Традиция и национализм

Традиция - это воплощение всего чрезвычайно специфического, сугубо национального, всей сложной совокупности черт духовной и материальной культуры, представляющих нацию. Но в то же время традиция - отнюдь не национал из м. "Национализм, - пишет К. Н. Брутенц, - трактует нацию как высшую внеисторическую и надклассовую форму общественного единства... Для национализма характерны идеи национального превосходства и национальной исключительности..."¹. Национализм рождает умышленное культивирование, утрированную подачу и воинственное противопоставление традиции. Естественная, по словам В. И. Ленина, "национальная гордость" превращается националистами в свою полную противоположность - шовинизм.

¹ (БСЭ, т. 17, стр. 358)

В статье "Четырнадцатое июля" Илья Эренбург писал о французах: "Они одарили мир двумя словами: высоким - "патриотизм" от "натри" - родина и низким - "шовинизм" от имени некоего солдафона Николя Шовена. Однако никогда патриотизм не ослеплял мыслящих французов, и над французской литературой можно поставить как эпиграф прекрасные слова писателя Монтескье, написавшего более двухсот лет назад: "Нужно быть правдивым во всем, даже в том, что касается родины. Каждый гражданин обязан умереть за свою родину, но никого нельзя обязать лгать во имя родины"¹. Национализм же с его многими ипостасями и превращениями неизменно культивирует заведомую целенаправленную ложь, навязываемую нации при максимальном использовании всех средств воздействия и служащую, как правило, самым реакционным планам и откровенно агрессивным замыслам.

¹ ("Известия", 14.VIII.1966)

В Японии для возникновения и выращивания национализма всегда существовали особые условия. С раннего возраста, с первых школьных лет формирование характера японца, становление его как личности шло при постоянном вдалбливании теории божественного происхождения японского народа. Японцу внушалось, что он осчастливлен уже одним тем, что родился на островах, созданных богиней Аматэрасу. В учебниках истории рассказывалось о первом смертном императоре Дзимму - прямом потомке солнечной богини, который в 660 г. до н. э. оси овал японское государство Ямато, положив тем самым начало истории народа с "необыкновенным" происхождением. "Божественная" генеалогия императора - "отца" всех своих подданных - ставила каждого японца в положение потомка божества. С одной стороны, сближение с императором, с другой - непосредственно передаваемая множеством поколений связь через него с богами. Вряд ли какой-либо другой народ мог гордиться столь "блестящей родословной".

Рис. 43. Цветет сакура...

В то же время "происхождение" обязывало японца, воспитывавшегося в духе традиций иэ - сыновней почтительности и повиновения, прилагать максимум усилий, чтобы не опозорить имя "великой семьи богов", оказаться достойным "божественной нации". Но даже японскими исследователями признается, что, "как правило, любовь к семье выливается в любовь к отчизне, но это не значит, что она ведет к любви ко всему человечеству". Высокие слова "родина", "отчизна" в трактовке концепции единой семьи - иэ обретали сугубо потребительский, локальный смысл, а если им придавалось высокое звучание, то оно обозначало уже систему паназиатизма как обоснование претензий на господство над другими народами. Религия синто - обожествления императора, - лежавшая в основе культа предков, до капитуляции государственная религия Японии, паназиатизм, патернализм и множество других всевозможных концепций и лозунгов были составными частями, действенным оружием национализма этой страны. Интересно замечание американского историка Морриса о том, что "японский национализм носит хронический характер"¹. Он всегда питался территориальными притязаниями Японии в Азии, а также стремлением встать на одну могу с западными державами.

¹ (Morris, Nationalism and the right wing in Japan, London, 1960, p. 254)

Не стоит забывать и другое: в сложные периоды истории, когда национальный дух подавлялся засильем иностранного влияния, когда вое традиционное искусственно оттеснялось, национализм возглавлял сопротивление народа, был знаменем, подымавшим на борьбу, по словам Ф. Энгельса, "за алтари и очаги", становился той силой, которая позволяла сохранить нерастоптанными единство и самобытность культуры.

Не раз на протяжении истории Японии географическое положение спасало ее, уберегало от постоянных, отделенных лишь незначительными периодами (как было в других странах Востока) вторжений кочевников. Даже такой сокрушительный удар, как монгольское нашествие, был облегчен, "самортизирован" удаленным от континента положением островов. Но, разумеется, океан и проливы не всегда могли служить надежной оградой. Как известно, даже "закрытие" Японии, факт, казалось бы, очевидный, никогда не было полным уходом от мира. Япония не избежала столкновений с иностранцами. Это и длительное китайское влияние с наивысшим расцветом в нарский период и некоторым ослаблением в последующие столетия и волна западной культуры, хлынувшая на Японию в день появления первого корабля о Запада у Японских островов и не ослабевшая до сегодняшнего дня.

В период позднего средневековья в Японии сложилось учение Кокугаку, возникшее как своеобразный ответ на засилье официальных догм чжусианского конфуцианства, пришедшего из Китая и составлявшего идеологическую основу военно-феодального правящего класса Японии. Кокугаку представляло интересы слоев населения, развившихся позже в буржуазию. Работы ученых, создавших эту школу, стали в дальнейшем базой буржуазной идеологии, сыграли важную роль в становлении японского национализма. Определяя свою задачу как изучение древности, восстановление "мудрости древних", воссоздание подлинно японского "древнего пути" "кодо", представители Кокугаку формулировали свою доктрину как "японизм", противопоставляя его конфуцианскому учению. И конечно, центром такой системы была императорская власть. Один из главных представителей школы Кокугаку, Мотоори Норинага, так обосновывает "уникальность" власти японского императорского дома: в Китае "обыкновенный человек, случайно становится царем, и царь вдруг превращается в обычного человека... Тех, кто терпит неудачу при попытке захватить власть, презирают и ненавидят как предателей, в то же время удачливых превозносят как мудрецов". В Японии же, "пока существует земля и небо, пока светит луна и солнце, на протяжении бесчисленного количества тысяч поколений он вечен - державный правитель"¹.

¹ (Мотоори Норинага, Наоби но митама, стр. 25, цит. по: D, Earl. "Emperor and nation in Japan", Seatle, 1964, стр. 75)

В то же время учение Кокугаку, боровшееся с официальной идеологией феодального государства, несло и прогрессивную струю, сыграв значительную роль в развитии национальной культуры, пробуждая интерес к национальному искусству, истории, литературе.

Эстетическая концепция Кокугаку в противовес жесткой рационалистичности конфуцианства в духе дзэн поэтизирует мир и человека в нем как неотъемлемую часть единой картины.

Но эстетическая концепция Кокугаку, в центре которой стоит принцип "моно но аварэ" (поэтическое раскрытие очарования, внутренней красоты вещей), казалось бы, столь далекая от всякой политики, академическая концепция "чистого" интереса¹, оказывается, может иметь совсем другой голос.

¹ (Мотоори Норинага писал:

Если кто-нибудь спросит меня, 
Что такое японский дух, 
Отвечу - это цветы сакура, 
Распускающиеся при утреннем солнце.

(Перевод А. Е. Глускиной))

Труды ученых Кокугаку неоднократно использовались правящими кругами Японии как идейная база не только откровенного национализма, но и его крайнего шовинистического толкования. Переиздание исследований школы Кокугаку приурочивалось к моменту, когда нужно было разжечь шовинистические настроения в стране. Так было в период между первой и второй мировыми войнами, когда правящие круги взяли курс на усиленную милитаризацию страны. Образцы высокой духовной культуры нации ставились на службу расистской теории об "избранности" японца. Даже поэзия в подобной трактовке преображала свое содержание. Те же стихи Мотоори Норинага толковались по-иному. В цветах сакура - символе расцветающей весенней природы, в поэтическом образе чувствительной души японца, в его стремлении и умении наслаждаться очарованием меняющегося мира заставляли видеть совсем иное - высоты самурайского духа. И нежный хоровод опадающих лепестков сакура теперь выступал как символ души мужчины-воина. Так чисто традиционные элементы культуры, фольклор, обрядовые песни и ритуальные танцы, исторические памятники и поэзия стали служить все тому же претенциозному обоснованию "национальной исключительности" японца, превосходства его "особого" пути, морали, прославлению его необычайной императорской династии - "единственной в мире", ведущей свое происхождение от легендарных потомков богов.

Отсюда было рукой подать до "особой миссии" Японии, прямо ведущей к претензии на мировое господство, что выражалось в поэтической формуле "хакко ити у" - "восемь углов под одной крышей". Недалеко было и до великодержавной спеси теорий философа Нисида Китаро, "творчески" преломлявшего наследие расиста Леопольда Ранкэ, утверждавшего, что история человечества представлена лишь великими нациями. В толковании Нисида утверждение Ранкэ звучало как превосходство восточной культуры над западной и Япония выступала в роли "носителя истории человечества", Трактовка "уникальности" и "исключительности" простиралась даже до научных доводов в пользу "особого" состава японской крови, словом, избранность "великой расы Ямато" подавалась во всем разнообразии фантастических "концепций" и "теорий".

Для современной Японии все более характерен рост национализма, искусно играющего на возросшем престиже страны, на ловком жонглировании лозунгом "Япония станет великой экономической, но не великой военной державой..." и на все более заметном его нарушении, на постоянных призывах к возрождению "довоенных духовных ценностей", воспитанию "нового национализма" и "истинного патриотизма".

Что таксе "истинный патриотизм" в сегодняшнем толковании правящих кругов страны? Прежде всего "истинность" патриотизма, как мыслят создатели этого понятия, предполагает полное отсутствие классового содержания.

Патриотизм рассматривается не просто как долг по отношению к семье, стране, к ее прекрасной, редкой природе, но прежде всего как любовь к императору, воплощающему родину: "Любить и уважать императора - значит любить и уважать свою страну".

Высокое понятие любви к родине весьма далеко от подобного толкования. "Истинный патриотизм" продолжается лозунгом "нового национализма", представленного пропагандой идей реваншизма и милитаризма, так называемой "идейной общности японского духа", получивших широкое распространение в Японии.

Японский национализм в его новой редакции всеведущ. Множество его доктрин вышли сегодня на политическую и общественную арену. Используя, как правило, одну и ту же базу - принадлежность к "нации избранных", они имеют и общую цель: поставить все духовные и физические резервы японца на службу монополиям, добиться максимальной мобилизации его сил на прямой, где по мере продвижения вперед выставляются все новые и новые финишные рубежи.

В начале 60-х годов в Японии начала разрабатываться политика "хитодзукури" - "формирования человека", - усовершенствование которой, пополнение новыми концепциями и теориями происходит и сегодня. "Полноценный", "новый японец", впитавший идеалы "истинного патриотизма" и "нового национализма", представляет свое положение в системе производства на том уровне патерналистских тезисов, которые внушаются ему с детства: преданность предприятию - обычно месту работы всей семьи, гордость за свою фирму, стремление всеми силами содействовать ее процветанию. Поддержке иллюзий участия рабочего в делах фирмы служит "концепция человеческих отношений". Это, пожалуй, наиболее несовершенная доктрина, ибо она призывает к "идеальным" отношениям рабочего и главы предприятия, осуществляющего "заботу" о жизни не только "своего" работника, но и его семейства. Фальшь здесь выступает наиболее отчетливо. Тесные семейные контакты хозяина с рабочим; мастер, приглашающий рабочего домой на чай и карточную игру; особые фонды, выделяемые предприятием на такие встречи, - все это только прикрывает истинный смысл подобных отношений.

Если же говорить о действительном положении простого японца в обществе, то оно достаточно четко было определено бывшим министром просвещения Мори: "Наша цель - воспитывать и развивать три качества в нашем народе - повиновение, чувство симпатии и чувство собственного достоинства". Как известно, повиновению народа империалисты всегда уделяли особое внимание. Не пренебрег этим и Мори: "...повиновение потому, что только через повиновение можно достигнуть порядка и безмятежности в жизни".

"Порядку и безмятежности" служит и рожденная в последние годы система "норёкусюги" - определения способностей человека и соответствующего ему места на производстве в условиях научно-технической революции. По существу же это несколько подновленный, оснащенный атрибутами технического века старый способ подготовки преданного среднего командного состава, "элиты" для управления производством. И здесь-то полное повиновение особенно важно.

И опять "новый национализм" для освящения возникающих идолов и фетишей утверждает и навязывает пресловутое "единство духа". Трудолюбие и дисциплина сегодня уже не просто неотъемлемые качества японца, а "единство духа", рожденное "новым коллективизмом" и даже более того... духом бусидо. В книжке Ито Нагамаса "Второе открытие коллективизма" утверждается, например, что истоки японского коллективизма коренятся в духе бусидо, который предполагает самоотверженное служение общественному благу и "абсолютное повиновение". Именно идеи бусидо, по мнению автора, сплачивают японцев и рождают коллективизм - явление чисто японское, отсутствующее на Западе и позволяющее "осуществлять не принудительное, а добровольное самопожертвование рабочих в интересах предприятия".

Лозунг "полезности жизни", навязываемый японцу монополиями и предполагающий полную отдачу им всех возможных сил, развенчивается даже в самом утверждении Ито, который интерпретирует его как "добровольное самопожертвование".

Поистине лучше не скажешь!

Национальные качества, национальные особенности воспеваются в Японии все настойчивее. Конечно, борьба за национальную самобытность, которую сносит стремительный поток урбанизации, характерна сегодня для всех стран. На земном шаре рождается активное движение за сохранение народной музыки, фольклора, народной архитектуры, за сохранение уничтожаемых машинным производством народных промыслов и ручного труда. Но в Японии это очевидное для всего мира явление волей правящих кругов приобретает все тот же характер "национальной исключительности".

Безусловно, все, что говорилось прежде о чайной церемонии, правомерно. Действительно, это оазис, передышка от все убыстряющегося ритма, от все более затрудненной атмосферы жизни. Но и эта церемония, и икэбана, и вое разнообразие "фурю", и попытки восстановить качества традиционной семейной структуры, приспособив их к меняющемуся облику современности, воссоздав на их основе принципы жизни "полноценного" японца, - все это сегодня используется для подчеркивания необычайных национальных качеств и особого склада японской нации.

Конечно, традиционность существует не вообще, а как глубокая специфика определенной культуры, определенного народа. Кто будет спорить с тем, что дзэн чрезвычайно своеобразное явление дальневосточной культуры, что это учение во многом определило рождение в Японии тонкого, глубокого искусства и поэзии, способствовало формированию своеобразного взгляда на мир, на связи и место человека в этом мире. Но как же была использована эта концепция?

То же совершенствование души, совершенствование внутреннего мира, что стоит в центре концепции дзэн, может звучать как высокомерное обладание качествами натуры высшего порядка, как возможность, недоступная большинству из смертных. Много ли остается в данном случае до высокопарной, пресловутой "избранности"?

Итак, дзэн - учение, не славящее вьюнок у колодца, не вдохновляющее кисть художника; оно приложено теперь к мечу. Дзэн - это психотехника, освобождающая от страха смерти, философская и практическая основа идеалов самурая, его понимания жизни, его отваги, оправданной рассудочностью догм: "Имя погибшего самурая останется", "Стань божественным ветром (камикадзе)". Ведь недаром стены дзэнских монастырей взрастили и тишину чайной церемонии, и усовершенствованную технику дзюдо и кэндо - фехтования двуручным тяжелым мечом. Недаром, вооруженные буддийскими сутрами и искусством рубки, воинственные монахи стали авангардом потока колонизаторов, рвавшегося на север средневековой Японии и оттеснявшего все дальше и дальше аборигенов этих районов - айну.

Расчет на чайную церемонию как средство, снимающее напряжение, рожден не только грохотом и темпом сегодняшнего дня. Эта церемония была лекарством и для самурая именно потому, что тишина и покой чайного дома стояли на другом, казалось, недосягаемом полюсе кромешного ада лишенной всякой логики и целесообразности жизни.

Известный исследователь идеологической сферы Японии Судзуки пишет о том, что "японский рубака тех старых лет тревоги и раздоров, когда война поглощала человека целиком до последних его сил, понимал, что не может жить в постоянном напряжении схватки, что у него должно быть местечко отдыха, куда время от времени можно сбежать. Именно это ему и давала чайная церемония. Он отступал на время в спокойный угол Бессознательного, символически обозначенного чайным домиком. И оттуда выходил не только отдохнувший душой и телом, но иногда еще с обновленной памятью о вещах большей ценности, чем простая рубка¹.

¹ (Suzuki, Zen and the Japanese culture, London, 1959, p. 289)

Дух бусидо, когда-то пронизывавший всю жизнь Японии, представлявший высокую "правду" жизни и норму морали для любого общественного слоя, выступающий единым духовным идеалом, объединяющим, цементирующим нацию, казалось, должен был уйти из послевоенной японской жизни. Но неожиданно он приобрел новые корни. Если коллективизм японцев можно объяснить духом бусидо, если чайную церемонию, новейшую архитектуру, творчески преломляющую традицию, представить как явления, идущие на потребу "единства духа нации", можно понять, насколько своевременно возрождается бусидо в атмосфере, где начинает подымать голову реваншизм.

Ремилитаризация - наиболее приемлемое, наиболее желанное выражение воинственных устремлений "нового национализма" сегодняшней Японии. И это не может не внушать тревоги.

Профашистские организации, тайные и открытые ультранационалистические общества, связанные с буржуазными политическими деятелями, крупными монополистическими объединениями и ведущими банками, требуют отмены статей конституции, препятствующих росту милитаризма.

На созванном несколько лет назад в Токио "молодежном форуме", представлявшем собой военизированный слет молодых черносотенцев, был выдвинут лозунг: "Пришла пора переоценки послевоенных ценностей". Речь одного из участников этого "форума" была воплощением самых откровенных призывов воинствующего национализма: "Война па Тихом океане не была ошибкой. Она была величайшей из войн в истории"¹.

¹ ("Акахата", Токио, 24 сентября, 1967 (на яп. яз.))

Но чтобы зазвучали новые формулы и ожили старые идеалы нового "воинства" Японии, недостаточно деятельности только этих организаций, необходима определенная почва, подготовка соответствующей общественной атмосферы. В феврале 1970 г. был проведен съезд представителей прогрессивной общественности Японии, выступающей против реакционной реформы системы образования, официального одобрения новой редакции учебников, восстанавливающих "мифологическую эру" истории Японии и культ императора. В докладе ученого и общественного деятеля Иэнага Сабуро дается четкая характеристика социальной атмосферы, способствующей возникновению шовинизма в стране: "Ни одна агрессивная война не сможет начаться, если будет полностью уничтожена возможность ее идеологической подготовки. Трагедия, которую мы пережили более 20 лет назад, была результатом того, что на протяжении длительного периода такая подготовка была возможной; она была неотъемлемой частью нашей жизни".

До второй мировой войны в основе системы воспитания и обучения японцев лежал один и тот же принцип - подготовка идеального солдата, готового в любую минуту на подвиг "во имя родины, во имя императора". Детская литература и школьные учебники превозносили красочный образ воина, прославленного героя завоевательных походов и войн. Демократизация послевоенной Японии не только сильно изменила общую атмосферу в стране, но и внесла существенные (коррективы в систему образования. В изданной в 1946 г. инструкции министерства высшего образования говорилось: "Перед нами стоит исключительно важная задача - проникнуть в образ действий и мыслей народа, и особенно молодежи, и искоренить все, что способствует развитию ростков милитаризма и национал-шовинизма, сделать все для развития мира и демократии". Однако уже в 1958 г. в японской школе вводится преподавание особого предмета - "морали". Даже по свидетельству авторов пособий нового предмета, он представлял собой не что иное, как изучение самурайской морали довоенной Японии.

Отсутствие должных гарантий в создании демократической системы образования, усиление националистических тенденций в процессе обучения приводят к немаловажным изменениям в идеологическом воспитании населения. Вновь начинает подымать голову реакция. Ведется широкая кампания, поддерживаемая Либерально-демократической партией, за восстановление синто в правах государственной религии.

Мощный пропагандистский бум сопровождал шумное празднование столетия буржуазной революции в Японии. Японский капитализм как образец, как эталон наиболее оптимального, "безболезненного" превращения отсталой, аграрной страны в одну из сильнейших стран мира был центром красочно подаваемой всеми средствами массовой информации витрины "исключительности". Как Япония совершила такой рывок, такой стремительный взлет всего лишь за 100 лет? Ответ на эту умышленную риторику несли бесконечные радиоволны, тысячи кадров кино и телевидения, миллионы печатных строчек. Навязчиво и завуалированно повторялся один и тот же припев - "императорское правление и единство нации".

Сегодня "новый национализм", подготавливая общественное мнение страны к мысли об "активной политике" в Азии, о необходимости "новой международной роли" Японии, начинает прибегать к старым, извлеченным из прошлого приемам шовинизма. Проводя идеологическую обработку населения, националисты используют общественные панихиды, посмертные награждения и открытие обелисков "погибшим героям" второй мировой войны. Были созданы ультраправые религиозные организации при храме Ясукуни, главном святилище, где хранятся списки погибших в войнах прошлого японцев; восстановлен флагманский броненосец военно-морского флота Японии "Микаса", участвовавший в русско-японской войне; наконец, в окрестностях Нагоя, на горе Микзнояма, был открыт памятник семи главным японским военным преступникам, повешенным в 1948 г. по приговору Международного трибунала. Многозначительная надпись на основании монумента гласит: "Могила семи самураев-мучеников".

Все тому же расширяющемуся идеологическому наступлению служит восстановление в общегосударственном масштабе национальных культов, бывших в довоенное время источником шовинистических и милитаристских настроений. Так, возобновлено празднование легендарного дня основания императором Дзимму Японской империи. Отмененный в послевоенное время как националистический, используемый для оправдания "божественного" происхождения японской нации, праздник был восстановлен специальным декретом в декабре 1966 г., несмотря на длительную и напряженную борьбу против него демократической общественности страны. Правда, теперь это не день основания "империи", а "памятный день основания государства", но изменение названия не изменило сути празднества. Снова гремят гимны, возносящие хвалу воинской доблести самураев. Но и их звуки не кажутся сегодня достаточной гарантией многим представителям воинствующего национализма. Им кажется, что накал шовинистического угара слишком слаб.

Известна трагикомическая история самоубийства писателя Мисима Юкио, возглавлявшего и содержавшего маленькую собственную "армию" в 100 человек - общество "Тасё но кай" (Щит), цель которого, по словам Мисима, состояла в том, чтобы "защитить императора и раздуть угасшее пламя самурайского духа". Потерпев поражение в попытке организовать путч, который позволил бы прийти к власти представителям армии, Мисима совершил ритуальное самоубийство, пытаясь этим актом заставить Японию вспомнить о забытом, по его мнению, чувстве самурайской доблести и чести.

...Традиция имеет двоякое звучание. Когда она гремит воинственным маршем, значит переброшен мост к национализму, шовинизму и милитаризму. Но мост непрочен и коварен, и дуга его, обольстительная в стремительности взлета, хрупка и перекинута над пропастью. Пропастью трагедий и бед, принесенных народам милитаризмом Японии, пропастью, залитой слезами матерей и кровью погибших. Пропастью, над которой постоянным напоминанием качается зловещий гриб атомного взрыва. Но на самом краю этой пропасти, там, где "атомный дом" искривленными пальцами прутьев царапает небо, повернувшись к живым и охраняя их, стоит маленький стойкий солдатик Садако. Девочка Садако, унесенная дыханием атомного ада, но вставшая сегодня на постамент воплощением жизни, вечной бдительности, вечным предостережением тем, кому не стал уроком кошмар милитаристского угара.

Серебряное курлыканье журавля - символа долголетия, - вскинутого над головой Садако, несут сегодня по Японии ее суперэкспрессы.

Но это не только ставший привычным в песне колес, в сутолоке и деловитости голос новой Японии, стремительной и преуспевающей. Это протяжный и печальный голос журавлика Садако. Садако, стоящей у края хрупкого мостика над пропастью...

Когда стоишь у памятника жертвам Хиросимы и читаешь простую высеченную на камне надпись, скорбные слова звучат не только напоминанием и предостережением, но и торжественной клятвой. Клятвой той Японии, которая помнит и не хочет повторения трагических страниц истории, которая каждый год б августа приносит цветы к подножию каменной мемориальной подковы и перечитывает слова:

"Спите спокойно, это не повторится!"