Сайкаку - поэт

Впервые Сайкаку выступил как сочинитель стихов в жанре хайкай. Прежде чем обратиться к его прозаическим произведениям, рассмотрим его поэтическое творчество.

Сайкаку-поэт был учеником великого Соина и, как показывают его первые опубликованные сборники хайкай, принадлежал к неортодоксальной школе Данрин. Как мы уже отмечали, для этой школы была характерна новая манера выбирать материал из повседневной жизни и повышенное внимание к общественной жизни и человеческим чувствам. Она отражала общую тенденцию гуманизации, а возможно и вульгаризации, народной литературы. В этой области Сайкаку стал искусным и плодовитым мастером. Рассказывают, что в 1680 г. Сайкаку велел повесить большой занавес перед алтарем Икутама, где обычно он собирал большую толпу местных жителей и читал им почти по 4000 новых стихотворений в день. Пять человек следили за порядком, восемь до изнеможения записывали его поэтические изобретения, а всевозможные знакомые и незнакомые люди приходили слушать его. В 1684 г. Сайкаку с гордостью прочитал перед алтарем Сумиёси за один день 23 500 стихотворений^*.

^* (В. Г. Астон отмечает, что это - преувеличение, но в то же время - свидетельство явного снижения уровня искусства сочинения хайкай.)

Но изобилие банальных тем, не подходящих для использования в такой короткой форме, представляло собой материал для более широкого развития в форме романа. Таким образом, Сайкаку сочинял различные хайкай на популярные любовные сюжеты, которые в развернутом виде представляли бы собой эпизоды любовной истории. Ему оставалось просто перейти от чистой поэзии к полнокровному роману, где сохранялись бы те же самые темы общественной жизни, любви или человеческих чувств.

Мы могли бы продолжить рассуждения о психологических факторах, которые (сколь бы неосознанными они ни были) могли увести Сайкаку от сочинения хайкай. Самураи исконно относились к деньгам с еще большим отвращением, чем гордые аристократы; прикасаться к "презренному металлу" считалось недостойным и унизительным, но осакских торговцев такие ничтожные грешки, вероятно, не волновали. Они имели дело с деньгами и были лишены презрительно-высокомерного отношения к ним, присущего "высшим сословиям". Сайкаку был выходцем из народа и, несомненно, точно так же как любой торговец Осака, не упускал случая подзаработать. Кроме того, он, должно быть, считал, что презрение ученых былых времен к откровенному выражению и передаче мыслей и чувств - всего-навсего жалкая форма стоического самоограничения. Мысль казалась ему похожей на деньги: ее нужно отчеканить и пустить в обращение, и ему была несимпатична литературная традиция, согласно которой чувства или поучения следует выражать иносказательно или при помощи сжатых и загадочных недоговорок, без явных признаков чеканности мыслей или словесных загрязнений.

Однако, даже обладая мастерством в сочинении хайкай, в душе Сайкаку был бунтовщиком и радикалом. Ему было недостаточно гарцевать подобно лошади изящными шажками на строго определенном и ограниченном пятачке, с головой, неестественно оттянутой назад жестким мартингалом. Он хотел бежать рысью, иноходью, скакать галопом, а не только заниматься чрезмерно искусственными по своему характеру цирковыми представлениями. Сайкаку устал от условной формы, когда в трехстишии из 17 слогов нужно было развить заданную тему: например, передать определенные человеческие чувства при помощи стереотипных аллюзий к четырем временам года. Это было увлекательным занятием, особенно в придворной среде, но приевшимся за тысячу лет непрерывного использования. Все, что можно было выразить в хайкай, очевидно, уже было сказано. Последнее слово сказал Басё, а после него начался упадок.

Одно дело, когда первоначально жанр хайкай использовался любовниками для изящных посланий на веерах или для красивых "изречений", которые следовало воспроизводить изящным каллиграфическим почерком, неискушенным же современникам Сайкаку этот жанр казался слишком вычурным. Умение сокрыть мысль за набором определенных правил при ограниченном количестве слогов, при помощи иносказания, эллипсиса, пренебрежения синтаксисом, опущения слов и усложненной символики больше не отвечало требованиям эпохи с ее реалистическим и прямолинейным духом. Народные массы, слабо разбирающиеся в древней классической литературной символике, не были подготовлены к пониманию столь усложненного искусства. Жизнь простых людей была откровенной и чистосердечной. Их не волновали трудноуловимые оттенки и многозначительное молчание; сущность реальных вещей была им более понятна.

Некоторые современные японские критики попытались post factum объяснить и оправдать жанр хайкай - в целом чрезвычайно утонченную, искусственную и иносказательную поэтическую форму - как порождение чувств, "слишком глубоких, чтобы быть выраженными в словах". Например, Нитобэ видел причину его возникновения в стоицизме самурайского кодекса старой Японии. "Наше стремление скрыть переполняющие нас чувства объясняется вовсе не извращенностью восточного сознания. Для нас в словах часто заключается, как говорят французы, "искусство скрыть мысль"... "Тот, кто, широко разевая рот, раскрывает содержимое своего сердца, - гласит народная пословица, - всего-навсего напоминает плод граната". Далее он продолжает: "Первый порыв мужчины или женщины в тот момент, когда их охватывает какое-то чувство, - это скрыть его проявление. Для слуха японцев действительно являются оскорбительными самые святые слова, самые интимные проявления сердечных чувств перед разношерстной толпой. Например, молодой самурай пишет в своем дневнике: "Ты ощущаешь, как поле твоей души наполняется нежными мыслями? Настало время семенам взойти. Не тревожь их словами; пусть они растут сами по себе в тишине и в тайне"" [56, с. 111 - 112]. Точно так же Енэ Ногути заявляет, что "мы считаем поэтом не того, кто открыто проявляет свое безумие, а того, кто хранит его внутри, если оно у него есть, и содержит свою душу в одиночестве. Для нас блаженным состоянием является то, когда в минуты досуга даже великий поэт забывает от изумления свой язык, и ему достаточно нескольких слов, хотя кому-то они могут показаться загадкой или детским лепетом... Мы избегаем поэтического красноречия, от которого человек преисполняется жаждой и беспокойством, и с радостью становимся многословными, потому что мы достаточно хорошо знаем несостоятельность человеческого языка" [58].

Но едва ли такое самоограничение или самоуглубленность свойственны простым людям. Простые японцы были человечными. Более свободные, чем скованные кодексом бусидо самураи, они чувствовали, что наделенные речью живые существа инстинктивно стремятся к самовыражению. Во всякий великий момент своей жизни - час страстного счастья или глубокой печали - человек стремится к обеспечению и выражению своих чувств в словах. Возможно, обычный человек чувствует себя настолько бессловесным, словно никогда не умел говорить; он немеет перед лицом жизни, смерти или величием природы. Но его немота - это только прелюдия, которая сменяется жаждой самовыражения. Он ощущает насущную потребность в даре речи. Истинный поэт - тот, кто обладает этим бесценным даром. Поэзия для него - это голос сердца и разума; подобно, морскому прибою он вздымается и опускается. Таково конечное словесное выражение пережитого или прочувствованного.

За исключением придворных кругов, для которых хайкай являлись развлечением, - и, как однажды заметил Нитобэ, "в культуре, где Муза вырождается", - у японцев сохранялось стремление к "свободе выражения". Далее Нитобэ, описывая исконно японские песни - ута, говорит, что японцы "скрытны и необщительны. Иногда (их) даже считают "таинственными". Бывает, что их необщительность достигает невероятных пределов. Нам неизвестно, является ли это следствием долгой изоляции, островного положения страны, какой-то этической отобщенности или чрезмерного акцентирования на нормах поведения и соответственно боязни фамильярности. Однако остается фактом, что японцы, слишком эмоциональные и остро реагирующие на обиду или доброту, живут в состоянии постоянного самоограничения. Спасением от этого самоограничения является ута. Она служит предохранительным клапаном для этого самоограничения. Это сильно бьющая струя фонтана. Поэтому в ней находят выражение чувства, которые замкнутый в себе человек не может высказать в обычной речи" [57, с. 176].

Поэтому свободные от чопорности и ограничений самурайской традиции простые люди непринужденно выражали себя в прозе, балладах (дзёрури) или ута. Сайкаку и современные ему писатели отбросили самоограничения изящной и утонченной культуры высших классов ради более естественных и откровенных форм выражения и тем самым вывели литературу на более свежий воздух повседневного гуманизма. Действительно, он занимал независимую позицию, несколько похожую на ту, что великий итальянский поэт Пьетро Аретино выразил словами: "О заблуждающееся большинство, снова и снова говорю вам, что поэзия - это каприз природы в минуты ее радости. Она зависит от личного вдохновения человека, и, когда его не хватает, пение поэта превращается в беззвучное бренчание бубна, в колокольню без колоколов. Те же, кто пытаются писать стихи без вдохновения, подобны алхимикам, которые при всем своем образовании и невероятной алчности так еще ни разу и не создали золото, в то время как природа производит его, чистое и прекрасное, в изобилии. Учитесь у того художника, который на вопрос, кому он подражает, указал на толпу живых людей, имея в виду, что он черпал сюжеты в жизни и действительности... Что нам делать со словами, которые когда-то были на устах у всех, а ныне вышли из моды?.. Намного лучше пить из собственных деревянных кружек, чем из чужого золотого кубка; и собственные лохмотья лучше краденого бархата" [75, т. 2, с. 402]. Подобный протест против античной традиции был характерен для позднего Ренессанса и гуманистического движения в Европе; такую же позицию гуманистического подхода к литературе и жизни занимает и Сайкаку.