Последствия политики изоляции

Увядание классической культуры, по крайней мере отсутствие к ней интереса со стороны широких народных масс, объясняется не только прекращением контактов с Китаем, но отчасти и изоляционистской политикой токугавского правительства. Процветая под эгидой сёгуната и среди императорского окружения, искусство знати утратило жизнеспособность из-за отсутствия притока новых идей из-за границы. В этот период Япония оказалась почти герметически закрытой. Не многих иностранцев пускали дальше о-ва Дэсима, близ Нагасаки, японцам же запрещалось ездить за границу. Количество иностранных кораблей ограничивалось несколькими судами в год, а кораблестроение и мореплавание на японских судах было запрещено почти полностью^*.

^* (Серия законов, изданных в 1633-1639 гг. сёгуном Токугава Иэмицу, положила начало периоду самоизоляции Японии. Утверждение автора о почти полном запрещении мореплавания не совсем точно: в Японии периода самоизоляции был законом ограничен тоннаж строившихся судов, а плавание разрешалось только между японскими портами. Самовольные контакты с иностранцами карались смертной казнью (примеч. ред.).)

Пока в Европе не началось возрождение заморских исследований и мореплавания, ученые-схоласты точно так же окончательно погрязли в самокопаниях и пустых спорах, и только новые географические открытия проложили дорогу веяниям Ренессанса. По мнению Накагава Ёити, на классическую литературу Японии сильное влияние оказало море, когда же Япония отвернулась от моря, литература стала пустой, самодовольной и фальшивой. Существует теория, что, подобно эпосу Гомера, основными мотивами классической поэзии "Манъёсю" является чувство восторга и преклонения авторов перед могучими морями и описывается трагический опыт морских путешествий^*. В сборнике "Манъёсю" имеется несколько стихотворений, сочиненных послами в танский Китай; несколько стихотворений, в которых рассказывается о плаваниях по Внутреннему Японскому морю, оставил и Хитомаро, самый выдающийся официальный поэт того времени. Суда, на которых императорские дары отправляли на континент, были крошечными, и поэтому вполне понятно, что каждое плавание было рискованным предприятием. Вероятно, Хитомаро и его собратья по перу плавали по морю не в слишком комфортабельных условиях, поэтому их опыт приобретал мужественный, эпический и глубоко эмоциональный смысл. Бодлер писал: "Свободный человек, любить ты будешь море". Правда, замечает Накагава, "моря переменчивы и совершенно отстранены от мирских дел, тем самым предоставляя превосходную возможность для романтических приключений или героических деяний. Как видно по стихотворениям, сочиненным греческими героями, принимавшими участие в походе аргонавтов, именно море рождает в умах поэтов самые сумасбродные и фантастические идеи и красочные литературные сюжеты". Ранняя японская поэзия не испытывала недостатка в такой воодушевляющей теме.

^* (В действительности "морские мотивы" никогда не были ведущими в японской литературе и не определяли ее характер (примеч. ред.).)

Но потом, много позже, все переменилось. Наступила изоляция Японии. Мореплавание прекратилось, иссяк и благотворный приток идей. "Как это ни странно, любовь к морю и морские подвиги, характерные для периода составления "Манъёсю", постепенно ослабли, а потом и полностью исчезли. В прославленных антологиях "Кокинсю", "Синкокинсю", в поэтических сборниках позднейшего времени, в прозе и эссеистике мы не найдем даже намека на поэтическое восприятие моря, даже упоминаний о нем^*. Как жаль, что японская литература отвернулась от широких морских просторов, содержащих в себе неистощимый запас приключений и чудес! Одновременно с исчезновением из японской литературы маринистской поэзии национальная культура начала терять свое великолепие. Особенно же когда государственные дела оказались в руках регентш - матерей императоров, и еще позже - когда политическая власть перешла в руки военного сословия, культурная жизнь народа стала еще более прозаичной и унылой. Сильнее всего эта тенденция проявилась в культуре эпохи Токугава. Двести шестьдесят пять лет существования токугавского сёгуната ознаменованы вновь вычеканенной надписью: "Политика закрытых дверей". Нельзя отрицать, что политика закрытия страны от всех внешних воздействий с последующим запретом всякого мореплавания очень сильно мешала и сдерживала воспитание романтических чувств" [66, с. 32].

^* (В поэтических антологиях "Кокинсю" ("Собрание старых и новых японских песен", X в.) и "Синкокинсю" ("Новое Кокинсю", XIII в.) и современных им дневниках и новеллистических сборниках (сэцувасю) доля морской тематики не уменьшилась по сравнению с литературой предшествующей эпохи. В целом рассуждения о роли "маринистской поэзии" в японской литературе нельзя признать обоснованными (примеч. ред.).)

В действительности же запрет на заграничные контакты начал действовать только в 1640 г., при третьем сёгуне Токугава Иэмицу. Для противостояния влиянию испанских и португальских миссионеров-иезуитов Иэясу расширил торговлю с английскими и голландскими протестантами. Но в 1637-1638 гг. в Симабара произошло крупное восстание христиан, показавшее властям, что Европа при помощи религии может подрывать верноподданничество граждан. Таким образом, отмечает Феноллоза, "с 1639 г. началась политика изоляции, при которой ни один местный житель не мог покинуть страну и ни один японец, находящийся за ее пределами, не мог вернуться на родину. Все голландцы были сосредоточены на острове Дэсима, и им разрешалась присылка только одного корабля в год. Китайцы также могли осуществлять торговлю через единственный порт - Нагасаки. И экономически, и духовно Япония превратилась в изолированный остров перед лицом развивающегося мира. В течение последующих ста лет, когда иезуиты успешно вошли в доверие к маньчжурам, а король Франции Людовик XIV мог обмениваться дружественными посланиями с великим Канси^*, в то время как англичане осваивали огромный Североамериканский континент, а наука стремительно приближалась к эпохе Просвещения, Япония, нахмурив брови, стояла, подобно непоколебимой крепости прошлого, игнорируя цивилизацию, бросая вызов людскому братству, отстаивая совершенно искусственные идеи и формы старого порядка" [24, т. 2, с. 114].

^* (Канси (1662-1723) -китайский император (примеч. ред.).)

В какой-то степени отсутствие новых веяний из-за границы, напротив, способствовало росту более энергичной культуры. Как мы видели, она не отвергала полностью новых китайских культурных влияний, но в интеллектуальных кругах Японии, где философы были, по-видимому, поглощены самоуглублением и диалектическими дискуссиями, эти влияния становились все более и более окостенелыми. Нельзя до конца согласиться, что политика изоляции мешала росту местной национальной культуры или народного искусства и литературы, она обратила мысль народа вовнутрь, стимулируя искусство миниатюрных нэцкэ и резьбы по слоновой кости, утонченную поэзию или выращивание крошечных деревьев и другие подобные занятия. Что же касается классических увлечений двора, то они стали настолько условными и искусственными, что утратили в глазах широких масс всякий смысл и выродились в бессодержательные формулы и ритуал. Таким образом, из-за нехватки кислорода и новых заграничных идей классические традиции утратили силу и начали увядать. Благодаря этому у сторонников чисто национальной культуры появилась возможность продемонстрировать свои достоинства и создать более самобытное искусство, литературу и этические нормы.

В области науки такая изоляция от внешнего мира оказала на национальную мысль пагубное влияние с непредсказуемыми последствиями. "После краткого периода, - замечает Кинлейсайд, - когда поощрялись сношения с Европой через посредство миссионеров и торговцев, сёгун начал опасаться за прочность своего режима, в случае если иностранные идеи свободы и прогресса получат неограниченный доступ в Японию^*… Поэтому вскоре был воздвигнут барьер против всех иностранных идей, и вместо нового возрождения и великой эпохи культурного просвещения токугавский режим очень быстро начал поощрять просветительскую политику, поддерживая в первую очередь консервативные, ортодоксальные и в основном бесплодные идеалы древнего Китая и Японии. Таким образом, хотя Иэясу содействовал возрождению науки и восстановлению авторитета ученых, он и его последователи сузили задачи и ограничили направления, в пределах которых ученые могли проводить свои исследования и добиваться успеха. "Эпоха сёгуната ни в коей мере не была периодом интеллектуального застоя. Но в эту эпоху правительственная система образования умышленно и неосознанно сдерживала свободомыслие независимых ученых и контролировала врожденные инстинкты, которые тем не менее проявлялись и подготовили почву для свержения сёгуната и реставрации 1868 г."" [41, с. 49-50].

^* (Об идеях "свободы и прогресса" у европейских колонизаторов XVII в. всерьез говорить нельзя. Сёгунские власти больше всего опасались порабощения Японии европейцами (примеч. ред.).)

Как мы увидим, такое стремление формализовать образование и управлять знаниями истощило творческую энергию и эффективность схоластических методов, и причастные к ним сословия совмещали их с духом свободного исследования. Потребность же простого народа, движимого неистребимыми "врожденными инстинктами", в каком-то элементарном образовании при создавшемся частичном вакууме оставалась неудовлетворенной. Пробуждавшееся сознание народа было невозможно контролировать полностью, и следствием самого строгого и консервативного контроля явилось появление дешевых и популярных книг, дававших пищу для ума, легендарно-героических или полуморальных сюжетов театра кукол или Кабуки и назидательных бесед в чайных домах, которые, несомненно, играли почти такую же стимулирующую роль в жизни горожан, как знаменитые кофейни Лондона того же периода или несколько позднее на континенте - кафе на бульварах.

Многие японские ученые признают, что политика изоляции отрицательно сказалась на культурном развитии Японии. Нитобэ Инадзо открыто осуждает ее пагубные последствия. "Япония впала в спячку в начале XVII в., чтобы пробудиться только в середине XIX столетия. Она прожила этот период, ничего не зная (не считая слабых отголосков, которые доносили до нее голландские торговцы) ни о Тридцатилетней, ни об Английской гражданской войне, ни о Реставрации, ни о Блистательной революции, ни о правлении великих монархов Петра I или Карла XII, Екатерины II или Фридриха Великого, ни о разделе Польши, ни об Американской войне за независимость, ни о Французской Революции, ни о Наполеоне. Трудно представить, как долго она спала... Все крупные бури, сотрясавшие Европейский континент, не шевельнули даже стебля травы в стране блаженного неведения"^* [57, с. 60]. Нитобэ признает, что прекращение междоусобиц и гражданских войн периода Асикага принесло желанный мир, но этому миру не хватало некоторых вдохновляющих признаков величия. ""Рах Tokugawa", - пишет он, - оказался плодотворным для национальной японской культуры. Поскольку художникам и писателям этого времени иностранные образцы были недоступны, им приходилось копаться в собственных душах, чтобы создавать какие-то оригинальные произведения. Под бдительным контролем правительства и в иерархическом обществе в сфере искусства и литературы не могли появиться великие личности, если же они и были, то не осмеливались выражать себя, хотя в ремесленнических мелочах, в изяществе рисунка немногие могут превзойти тех, кто вырос в эпоху изоляции и феодализма... Не было создано ни одной крупной философской системы, а лучшие умы были заняты комментированием классиков или оттачиванием второразрядных стихотворений на китайском языке. Власти опасались любых оригинальных идей или смелых высказываний. На изобретения и открытия смотрели настороженно, с подозрением, и всячески им препятствовали. Во всем царила жестокая условность" [57, с. 61].

^* (Со второй половины XVIII в. сёгунское правительство и ограниченный круг ученых-рангакуся держались в курсе событий на Европейском континенте. В начале XIX в. на японском языке издавались сочинения по географии, истории отдельных европейских стран (в том числе России), обычаям разных народов - как в переводе с голландского, так и сочиненные японскими авторами (примеч. ред.).)

Все это верно, однако Нитобэ, вероятно, преувеличивает, когда он развивает свою мысль: "Такими были общие последствия политики изоляции: пагубное влияние на свободу полета мысли, невозможность получения стимула из-за границы, ограничение фантазии из-за игнорирования остального мира, низведение энергии страны и народа на самый низкий уровень, уменьшение численности населения до минимальных размеров, препятствие наиболее энергичным осуществлять смелые предприятия" [57, с. 62]. Хотя, как мы показывали, высшая иерархия и стремилась стать неподвижной, а следовательно, бесплодной в результате изоляционистской политики и самопожертвования, в среде простого народа вызревали новые силы, формировалось динамическое движение, рассказать о котором мы и собираемся. Классическое возрождение принесло в аристократические круги великолепие или же (если не кричащее великолепие во вкусе Хидэёси) возвышенную строгую красоту. Но когда оно лишилось гибкости и начало обретать строгие формы, то утратило свою социальную значимость. В то же время среди третьего сословия начался бунт против классицизма высших классов и воскрешение простонародной культуры, которая вдохнула свежие силы в культурное возрождение периода Гэнроку.

Существовала еще одна причина возникновения этого движения, особенно в районе Кансай. Пока правители укрепляли свое влияние в Киото, распространяя конфуцианское учение и классическую культуру, это в какой-то степени сказывалось и на народных массах. Но когда сёгун Иэясу переместил свою военную ставку и административный аппарат в Эдо, за ним последовало много военных и чиновников, обосновавшихся вокруг нового восточного двора. В Киото осталась только часть самураев, хранивших верность императору. Они отчасти покровительствовали образованию, изящным искусствам или придворной литературе, но главные меценаты классической учености покинули Киото. Хотя законы, провозглашенные в Эдо сёгуном, еще распространялись на всю страну, в действительности в старой императорской столице их соблюдала очень ограниченная группа. Столицу покинули самураи, а вместе с ними - китайский рыцарский кодекс и конфуцианское учение. Таким образом, за исключением ограниченной группы вокруг императорского трона, Киото лишился классического влияния, утверждаемого Токугава. Наступило некоторое ослабление, что позволило расширяться "новому движению" народной культуры. Возникло буржуазное городское сословие, в некоторых отношениях более сильное, чем самурайское, и во всех отношениях более независимое. В такой изменившейся социальной среде придворные традиции стали столь же старомодными и столь же подвергались критике, как в Лондоне периода Реставрации, когда древние формы и церемонии, ходульные и неестественные, стали предметом грубых насмешек и шуток.