Место Сайкаку в литературе

Средний класс Японии стремился избавиться от той стерильной, искусственной, бесцветной жизни, которую ему навязывала придворная знать. Кроме того, писать излишне откровенно о том, что доносилось из этой придворной среды до ушей обычных людей, было слишком опасно; бакуфу незамедлительно наказывало тех, кто в чем-то проявлял излишнюю критичность или непочтительность к системе и ее функционерам. Соответственно желание убежать в более реалистический и человечный мир вообще уводило публику от происшествий при дворе и неизбежно - в сферу более легких и менее опасных развлечений: на театральные улочки, в чайные дома и "веселые кварталы" - Ёсивара. Рассказы лавочников, мелких чиновников и ремесленников о своей любви и ненависти, о радостях и печалях, известные всем людям во все времена и во всех странах, были понятны каждому. Сайкаку стал их рассказчиком и немедленно обрел известность. Он был "оазисом действительности в чаще традиций и классических образцов". Он изображал мир более реальный, вернее - просто тривиальный, избегая довольно избитых тем с описаниями пикников, во время которых любовались цветами вишен и луной, сочинения стихов, сентиментальных сцен и вечеринок богачей. Он привнес в литературу юмор, пафос, "соленые" словечки, споры и примирения, из которых состояла повседневная жизнь горожан... В своих неприукрашенных "Рассказах из всех провинций" он излагал подлинные события и передавал простые, незамысловатые истории, которые привлекли его внимание во время путешествий. Они были искренними, а его стиль лишен вычурности; он писал на разговорном языке, понятном каждому.

Сайкаку вполне можно было бы назвать Боккаччо эпохи Гэнроку. Этот итальянец тоже вырос в среде торговцев и писал вычурные сонеты; отступив от идеалов традиционной религии, античной культуры и деспотичной власти, в "Декамероне" он обратился к описанию грешков мужчин и женщин; и наконец, он был предтечей движения гуманизма, лежавшего в основе итальянского Возрождения. В общих чертах Сайкаку прошел тот же путь. "Боккаччо, - отмечал Джон Эддингтон Саймондс, - был типичным итальянским буржуа, выходцем из того класса, который в конце концов и представлял Ренессанс. В его прозе и поэзии в зародыше содержатся различные формы, которые в этот период были доведены до совершенства. Изучая его, уже в самой его незрелости мы ощутим дух последующих веков. Он был первым, кто заменил литературу образованных сословий и артистократии литературой народа. Он освободил природные инстинкты от аскетических запретов и мистицизма трансцендентального толка. Он беспощадно высмеял фальшь рыцарских романов и лицемерие монашества, а не просто подшучивал над ними при помощи язвительных или бранных слов. Он восстановил честь реализма в литературе и искусстве, изображал мир, каким тот ему представал - чувственным, низменным, смешным, нелепым, патетическим, нежным, жестоким, - во всей его грубости и противоречивости. Вместо абстрактных аллегорий он обратился к конкретным фактам. Он отстаивал право на страсть и чувственные наслаждения, отвергнув идеальные желания и угрызения совести терзаемого религией сознания... Боккаччо действовал, сам не сознавая, что он делает, и не ставя перед собой ясных целей... Он скорее был глашатаем своей эпохи и народа, указавшим в литературе, что итальянское общество вступило в новую фазу, а старые порядки исчезли" [75, т. 1, с. 986].

Сайкаку и несколько его современников сделали для освобождения литературы от классических ограничений то же самое, что первые мастера цветных гравюр укиё-э сделали для раскрепощения искусства в начале XVIII в. Новой формой романа он положил начало "народной школе" - литературному аналогу укиё-э.

Интересно между прочим отметить, что то же открытие было совершено и в Англии, когда, порвав со всеми морализирующими сочинениями пуританского периода - с Милтоном и Бэньяном, "Релиджио Медичи" Брауна и со всеми религиозными поэтами и моралистами, - Дефо и Ричардсон отыскали новую народную форму, реалистическую и плебейскую, и изобрели "роман", связанный с действительностью через серию мыслей, чувств, событий, максимально тождественных жизни.

Следует вспомнить еще одну параллель - шотландское окружение Роберта Бёрнса, в котором он вырос и достиг похожих почестей. Шотландские народные песни XVIII в. отличало пристрастие к непристойности. Один авторитетный историк заявляет, что, "вероятно, нигде в мире крестьянство не было столь склонно к распутству". Шотландские песни, рассказы, интерлюдии во время представлений по случаю венчания или других общественных событий почти полностью были преданы благородному забвению. Священники последующих лет прилагали все усилия, чтобы заменить "славными благочестивыми балладами" местные сочинения. Но достаточно выжить малейшим крохам, чтобы доказать превосходство пикантной смеси из вольности, свежести и дерзкого хохота над искренними вздохами и слезами. Не преуспевшие в искусстве, даже в ремесле занимающие низкое место подражателей, шотландцы умели едко комментировать жизненные события. Сотни тысяч дешевых шотландских брошюр с непристойными историями ежегодно находились в обращении не только к северу от Твида, но и к югу от него. Церковь неоднократно пыталась их запретить, а они разрастались еще сильней. Если уж на то пошло, они черпали новую жизненную силу для своей непристойности в тени евангелических учений [16, с. 6].

В поисках аналогий этому новому течению откровенности и чистосердечности в области нравов и литературы можно обратиться не только к Шотландии. Мы уже отмечали реакцию на пуританство в период реставрации в Англии с 1660 по 1688 г. Эта реакция перешла в распущенность, вероятно не имеющую себе равных в английской истории. Историк Грин отмечал (не стесняясь в выражениях), что к благородству придворных "повесы эпохи Реставрации добавили невероятное бесстыдство и грубость. Модным поэтом был лорд Рочестер, хотя названия некоторых его стихотворений в наши дни не могли бы быть напечатаны открытым текстом. Модным остряком был Чарльз Седли, а его речь была настолько непристойной, что даже грузчики с площади Ковент Гарден сбросили его с балкона, когда он осмелился обратиться к ним... В порочности театра нашел отражение типичный порок эпохи. Комедия периода реставрации унаследовала от французской комедии все, за исключением поэзии, изящества и хорошего вкуса, которыми та прикрывала свою грубоватость. Совращения, интриги, жестокость, цинизм, распутство получали должное выражение в диалоге умышленного и обдуманного непотребства, когда даже остроумием не может компенсироваться возникающее отвращение. Уайчерли, первый драматург этой поры, остается самым жестоким изо всех, писавших для театра... Он гордится откровенностью и "честностью", с которой рисует мир таким, каким он его видит, мир уличных драк и тайных свиданий, оргий в Воксхолле и поединков с секундантами, лжи и двусмысленностей, мошенников и идиотов, мужчин, продающих своих дочерей, и жен, изменяющих своим мужьям" [13, т. 2, с. 569].

Точно так же Сайкаку, а особенно некоторые из его менее сведущих и выдающихся последователей и подражателей, позволяли себе "честно" изображать мир Осака и других процветающих городов такими, как они их видели, часто с излишними непристойностями, за что он и его подражатели подвергались гонениям со стороны властей, заботившихся о состоянии "образа мыслей" и морали народа. В подобном игнорировании идеализма в искусстве Сайкаку можно обвинить только вкупе с его современниками во Франции и Англии. Однако во всех трех странах такие крайности проявлялись только в те моменты, когда качающийся маятник достигал высшей точки, и являлись неизбежным следствием падения нравов, что некоторое время обусловливалось упоением недавно обретенной свободой, а потом жизнь возвращалась в более привычные формы. Именно такая чрезмерность была необходима, чтобы разбить оковы бывших формалистических ограничений. Она продолжалась недолго: в Англии - пока разгул периода реставрации не был исправлен предписаниями или здравым рассудком; а в Японии - пока такие писатели, как Тикамацу, не придали вновь обретенной свободе художественную форму, отказавшись от крайней непристойности и распущенности, и недолговечный фосфоресцирующий блеск Эдо периода Гэнроку поблек.

Насколько очевидная параллель существовала между Англией эпохи Реставрации и раннетокугавской Японией, великолепно показывает Эрнест Фенеллоза: "В XVIII в. японцы в основном погрязли в праздности и мелочности. При всеподавляющей политической системе для величия не оставалось здравого выхода. Общество погрязло в бесчисленной формалистике и мелочном тщеславии. Некогда живые установления и идеалы живых героев выродились в романтизм и вычурное притворство. Тогда-то японцы и научились быть распутными и лживыми. Энергия тех молодых франтов, чьи деды завоевывали Корею, теперь тратилась на кукольные представления и петушиные бои, на куртизанок и полуночные проделки. В искусстве этого периода получил точное отражение характер эпохи. Преимущественно оно занималось изображением знаменитых уличных женщин, актеров, фокусников, пьяных франтов и грязных непристойностей; непочтительными карикатурами на богов, блеском и сверканием прекрасных одежд, незначительными сиюминутными набросками, которые сводили с ума узколобых "чайных наркоманов"; и слабыми подражаниями старым китайским рисункам, удовлетворявшими прихоти утонченного вкуса эпохи.

Несомненно, диктаторы из Эдо с удовольствием взирали на милый их сердцу народ, столь счастливый и довольный своими невинными развлечениями. Конечно, в искусстве этой эпохи есть много очаровательных и новых черт, но ему присуще определенное ребячество и неискренность. Все духовное исчезло, и оставшиеся плотские развлечения никогда не могут быть восприняты как художественное вдохновение" [14, с. 281].

Один из современных японских исследователей этого периода, Фудзии Отоо, отмечает в своем эссе, что, хотя Сайкаку не был полностью "реалистическим" писателем в современном смысле, - ибо иногда он допускал излишние преувеличения, усиление впечатления и сгущение красок, - в целом он был "реалистом", который рисовал атмосферу, события и переживания своего времени, не прибегая к воображению. В отличие от Тикамацу, который знакомил читателей с прекрасными чувствами и переживаниями своих героев, Сайкаку писал о людях только "голую правду".

Басё, обсуждая хайбун (проза в стиле хайкай), отмечал, что, "глядя на хайбун, я замечаю: иногда китайские выражения смягчены при помощи каны (японской силлабической азбуки), иногда в вака, как в прозе, примешано китайское произношение, вследствие чего слова становятся грубыми, а выражения пошлыми, и, говоря о человеческих чувствах, ... опускаются до уровня Сайкаку, который описывает все что попало. У сочинений нашей школы должен быть четкий план, и даже в случае заимствования китайских выражений следует делать это гладко и изящно. Свежесть необходима, даже если вы пишете о низменных вещах".

Сайкаку всматривался в горькую действительность и без колебаний откровенно ее описывал, не заботясь об изяществе. Он никогда не пытался представлять грубое прекрасным. В этом отношении он был реалистом в самом современном смысле. При виде своих опьяненных чувственными наслаждениями современников он не испытывал ни удивления, ни отвращения.

Все это воспринималось им как один из интересных аспектов жизни народа. И сам он часто спокойно ходил, покрытый пылью, среди этой толпы, танцевал или развлекался вместе в ней. Басё стремился бежать от нее, чтобы наблюдать за ней со стороны, из тихого закутка. Сайкаку же оставался до конца одним из этих людей, человеком эры Гэнроку, точно таким, какими были многие великие английские литераторы елизаветинской поры или же его современники - писатели периода Реставрации. Возможно, подобно Джорджу Бернарду Шоу, он мог бы написать о жизни: "Только общаясь с мужчинами и женщинами, мы можем что-то узнать о жизни. Для этого необходимо вести жизнь активную, а не созерцательную, потому что, если вы ничего не совершаете, у вас не может быть с людьми никаких близких отношений. И вы должны заключать сделки, участвовать в закулисных политических махинациях, беседовать о религии, ощущать на себе и испытывать к самым разным людям ненависть, любовь и дружбу, прежде чем сможете приобрести чувство гуманности. Если вы хотите накопить достаточно опыта, чтобы стать философом, следует безоговорочно поступать именно так".

Если учесть беспечный и часто распутный характер торгового сословия в период Гэнроку, то не удивляет, что литература стала более грубой и простонародной. Тех, кто искал удовольствий в мишурном мире, изображали точно такими, какими они и были. Как отмечает Фудзии, "Сайкаку был одним из безумно кружившихся в вихре танца. С одной стороны, он наслаждался миром, где гонялись за наслаждениями, а с другой - занимал позицию постороннего наблюдателя и хладнокровно взирал на человеческие слабости и пороки. Басё был пессимистичным оптимистом, удалившимся от веселого и аморального мира. Странствуя среди природы и наслаждаясь тишиной, он издалека распознавал прекрасные черты человеческого характера и светлые стороны человеческой жизни. Сайкаку же можно назвать оптимистичным пессимистом, который вел веселую жизнь, замечая при этом темные стороны жизни. Сайкаку жил настоящим и вполне бы мог сказать: "Мы не знаем, что нас ждет. Ни на бога, ни на Будду рассчитывать нельзя. Давайте жить весело и счастливо"". Он разделял философские взгляды Омара Хайяма.

"Если сравнить его с Тикамацу, то Сайкаку описывает события просто, не добавляя ни воображения, ни чувства, моральные критерии у него отсутствуют. Тикамацу поэтизировал факты при помощи воображения и придавал им моральный оттенок. Когда мы слышим Сайкаку, он представляется нам саркастическим мирянином. Когда же мы слышим Тикамацу, у которого так много теплой симпатии, его речи кажутся нам наставлениями благородного, умудренного жизнью старца.

Однако Сайкаку с его острой наблюдательностью и мощной выразительностью занимает одинокое место в истории японской литературы. До эпохи Гэнроку мы еще не можем говорить о существовании настоящих новелл. В одних объяснялись популярные учения, делалась попытка объединить конфуцианство, буддизм и синтоизм. Другие же были художественными путеводителями по знаменитым местам. Такими были, например, "Урами-носукэ" и "Уцуюки моногатари"^*, но темы их были наивными, а стиль - формалистическим, изобилующим прилагательными. Во многом они напоминали рассказы эпохи Асикага и были малоинтересными. Но появился Сайкаку, который отказался от старой формы. Описывая современное ему общество разговорным языком улицы, он создал новые новеллы, наполненные жизнью и реализмом. В этом и есть величие Сайкаку".

^* ("Ураминосукэ" и "Уцуюки моногатари" - любовные новеллы начала XVII в. (примеч. ред.).)

Как мы увидим дальше, развитие подобной литературы благодаря колоритной и живой манере Сайкаку не только сыграло значительную роль в том, что литературные вкусы читателей отвратились от старых классических образцов, но и проложило дорогу народной драме, первоначально развивавшейся в форме дзёрури и кукольных пьес. Сайкаку, который пытался превзойти своего блистательного современника Тикамицу, тоже внес свой вклад в драматургию, но это театральное использование популярных тем основывалось на заимствованиях из популярных прозаических историй и простонародных романов, начало которым положил он сам и другие, подобные ему писатели.

Сайкаку занимает весьма определенное место в истории японской литературы. Дитя только что возникшего торгового сословия и поднимающегося класса простолюдинов, он был выдающимся выразителем новых идеалов, новых нравов и морали своей эпохи. Он не был только зеркалом своего времени, модной стандартной стекляшкой. Эпоха способна сформировать человека, но и человек может воздействовать на эпоху. В том и заключается его величие, что он был способен это делать.

Сайкаку сделал классическую форму стихосложения хайкай разговорной; опустил ее с вершин Парнаса до уровня простых людей. Возможно, тем самым он ее испортил, но она и по сей день живет. Сделав жанр хайкай более земным, он способствовал росту его популярности.

Потом Сайкаку занялся театральной критикой, или коммен-таторством, и положил начало жанру, который стал неотделимым компонентом драмы. Комментарии, которые, в сущности, представляли собой всего-навсего личные впечатления Сайкаку, не только превратились в бесценные анналы истории японского театра, сохранившейся и увековеченной в хёбанки, но, несомненно, оказывали также непосредственное влияние на качество представлений и развитие театра. Они широко читались, и благодаря им театральная публика испытывала к актерам - якуся - более жгучий и критический интерес. Учитывая подготовленность зрителей, сами актеры, главная цель которых - понравиться, должны были с повышенной тщательностью следить за своим искусством. Таким образом, зрители Кабуки стали столь же требовательными, сколь критичными были даймё на представлениях театра Но.

Однако величайшей заслугой Сайкаку является обновление им народного романа. Оставим в стороне то неудачное направление, которое приняла эта литература в соответствии с требованиями эпохи. Действительно, произошло высвобождение долго сдерживаемой энергии, открытие новых средств выражения, избавление от вековых жестких ограничений. Вполне естественно, что вновь обретенная свобода на некоторое время вылилась в невоздержанность, которой воспользовались многие менее достойные подражатели. Но при помощи официальных декретов и контроля эту аномалию удалось исправить, и с течением времени маятник вернулся из крайней точки в нормальное положение. Успех любых реформ определяется крайними мерами на начальной стадии, и Сайкаку нужно было резко разорвать путы классических традиций, против которых он взбунтовался. Это привело к открытию нового литературного мира, мира народной художественной литературы, единственными образцами которой были пяти- шестивековой давности сочинения придворных дам Мурасаки и Сэй Сёнагон^*.

^* (Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон - крупнейшие японские писательницы конца X-начала XI в. (примеч. ред.).)

Главная заслуга Сайкаку была в том, что он открыл новый жанр в литературе, которому Тикамацу придал драматургическую, или театральную, форму. Он учел появление в XVII в. печатных и иллюстрированных книг для простого народа, увеличение числа школ и распространение образования, рост богатства, наличие свободного времени и тягу к развлечениям и воспользовался всем этим. В литературе он сделал то, что художникам вскоре предстояло совершить в области ксилографии и цветной гравюры - он поддерживал "зеркало изменчивого мира" и в доступной форме рассказывал о жизни простого народа. Сайкаку открыл врата великолепного периода народной культуры Гэнроку. Он запечатлел в литературе картину общественной жизни горожан своей эпохи, пусть даже несколько преувеличенную или нарисованную в неприятных тонах. Он был подлинным хроникером "позолоченного" века.

Последующие поколения простят ему ошибки, но они не смогут не заметить чарующее великолепие былых времен. Сегодня более зрелый критик осудит пороки разбогатевших выскочек, создавших эпоху Гэнроку, но не сможет игнорировать тех, кто предоставил на потребу простому народу культурное наследие, когда-то являвшееся исключительно достоянием знатоков или аристократов. Ихара Сайкаку открыл шлюзы и выпустил накопившуюся воду.