Несостоятельность конфуцианства

Конфуцианство хотя и оказалось подспорьем в делах управления и при решении некоторых интеллектуальных и философских проблем, но, подобно буддизму, оно также в основном перестало владеть умами простого народа и быть хранителем жестких условностей китайской культуры, столь тесно с ним связанной. Только в области морали и этики внушенные китайскими мудрецами идеалы не просто насаждались сверху, но и находили поддержку у простых людей, которые, правда, только на словах признавали принципы правильного и неправильного, а в повседневной жизни их не соблюдали. Тем самым низшие сословия обнаружили несоответствие распространяемого сёгунатом конфуцианского учения интеллектуальным и духовным запросам простого народа. Это несоответствие отчасти объяснялось жесткостью и искусственностью, которые приобрел конфуцианский кодекс в высших кругах, отчасти же стремлением низших сословий к более естественным, непринужденным и гибким этическим нормам.

Уже отмечалось, что в начале этого периода школы в основном или находились в руках священников и были под буддийским влиянием, или же контролировались властями, насаждавшими конфуцианские принципы. "Учащиеся токугавских школ, - пишет Кинлейсайд, - не все свое время и внимание уделяли литературным проблемам. Им преподавали специальный курс этикета, правил поведения в обществе, и соответствующие нормы общения. Их обучали эпистолярному жанру, поэзии и другим благородным и прекрасным искусствам. Акцент делался на формальности социальных взаимоотношений, строгом соблюдении форм и символике вежливого поведения, крайним примером чего является чайная церемония, наиболее верно передающая дух эпохи, отчетливо демонстрирующая ее яркое изящество и в основном бесплодную сущность. Серьезность, с которой люди предавались занятиям поэзией, почти экстатическое восхищение, которое они испытывали перед придворным ведомством поэзии, и утонченная искусственность чайной церемонии, проводимой в маленькой темной комнате, - таковы трагикомические, но все-таки верные проявления духа эпохи" [41, с. 55-56].

В возрождении конфуцианства уже таились семена его упадка и гибели. Подобно всем религиям, со временем оно окостенело, кое в чем выродилось в пустые формулы и механические ритуалы и усилиями тех, кто без должного понимания превратил проповедь его догматов и комментирование в свою профессию, используя ее для собственной выгоды, лишилось жизненной силы. Правда, в Японии у него было больше шансов на успех и выживание, чем на более ранней стадии. Как отмечает Овелак, "синтоизм и буддизм устояли даже перед этой практической и жизнеутверждающей религией. Причина заключалась в живучести тех мистических обрядов, которые, проникая в самые нежные, потаенные и благородные уголки нашей души, затрагивают те сердечные струны, о которых не знает рассудок". Но в эпоху развития торговли, а следовательно, в эпоху материалистическую, достоинства религии, в какой бы форме их ни подносили, бледнеют и становятся неубедительными^*. Жесткая дисциплина конфуцианского морального кодекса хотя и не исчезла полностью, но в значительной степени была подорвана новым движением простых людей, противопоставляющих ему менее жесткий кодекс поведения и менее ограничивающую и спартанскую философию. Среди жителей крупных городов начал распространяться своеобразный восточный вариант эпикурейства или гедонизма.

^* (Автор здесь склоняется к мнению тех западных специалистов, которые считают конфуцианство религией. Между тем в Японии оно никогда не принимало религиозную оболочку, оставаясь главным образом этико-моральным учением (примеч. ред.).)

Несоответствие религиозного формализма пытливому духу новой эпохи было свойственно не только Японии. Это можно обнаружить также в соединении ренессансных и реформаторских движений в Европе. Там в эпоху всеобщей дезорганизации римские духовные власти под эгидой папства поддерживали некоторую дисциплину и порядок. Но их заповеди, или по крайней мере их ecclesia, в конце концов превратились в слишком жесткую и деспотическую власть, и "новое учение" принесло большую свободу в религиозных вопросах. В XVI в. Лютер в Германии, Кальвин в Швейцарии и Джон Нокс в Шотландии взбунтовались и заложили основы протестантства. В Англии, еще до знакомства с плодами античности через итальянский Ренессанс, Чосер, Лэнгленд, Уайклифф и некоторые менее значительные поэты и прозаики способствовали интеллектуальному возрождению. В XV и XVI вв. английские ученые-классики переводили греческих и римских авторов или же привозили из Италии античные рукописи. Тем самым они привили новые полуязыческие идеи эллинистической культуры. В результате этого произошел сильный переворот в сознании, порвавший путы религиозной авторитарности. Пуританская революция в Англии XVII в. была попыткой восстановить влияние церкви независимо от того, какие внутренние перемены произошли в ее догматике. Реставрация 1660 г. была бунтом против слишком строгого режима Английской республики [1649-1660 гг.]. Те же тенденции наблюдались во всей Европе. Европейское сознание, веками страдавшее от несправедливости и угнетения жестоким феодальным режимом и церковных гонений, откликнулось на призыв античной культуры, так как старое язычество, привнесенное в период классического Возрождения, по крайней мере - при условии, что они хранят верность государству, - позволяло людям жить спокойно. Сделанный в 1611 г. при короле Джеймсе перевод Библии на английский язык позволял по-разному толковать текст и давал свободу мнений. Таким образом, Ренессанс вызвал непрекращающуюся жажду знаний, дух, проникавший во все области мысли и чувства, ничто не воспринимавший слишком священным и недостойным исследования или изображения в искусстве. Это был новый дух, для которого церковные догмы казались слишком узкими и сковывающими, и, как писал лорд Брайс, "назовем ли мы его аналитическим, скептическим, земным или просто светским, ибо в большей или меньшей степени все эти определения к нему применимы, этот дух, который был полной антитезой средневековому мистицизму, подобно бурному потоку, захватывал и увлекал людей. Люди были довольны тем, что могли удовлетворять свои вкусы и чувства, мало заботясь об отправлении обрядов и еще меньше - о догматах. Они больше не тешили себя надеждами и замыслами, которые толкали их предков становиться крестоносцами или схимниками. Их воображением владели картины, мало похожие на те, что вдохновляли Данте. Они не бунтовали против церкви, но и не испытывали религиозного энтузиазма. Их волновало все свежее, изящное и понятное. Они отвернулись от мрачного монастырского затворничества и от грубых развлечений феодального замка, к которым были слишком безразличны, чтобы испытывать враждебность" [13, с. 364]. В Японии схоластические споры монахов и философов изжили себя или превратились в сверхутонченную диалектику, недоступную пониманию простых людей. Не "грубые развлечения замка", а искусственность дворцовой жизни перестала соответствовать новой духовной свободе поднимающегося среднего сословия.