Социальные ограничения

Отход от конфуцианского учения в сфере этики в значительной степени нашел отражение в новых общественных тенденциях. Слабость аристократически ограниченного искусства заключена в его предельной условности. Само оно может перестать быть искусственным и - даже в искусственном обществе в допустимых пределах - стать естественным, но оно существует только в строго условных и ограниченных рамках. Это прекрасно показал граф Кейзерлинг. "В Киото, - пишет он, - все еще преобладает духовная атмосфера былых дней, сюда еще не проникли веяния времени. Иногда я испытываю то же, что в Версале, где я гулял по полузапущенным аллеям в лучах октябрьского солнца. Я ощущаю себя придворным, все мои действия определены этикетом, видимость представляется мне высшей реальностью, а стереотипы - обязательны. И все эти предписания мне не мешают. В сущности, здесь именно предписания дают максимально возможную внутреннюю свободу. В Версале Людовика XIV только совершенный придворный мог быть искренним. То же самое было и в Киото. В его искусственной среде - якобы находившейся под контролем марионеточных императоров, а в действительности - в руках их фаворитов, - погрязшей в интригах, были приемлемы только льстецы. Но, по-видимому, их роль была чрезвычайно важной. Благодаря особенности японского характера, в котором столь странным образом соединяются чувствительность, отсутствие воображения и чувство реальности, придворные могли быть абсолютно искренними. Они были так же искренни, как пингвины, проводящие время во взаимном обмене любезностями на ледяных полях вокруг Южного полюса" [42, с. 179-180]. В рамках таких партерных ограничений процветала аристократическая культура, хотя она была эгоистической, самодовольной и не распространяла свое благоухание на внешний мир. Поэтому, если она и не вымерла от истощения и анемии, в любом случае не могла оказывать никакого влияния на народные массы. Поэтому массам пришлось создать собственное искусство, более им понятное и народное, чем вычурные и утонченные классические формы, популярные у привилегированных сословий.

Точно так и в Англии в эпоху классицизма существовала прочная связь культуры только с благородными высшими сословиями. Лондон того времени был законодателем мод, остальной же части страны это почти не касалось. Это была эпоха салонной литературы, литературного и аристократического снобизма. Это была эпоха Драйдена, а немного позже - Поупа, формализма в театре и аккуратно зарифмованных двустиший. Пьесы Драйдена предназначались для искушенных аристократов, стихотворения Поупа были изящными и сатирическими, бессодержательными, разжиженными и безжизненными, удивительно остроумными, но написанными для сообразительных и вежливых людей, изящными, но лишенными страсти или правдивости. Это была зима английской поэзии, классическая эпоха словно бы покрыла все сверкающим серебряным инеем.

Во всей Европе положение было примерно таким же. Время окоченело и застыло в неподвижном феодальном состоянии предыдущего столетия - наступила реакция на взрыв Ренессанса, который осветил высшие сословия и на некоторое время почти проник в народную среду. Жизнь наладилась, низшие сословия были зажаты в узкие рамки феодальных догм, не имея возможности из них выйти, высшие же сословия жили в мире тесных и ограниченных условностей. Простой народ воспринимался как необходимый фундамент, на котором покоилась великолепная пирамида золотого века аристократии. Людовик XIV, le Roi Soleil^*, был верховным сеньором всего французского государства. Двор и высшие сословия жили в искусственном раю, застывшем, словно под стеклянным колпаком. Это было время, когда парки не были запущены, а являли собой аккуратные цветники; когда танцевали регламентированные гавот и менуэт, а не венские вальсы Штрауса с их свободой кружения; когда обставленные со вкусом салоны богачей украшали хрупкая и декоративная мебель, гипсовые богини и севрский фарфор цвета зеленых яблок или розовых груш "бери"; когда поведение было вежливым и церемонным; когда только придворные пользовались привилегиями и уважением. Все застыло и было, по словам Теннисона, "леденяще правильным, великолепно никчемным". Жизнь оторвалась от реальности.

^* (Король-Солнце (франц.).)

Но во Франции того времени к концу "Великого века" величественное изящество классической эпохи начало тускнеть и приходить в упадок. Литтон Стрейчи писал: "Подобно любой другой, классическая традиция выродилась. Ее достоинства превратились в манерность, а слабости стали догмами. Иногда нам трудно провести грань различия между художником, оттачивающим условности, в которых он творит, и ремесленником, являющимся рабом этих условностей. Если они нам незнакомы, то в первую очередь условности приковывают к себе наше внимание, и творения становятся для нас бездушными. И действительно, работы поздних классицистов очень часто были именно такими. Оставалась одна шелуха - вычурный претенциозный скелет, приукрашенный выцветшими лохмотьями давно истрепанных идеалов. Каждая великая традиция умирает по-своему: классическая традиция умерла от робости. Она испугалась крови и плоти жизни, она была слишком вежливой, чтобы смотреть в лицо реальности, слишком возвышенной, чтобы касаться обычных конкретных событий и фактов; она занималась только обобщениями, ибо считалось, что они верны, безвредны и всеми уважаемы; если же и они пусты, что тогда остается делать? Умирая, она сжалась в комок и бормотала старые заклинания, и даже после того как испустила последний вздох, продолжала по инерции их бормотать" [72, с. 69].

Необычайно интересно отметить аналогичность вышеприведенных фактов с событиями, происходившими в это время в Японии. С одной стороны, отрицательным было постепенное угасание достоинств и возможностей аристократической культуры, с другой стороны, как мы увидим, положительным было зарождение новых идей и форм, готовых прийти ей на смену. В Германии разрушение жесткости религиозной доктрины стимулировало возникновение исследовательского духа. В Италии контрреформация попыталась исправить издержки или ошибки Реформации, и национальное движение проникло в классицизм Ренессанса прежде, чем тот себя истощил. Во Франции классическая эпоха Людовика XIV стала излишне аристократической и манерной и, "умирая, сжалась в комок". В Англии же пуританская эпоха стала слишком тесной, и вольный разгул периода Реставрации выбил у нее почву из-под ног, а полвека спустя еще раз оформившееся новое классическое возрождение, во главе которого стояли следовавшие французским образцам Драйден и Поуп, сначала сменилось натуралистическим движением из Шотландии, а потом романтическими поэтами, реалистическими романистами и журналистами из кофеен. Вместе с весенним теплом по всей феодальной и аристократической Европе подул ветер народных перемен. Поразительно похожие процессы происходили и в Японии XVII в.