти лишь по собственным следам- других ориентиров не было. Скрылся под снегом и штабель бревен, которые я натаскал из леса на дрова. В дни, когда бушевала метель, рискованно стало ходить за водой к реке. До реки, может, и дойдешь, но обратно не вернешься - заблудишься. Все оказалось в точности, как говорил Кумэда: будто попадаешь в бутыль с молоком. В таком молочном тумане ни зги не видать уже за пять шагов. И слышны лишь вой ветра, скрип снега под ногами да собственное дыхание. Пробираться в таком тумане можно было только на ощупь. Я попросил жену покопаться в ее тряпках и выбрать лоскутки самых ярких расцветок: красные, желтые, синие. Она сшила из них разноцветную ленту, которую я привязал к высокому шесту перед домом.

Каждый день начинался по заведенному порядку. Проснувшись утром, я первым делом высовывал руку из-под одеяла, ворошил огонь в печурке и подбрасывал несколько березовых поленьев. За ночь вода в ведре замерзала, и я ставил его на печурку, чтобы растопить лед. Умывшись, жена готовила картофельную похлебку, а я надевал зимнее пальто и шел пилить и колоть дрова. После завтрака я отправлялся к реке за водой, потом снова колол дрова. На все это уходило полдня. Часам к трем - так я предполагаю - уже начинало смеркаться. Я бросал пилу и топор, возвращался в лачугу и съедал картофельную похлебку. Потом поддерживал огонь в печурке, а жена при слабом свете пламени из открытой дверцы занималась шитьем. Итиро, забравшись под одеяло, играл с деревянной чуркой. Вскоре нас начинало клонить ко сну, и я, подкинув в печурку охапку дров, залезал под одеяло. Наутро - снова картофельная похлебка, печурка, колка дров, поход к реке за водой. Вечером снова похлебка, шитье, печурка, обмен короткими репликами с женой, сон. И так изо дня в день...

Иногда в ясную погоду, а то и в пургу приходилось идти в горы и валить лес, чтобы пополнить запас дров. Я убедился, что снег облегчает работу. Трудно, конечно, было приподнять спиленную лесину, которая, падая, глубоко уходила в снег. Зато тащить легче. Первой лесиной я уминал в снегу дорогу, по которой тащить остальные не составляло особого труда. Я решил еще более усовершенствовать дорогу, и вместе с женой мы стали таскать воду и поливать ее в морозные дни, рассчитывая, что за ночь вода замерзнет, крепко схватит снег и дорога станет как асфальтированная. Сначала вода уходила в снег, не оставляя следов. Потом кое-где снег начал смерзаться. Мы поливали водой промежутки между смерзшимися участками, и наконец от гор до самого дома протянулась чудесная ледяная Дорога, по которой бревна скользили, словно сани. Зимой, безусловно, была исключена встреча с медведями. Насколько я знал, они в эту пору залезали в берлоги и погружались в зимнюю спячку. Но на всякий случай, да и для того, чтобы себя подбодрить, занимаясь работой, я громко распевал разные песни. Наша печурка оказалась страшно прожорливой: сколько ни корми ее дровами, она преспокойно проглатывала их, превращая в огонь, дым и смолу. Поэтому запас дров приходилось все время пополнять.

Ежедневные походы к реке и в горы навели меня на мысль заняться несколько странными упражнениями: мы с женой начали тренироваться в ходьбе с закрытыми глазами. Здесь трудно было предугадать, когда начнется метель или появится молочный туман,- вот мы и тренировались, чтобы непогода не застала нас врасплох и мы смогли бы, хоть поблизости от дома, отыскать дорогу с закрытыми глазами. Всегда могла возникнуть необходимость отправиться по делам в город, но я не знал, как ориентироваться в пути. Некоторое время можно было следовать вдоль русла реки, но она вскоре сворачивала вправо, в противоположную от города сторону. Кругом была дикая равнина - ни дороги, ни тем более телеграфных столбов. В метель или в туман сразу заплутаешься. Тем более если в пути тебя застанет ночь. На всякий случай мы стали приучать себя ходить прямо в одном направлении, невзирая на любую погоду. Для того чтобы выработать такую привычку, мы и стали тренироваться в ходьбе с закрытыми глазами - от дома к реке, от дома в сторону гор. Дело оказалось труднее, чем мы предполагали, и первые попытки окончились неудачей. В городе было бы проще: там можно ориентироваться по звукам, по препятствиям, лежащим на пути. Здесь же царили тишина и безлюдная снежная равнина. Закроешь глаза - и уже не разбираешь, вправо идешь или влево. Стоит оступиться - и проваливаешься в снег по пояс, а близ реки - даже по грудь.

Наблюдая издали друг за другом, мы вначале подсказывали направление:

- Вправо забрала.

- А ты вообще пошел в обратную сторону.

- Левее, левее тебе говорят, недотепа!..

Я попробовал усовершенствовать силки, как меня учил Кумэда, но ничего из этого не получилось. Я собрал все прежние силки, установленные в горах, отшлифовал проволоку до блеска, потом прицепил к краям по тяжелому полену, чтобы заяц не смог утащить силок. Но так ни один зверек и не попался. В горах на свежем снегу я видел множество заячьих следов, но, как я ни старался устанавливать силки - менял места, подсыпал зерна кукурузы,- все было напрасно: зайцы обходили их стороной. Кумэда мне объяснял, что у барсука особый след: между четырех отпечатков лап - полоска, потому что он тащит брюхо по снегу. Но сколько я ни бродил по горам, такого следа ни разу не встретил.

Выловленные в реке форель и бычки оказались для нас большим подспорьем, и мне захотелось раздобыть для еды и диких животных, но все попытки были напрасны. Должно быть, звери чуяли, что мы хотим их съесть, и обходили силки стороной. Все они давно уже знали и сообщили в каждую нору, что здесь, в котловине, зажатой в полукольце гор, ветер разносит чужие запахи огня и грязи, которыми пропитались камни и земля.

Лишь один раз, когда я валил деревья в горах, вдалеке появилось животное. Черной тенью оно брело по гребню запорошенного снегом холма. Я напряг зрение, но так и не смог определить, была ли то лиса, дикая собака или барсук.

Я положил топор и заорал:

- Эй, эй, куда идешь?

Животное никак не отреагировало на мой окрик и, не убыстряя шага, скрылось из виду.

Вернувшись домой, я сказал жене:

- Только что видел чистый белок. Пытался поговорить с ним, а он отказался.

Жена не рассмеялась, а сердито пробормотала:

- Наверно, то был барсучок. Сейчас мороз - вот он и отправился с бутылочкой покупать сакэ (В Японии считают барсуков любителями спиртного и часто изображают с бутылочкой сакэ.).

Морозы крепчали с каждым днем. У меня не было градусника, но и без него я чувствовал: намного ниже нуля! Вода в ведре к утру замерзала, как бы близко к печке я его ни ставил. Однажды утром я схватился за металлический чайник - и никак не мог отодрать руку. Вода, конечно, в нем промерзла до дна. Я вспомнил, как мне говорили, что лед разрывает даже железные котелки, если из них забыли вылить воду, и с тех пор я, как бы ни устал, обязательно перед сном ставил чайник с водой на печку, в которой все время поддерживал огонь. Со временем я научился, не просыпаясь, выпрастывать из-под одеяла руку и подбрасывать поленья в печь. И все же бороться с холодом, подступавшим из-под висевших над входом циновки и одеяла, было трудно. Иногда по утрам мы просыпались с ощущением, что ночью было особенно холодно. Глянешь на одеяло - а оно в снегу. Узкими, длинными белыми языками, расположение которых как бы указывало направление ветра, снег из-под двери проникал внутрь и ложился вдоль одеяла. Это напомнило мне довоенные ящики с маслом, усыпанные кристалликами льда. Когда я приподнимался со своего ложа, снежная пелена, покрывавшая одеяло, с хрустом распадалась и осыпалась на пол.

- Мы похожи на мороженую треску, замурованную в ящики,- сказал я.

- Только рыбьего жира из нас не выжмешь,- ответила жена.

Особенно больно мне было глядеть на сына. Мы, взрослые, работали, двигались, и наши движения превращались в огонь, тепло. Сыну же абсолютно нечем было заняться. Он не имел ни друзей, ни кошки, ни игрушек, ни книг. Солнце светило тускло, то и дело с неба сыпал снег, сумерки наступали рано. Утром ли, вечером - он лежал в нашей хижине под одеялом, держа в руке деревянную чурку, и хлопал глазенками. Когда мы с женой уходили работать, я поручал ему стеречь дом, носить дрова и следить за печкой, чтобы не потух огонь и не было пожара. Вечером я возвращался, таща лесину с гор, и видел, что мой Итиро стоит у хижины и бессмысленно глядит перед собой.

- Расскажи, чем занимался, пока меня не было? - спрашивал я.

- Играл.

- Что это ты вылепил? Снежную бабу?

- Нет. Нио-сама (Нио-сама - "стражи врат"-две статуи при входе в буддистский храм.).

Я с жалостью глядел на бесформенные, угловатые комья снега, поставленные один на другой у входа в хижину. Я заметил, что Итиро, выйдя ненадолго наружу, часто колотит палкой по снегу, потом возвращается, а спустя некоторое время снова выходит и той же палкой снова колотит по снегу. Потом, покачивая своей непомерно большой головой на тоненькой шее, безмолвно уходит в хижину. Наверно, он каждый день вот так бессмысленно колотит по снегу, подумал я.

Фосфоресцирующий молочный туман поднимается к вечеру со стороны реки, обволакивая холодом деревья, горы, небо. Все замирает. Ветер, негромко посвистывая, улетает ввысь. Все предметы теряют очертания, растворяются в тумане. Ощущение времени исчезает. Вокруг ни единой живой души - ни человека, ни зверя. Только снег, снег, снег. Снег и ветер. Я чувствую, будто заключен в одиночную камеру - огромную, безграничную, без дверей и замков! Бесчинствуют ли солдаты, демобилизованные из отрядов особого назначения, стреляет ли Тодзио себе в живот, отказывается ли застрелиться император, глупая или умная голова руководит нами, идет ли война или не идет?.. Разве от этого может что-то здесь перемениться?!