Культура феодального двора

Кратко рассмотрев придворную культуру Киото и непохожую на нее культуру Эдо, мы увидели, как аристократия принимала и трансформировала искусство и литературу, в основе которых лежали либо древнеяпонские формы, либо китайские образцы. Среди придворной знати эти виды искусства приобрели изысканную утонченность, и, несмотря на ограничения и несоответствие требованиям, они внесли весомый вклад в японскую культуру. И пока в период Гэнроку центр культуры не переместился в Эдо, аристократическая культура достигла своей вершины в Киото, на протяжении тысячелетия являвшегося императорской столицей, центром культурного и научного прогресса.

Как мы уже выяснили, вплоть до XVII в. именно аристократическая верхушка диктовала вкусы и вырабатывала каноны культуры. В мирную же эпоху Токугава, хотя это влияние и стало отличаться еще большей изысканностью, оно начало испытывать давление снизу. "На протяжении нескольких столетий хаотической неразберихи, - пишет Джеймс Мэрдок, - известности можно было добиться главным образом на поле битвы. Теперь снова воцарился мир - такой мир, какого империя не знала много поколений, и отныне стало казаться, что мечи теперь станут носить главным образом как украшения. Теперь желающему увековечить себя в памяти потомков приходилось добиваться славы на поприще литературы или изящных искусств. В такой совершенно изменившейся ситуации одним из наиболее быстрых и легких путей отличиться стало обладание тайными или доступными только посвященным знаниями, которые и находились в руках аристократов, оказавшихся в положении синьора Лижеро, танцмейстера из "Жиль Блаза", хотя претендовать на звание ученых они и не могли. Толпы состоятельных людей добивались благосклонности управляющих домами кугэ, чтобы через них убедить их хозяев поделиться своими познаниями в японской классической литературе и искусстве, в умении предсказывать будущее, в астрономии, в искусстве составления букетов и разбивки садов, в том, как подбирать и носить одежду, как входить и выходить из комнаты, как вести себя при встречах с кугэ в обществе и на состязаниях по игре в мяч, чтобы при этом на тебя обратили внимание. Сидзё обучал, как накрывать стол к обеду и готовить пищу, что почиталось занятием достойным благородного человека. Когда какой-нибудь искусник приготавливал обед и сервировал его, было обычным явлением наслаждаться работой мастера, как произведением искусства^*. Обычно взималась и входная плата. Зонтики, зубочистки, палочки для еды сделать было нетрудно, но, хотя существовало много разнообразных способов их изготовления, правильным являлся только один-единственный, и владение этим способом превращалось в монополию какого-нибудь придворного, что позволяло ему ставить на изделиях, производимых в этом доме, личную печать независимо от того, изготавливались ли они лично мастером или только под его контролем. Поэтому неудивительно, что Киото снова превратился в законодателя мод по всей стране на одежду, обстановку комнат и во всех прочих вопросах, подобно тому как это было в первые три-четыре века после его основания. Совершенно ясно, что во времена Кемпфера древняя столица имела гораздо большее значение для Японии, чем Париж для Европы того же периода" [54, т. 3, с. 170-171].

^* (То же самое мы обнаружим в удивительную эпоху правления Людовика XIV, когда несчастный Ватель, метрдотель принца Конде, бросился на шпагу из-за того, что рыба, заказанная к обеду, устроенному в честь короля, не прибыла вовремя; его же преемник шевалье де Бешамель стал суперинтендантом Людовика. Кухня Версаля, равно как и в Японии, находилась в руках аристократов и знатных особ.)

Если мы мысленно окунемся в атмосферу Киото того времени, то сможем отчетливо осознать ее глубокое духовное родство с эпохой Людовика XIV. Япония и Франция в XVII в. были в иных отношениях столь похожими, что, нарисовав картину жизни одной страны, ее в точности можно применить и к другой. Особенно это верно для императорской столицы Киото и французской королевской резиденции. Поскольку в наши задачи входит выявление явных параллелей в развитии Японии и Европы приблизительно того же времени (несмотря на политику самоизоляции, проводившуюся в Японии в эпоху Токугава, исторические перемены в обоих полушариях происходили словно бы под влиянием одних и тех же веяний), мы позволим себе нарисовать общую картину жизни во Франции в начале XVII в.

"Версаль, - пишет Литтон Стречи, - является ключом к пониманию эпохи Людовика XIV. Это огромное, почти необъятное сооружение, такое внушительное и величественное, с бескрайними регулярными парками, окруженное могучими деревьями, которые были доставлены из далеких лесов, с воздвигнутыми на засушливой почве удивительными фонтанами стоимостью в несколько миллионов, с примыкающими к нему парками и дворцами меньших размеров, с шумными толпами придворных - вся эта груда сокровищ, великолепия и торжественности, сваленная в одну кучу, представляла собой нечто более значительное, чем просто загородную королевскую резиденцию. Версаль являл собой вершину, венец и наглядное воплощение идеалов той великой эпохи. Какими же были эти идеалы? Хотя идеи того общества, в котором было возможно возникновение Версаля, были ограниченными и несправедливыми, это не должно мешать нам видеть подлинное благородство и славу, привнесенные им в жизнь. Действительно, за блеском Людовика и его придворных лежала черная пропасть нищенствующей Франции, разоренного крестьянства, целая система, складывавшаяся из нетерпимости, привилегий и плохого управления. И все-таки этот блеск был подлинным - не фальшивым и невыразительным блеском безделушки, а жгучим, ярким, насыщенным опытом, накопленным нацией. Такой образ жизни, сколь много бы он ни значил для тех, кто его вел, уже давно исчез с лица земли и сохранился для нас только на страницах произведений воспевавших его поэтов да в том странном воздействии, которое оказывает Версаль на современных путешественников, оказывающихся среди его безграничного запустения. Несомненно, можно только радоваться, что такая жизнь исчезла бесследно раз и навсегда, но стоит нам оглянуться в прошлое, как мы сможем ощутить ее былое очарование и прочувствовать его особенно остро именно из-за того, что та жизнь была такой необычной, такой непохожей на нашу. Нашему взору предстанет мир пышности и великолепия, церемоний и праздничных убранств, маленький мирок, в котором кипят жизненные страсти, мир, облаченный в одежды, сшитые на заказ, мир, в котором можно было жить легко и роскошно... Когда же с восходом солнца звуки рожка разносятся по длинным улицам, кому бы, пусть мысленно, не захотелось примкнуть к блистательной кавалькаде, сопровождающей на охоту стоящего на пороге своей славы молодого Людовика? Потом мы сможем остановиться на нескончаемой террасе, чтобы полюбоваться великим монархом на красных каблуках, с позолоченной табакеркой в руке, в высоком напудренном парике, когда он пребывает в окружении придворных или сидит в тщательно отделанной ложе и аплодирует Мольеру. Когда же опустится ночь, на галерее, сверкающей тысячами зеркал, заиграет музыка, начнутся танцы, маскарады и праздничные пиршества в садах, где отбрасываемые факелами причудливые тени притаятся среди искусно подстриженных деревьев, а оживленные господа и гордые дамы будут под звездным небом вести свои беседы.

Такой была обстановка, в которой возникла классическая французская литература и которая во многом на нее повлияла. По форме и по содержанию эта литература была аристократической, хотя сами писатели почти все были выходцами из среднего сословия и выдвинулись благодаря покровительству короля. Великие драматурги, поэты и прозаики того времени находились в положении художников, творящих по особому разрешению на благо и к удовольствию избранной публики, принадлежать к которой сами они не имели права. Они пребывали в обществе людей знатного происхождения и благородных манер, но не были выходцами из этой среды, поэтому в своих произведениях, в которых нашли отражение самые утонченные общественные идеалы того времени, им удалось избежать главных недостатков, характерных для литературной продукции знатных особ: поверхностности и дилетантизма. Литература той эпохи находилась... в руках вдумчивых и тонких художников, творивших для немногочисленной, праздной, знатной и критически настроенной аудитории, в то же время сохраняя более широкий взгляд на вещи и чувство меры, что было результатом их личного жизненного опыта. Даже в мельчайших деталях требовалось соблюдение учтивости, благопристойности и норм благородного поведения, которыми неизбежно заражались и писатели. Изысканность манер требовала изящества: величественности без претенциозности, выразительности без резкости, простоты без легкомыслия, утонченности без жеманства. Такими были основные особенности той обильной литературы, которую по праву считают классической литературой Франции" [72, с. 63-67].

В общих чертах, а часто и в деталях, это описание могло бы относиться к Киото и к характерной для него аристократической литературе.

Во всем мире феодальное общество было самодержавным; это сопровождалось величием аристократии, изысканностью, богатством и достоинством высших сословий. И все-таки в Японии, так же как и в Европе, XVI-XVII вв. были временем зарождения в среде простолюдинов духа независимости, иногда сосуществовавшего с властью, а иногда противостоявшего ей и исключительности придворной знати.

В заключение можно подчеркнуть, что почти во всех странах это было одним из типичных признаков феодализма. Лорд Редсдейл, воздавая должное культуре и искусству, процветавшим в придворной и аристократической среде, отмечал эту историческую особенность. "Должно быть, - говорит он, - расцвет литературы и искусства при феодальной системе в самых разных странах объясняется не просто случайным совпадением обстоятельств. На это указывает и Фроуд^* в одной из своих лекций, оправдывая своего самого любимого профессионального писателя Эразма Роттердамского, рассылавшего письма знатным людям с просьбой о помощи: "Нужно делать скидку на время; для малообеспеченного автора богатый покровитель был тогда естественной опорой, и возможно, что при такой системе появлялись книги более высокого качества, чем те, которые сейчас получает публика при системе свободной торговли. Сейчас не встретишь нового "Гамлета" или еще одного "Дон Кихота". Следует признать, что в Японии литература не принадлежала к числу величайших культурных достижений. Астон в нескольких словах точно характеризует особенность японской литературы: "Это литература смелых, вежливых, беспечных, любящих развлечения людей, скорее сентиментальных, чем страстных, остроумных и насмешливых, талантливых и изобретательных, сообразительных, но поверхностных и едва ли способных на высокоинтеллектуальные достижения, склонных к лаконичности и изяществу выражения, но редко или даже никогда не поднимающихся до возвышенного уровня".

^* (Дж. Э. Фроуд (1818-1894) - английский историк, автор нескольких монографий и исторических романов (примеч. ред.). )

В Японии никогда не было своего Шекспира, Милтона, Данте, Сервантеса, Гёте. Она имеет несколько очаровательных романов и немало изящных и затейливых стихотворений. Наиболее плодотворными для Японии оказались жанры исторических сочинений, драматургия, эссеистика, проповеди и литература самого разнообразного содержания, во всяком случае, феодальная эпоха этому благоприятствовала...

"Трудно в нескольких словах рассказать об искусстве феодальной эпохи. Всем известно, сколь многим обязано искусство своим знатным покровителям и средневековой Италии. Нам не известно, какую поддержку оказывали искусству Лоренцо ди Медичи, Лодовико Сфорца, Лев X. При таких щедрых покровителях жизнь художника была материально обеспеченной, ему не приходилось думать о хлебе насущном. Отсутствовал мучительный страх перед возможной нищетой, отсутствовала борьба за существование и, следовательно, суета.

То же самое было во Франции. Великий Леонардо да Винчи закончил свою блистательную карьеру любимцем короля и почетным гостем в Шато де Клюи близ Амбуаза. Клюэ, известный также под именем Жанэ, являлся valet de chambre et peintre du Roi^* при Франциске I и Генрихе II. В Испании Веласкес был близким другом Филиппа IV. В Англии Гольбейна, прибывшего с рекомендательным письмом от Эразма Роттердамского, приютил у себя и оказал поддержку Томас Мор... Когда королевская барка Генриха VIII, украшенная знаменами, под звуки труб приплыла по реке в Челси, Томас Мор принял короля с надлежащими почестями и показал ему свой дом и приусадебный участок. На каждой стене в доме висели картины, и Генрих, который был не совсем плохим ценителем искусства, пораженный шедеврами Гольбейна, воскликнул: "Неужели этот художник еще жив? Неужели он прозябает в нищете?" Гольбейна вытащили из чулана и поместили под покровительство короля...

^* (Королевский камердинер и живописец (франц.).)

Мне неведомо, уделяли ли японские вельможи искусству столько же внимания, но есть все основания полагать, что это было именно так. Выдающиеся произведения мастеров лаковых изделий, скульпторов можно найти, пожалуй, только во дворцах высшей знати и старинных храмах. Феодальные князья и настоятели монастырей были большими эстетами и любили окружать себя всем изысканным, изящным и прекрасным. Возможно, некоторые излюбленные ими церемонии, как, например, торжественный ритуал чаепития - тя-но ю или еще более причудливая церемония "слушания благовоний" - кокику, вызовут у нас улыбку, покажутся искусственными и излишне вычурными, но они соседствовали с вдохновением художника, и, когда заурядность XIX в. вытеснила их, словно бы погребальный звон возвестил о конце прекрасного искусства старой Японии.

И передо мной еще раз всплывает картина, изображающая одного из средневековых аристократов, скажем Ёсимаса в Серебряном Павильоне, в окружении близких друзей, готового, если родина окажется в опасности, в мгновение ока отбросить свои легковесные развлечения и взяться за оружие. Как в Европе, так и в далекой Японии атмосфера феодального общества, способствовавшая развитию искусства, заслуживает того, чтобы вспомнить о ней с чувством подлинной благодарности и восхищения. Без прославленного наследия средневековья мир стал бы скучен и мрачен. Как на Западе, так и на Востоке мы унаследовали в нем всю красоту и романтику жизни. Ему мы обязаны всем тем ценным, чем обладаем в архитектуре, скульптуре, поэзии и в обширной области литературы" [61, с. 230-234].