2. Частное кино

Среда, 4 (?) апреля

Я точно переписал число, включая вопросительный знак, указывающий на первое сомнение относительно даты, явно ошибочной. Погрешность в счете времени имела место чуть ли не с момента моего прибытия в Японию. Я счел должным сохранить ошибку, - возможно, она имеет какое-то значение.

11 часов

В номере гостиницы

Вчера вечером я получил возможность вести спор с мадемуазель Ринго. Для этого она вооружилась двумя словарями: франко-японским - для меня и японо-французским - для себя. Я отращу ноготь на большом пальце правой руки - самый подходящий инструмент для подобных научных изысканий. Такой способ общения - отличное упражнение в лаконичности: у Ринго и у меня не было в запасе ни одного слова, знакомого и ей и мне, искать их все нам не хотелось, поэтому мы ломали себе голову, выбирая самое емкое, самое точное, которое без помощи других заменяет целую фразу, даже сообщение. Например: чтобы объяснить девушке, что я совершенно запутался со всеми этими такси, знакомствами на один день, несостоявшимися свиданиями, людьми, с которыми у нас не было свидания, я ограничился тем, что решительно подчеркнул большим ногтем иероглифы рядом со словом "растерялся". Ринго прекрасно поняла. Должен сказать, что у нее прекрасная интуиция. Часто нам достаточно обменяться взглядом, когда ее тетя предпринимает новый демарш, чтобы понять, насколько наши мысли совпадают. Вообще, я лучше понимаю без слов племянницу, нежели тетю, которая полагает, что говорит по-французски.

Я потому так часто возвращаюсь к вопросам языка, перевода, недостатку хороших переводчиков, что никогда не чувствовал себя таким обезоруженным. Французский язык - моя жизнь, моя страсть, мое орудие, мой кусок хлеба, мое хобби, моя сила, моя обольстительность...

Все упирается в барьер японского языка. Если бы у мадам Мото был более богатый запас слов, все с самого начала обернулось бы иначе.

Если бы я мог нормально вести беседу с умной и чуткой девушкой вроде Ринго, быть может, я проник бы в самую суть японской проблемы, быть может, я по крайней мере постиг бы, в чем ее тайны. Они, казалось, все содержались в Ринго. Это доказал мне вчера вечером простейший обмен мыслями с помощью двух словарей.

Даже владея всем арсеналом языка, преодолеть преграды собственного возраста очень трудно! Итак, Ринго...

Ринго воспитана на коленях матерью, стоящей на коленях, в принципах "Онна дайгаку" Кайбара¹, гласящих: "Единственные добродетели, подобающие женщине, - это покорное послушание, целомудрие, всепрощение, спокойствие... Она должна считать своего мужа самим небом... Она и во сне не смеет ревновать; если муж ее распутничает, она не должна вознамериваться его наказать... Вставая первой, ложась последней, она не должна стремиться ублажать свои глаза и уши театром, пением или музыкой..." Ринго, падчерица гейши, Ринго, с которой я хожу в кино, воспитанная в духе Собачьей покорности, сумела усилием воли вновь обрести человеческое достоинство и сама направляет свою судьбу. Несмотря ни на что, она больше всего верит в любовь. Возможно, эта Ринго открыла бы мне Японию.

¹ (Трактат "Онна дайгаку" ("Университет женщины") написан известным японским конфуцианским ученым Экикэн Кайбара (1650 - 1714). - Прим. ред.)

В тот же вечер

Я пришел из франко-японского института. Мне удалось поговорить с профессорами-французами. Наскоро записываю некоторые поразившие меня фразы (увы, эти люди не располагали временем!).

- Они нас пожирают (они - это Токио, Япония, японцы, современная жизнь...). Я лично больше не могу выдержать.

- Осторожнее: никогда не задавайте вопросов. "Почему" - это прежде всего невежливо. Они не знают простейших вещей, "почему" страшно их смущает.

- Не слишком напирайте на традиции: японцы обращены к модернизму, к будущему.

- Японский - это в какой-то степени противоположность разговорному языку, он служит не общению, сближению, а, наоборот, задергивает занавес, разобщает, защищает от возможных собеседников... И осторожнее: не принимайте все, что они говорят, буквально! Один француз очень гордился тем, что его хозяева-японцы говорили ему: "Благодаря вам..." На самом деле это просто формула вежливости. Вас, например, охотно встречают фразой: "Благодаря вам светит солнце".

- Это как слово "о" - "почтенная", "о Фуро" - "почтенная ванна". Уже давно никто не связывает слово "почтенная" с почетом. Это просто украшение речи. Точно так же, говоря "бой-сан", никто не имеет в виду "господин бой", как мы, говоря мосье, не думаем сказать "мой бог". То же самое в отношении имен: они называют ребенка "камэ-тян", не ассоциируя его с маленькой черепахой, как мы, произнося "Пьер", не ожидаем появления апостола Петра.

- Будьте все-таки осторожны: они очень обидчивы в том, что касается их родины...

Четверг, 4 апреля

Заметки для сценария:

§ Щипцы, пробивающие билеты в метро, стрекочут, как стрекозы (намного быстрее парикмахерских ножниц, которыми нас стригут).

§ Глаза как раны.

§ У кого такие глаза, у того красивая грудь (?).

§ Автор, который трудится на благо своих посмертных толкователей (?).

§ Главный герой - Дядя Достань Воробушка - носит высокие ботинки со шнурками, которые приходится долго обувать, а еще дольше снимать на пороге, и все хозяева ждут, согнувшись под прямым углом, пока он кончит (они настоятся как следует). Ванна, в которой не повернуться...

§ У него борода, и он курит трубку (в конце концов это совместное производство, надо подумать и о японских зрителях).

§ Метро: узнать, какая линия имеет выход прямо к отделу универмага Гиндзы, где продаются кухонные принадлежности (распродажа, толпа, огромные жареные рыбы - запах и шум соответствующие...).

§ В начальном эпизоде, в Париже: доброе, старое такси едет не спеша. Толчок: старик шофер останавливается, выходит и прислушивается, как работает двигатель. Пассажир выходит посочувствовать. Потом они идут вместе успокоить нервы в ближайший бар. Следующий кадр - приезд в Токио, герой в такси-камикадзе.

§ Два француза (жердь и мим) упражняются в раздвигании перегородок.

§ Вечером мим массирует уголки губ, но не может стереть улыбку, которую должен был сохранять на лице в течение всего дня.

Пятница, 5 апреля

Итак, вчера вечером мне впервые удалось пообщаться с деятелями японской кинематографии, правда с самыми скромными.

Это общение было не таким, совсем не таким, каким я его представлял.

У меня выдался свободный - вечер, и мне захотелось побродить и прямо на улице поразмыслить над предостережениями и суждениями педагогов-миссионеров. Естественно, я выбрал Асакусу: ее улочки по вечерам напоминают Юг Франции. Кроме того, теперь я знаю: если я говорю такси-сан: "Театр Кокусай", а он не знает, где международный театр, то достаточно сказать: "атомные девушки" - это знают все.

Никаких чаевых! Жизнь становится проще, избавляя вас сразу и от подсчетов в уме, и от угрызений совести. Мне неоднократно повторяли, что японского таксиста чаевые могут оскорбить (зачем повторять - это нетрудно запомнить).

От театра мне надо только перейти через шоссе, и я уже на своих улочках. Молодые чиновники в белых воротничках, сбросив пиджаки и ослабив галстуки, с битой в руке или в чудовищной перчатке занимаются бейсбольной тренировкой. Они едва приостанавливают игру, пропуская машины, которые раздвигают ревущие уличные толпы.

Быстро шагаю мимо баров: "Малыш", "Страсть", "Париж", "Жан Габен", "Сена", "Бодлер"... Слова родного языка и собственные имена - не в обиду им будет сказано - игриво подмигивают неоном.

Я снова думаю над словами тех, кто меня поучал: "Они всегда отвечают "да", даже если вас не поняли, в особенности если не поняли, - из вежливости... Возникает недоразумение, затем ошибка, потом полная путаница, от которой уже невозможно избавиться, и ты так и кружишься по кругу, непрестанно пережевывая пустоту".

Мне встречаются группы молодых людей - они не поют, даже не насвистывают и все-таки шагают легкой походкой, с легким сердцем. Порывистый ветер лохматит их прически или трогает стрижку бобриком, они подымают вверх красивые, задорные лица, открытые, непокорные, поворачивают голову навстречу ветру.

Девушки идут отдельно, такой же стремительной походкой. Те, что шагают в компании, не накрашены; у тех, кто идет в одиночку, глаза подведены, щеки покрыты розовым тоном, на губах красная помада. Мне кажется, что употребление косметики - признак чего-то, но чего именно? Легкого поведения? Не думаю, скорее это продавщицы: в их гриме что-то вынужденное, профессиональное, это как форменная одежда. Мне хотелось бы с ними заговорить, расспросить их, но, заглядывая в глаза девушке, я не решаюсь даже на отеческую улыбку из страха, что она может быть истолкована превратно.

Трели, воркованье вечернего Токио - не соловьи и не сверчки, как я думал вначале: это свистки, регулирующие задний ход грузовиков, когда они въезжают в гараж!

- Джонни! Эй, Джонни, простите, пожалуйста, простите, сэр, вам нужна девушка? (Они умудряются заискивать, даже разговаривая по-английски.)

Зазывалы по необходимости прошли хорошую школу во время американской оккупации. С ними сталкиваешься прежде всего. Они еще издалека видят, как вы шагаете в своих больших мокасинах: вы иностранец - значит, американец, значит, ваши карманы набиты долларами.

- Никаких девушек, спасибо.

Этот зазывала довольно жалкий, худой, в вязаной куртке и штатских брюках цвета хаки, которые на нем висят мешком, в бескозырке американского матроса, наверное, времен войны в Корее. Этот сутулый парень - подонок второго разряда, работающий на договорных началах, жалкая пылинка в сравнении с семнадцатью бандами, поделившими Токио.

Он от меня не отстает. Мы беседуем. Я не могу от него отвернуться: быть может, он хочет есть.

- Нет, сэр? - недоверчиво бормочет он, не желая верить ни в мою добродетель, ни в свое невезение. - Может, что другое, сэр?

Я спрашиваю, что же другое мог бы он предложить...

- Частное кино и особую ванну, сэр.

Поняв, что пробудил во мне любопытство, он хитростью выманивает десять иен и бросается к ближайшему красному телефону.

- О'кэй! - объявляет он, повесив трубку и вернувшись с голодной улыбкой, обнажающей зубы, от которых заплакала бы Костлявая.

Он хочет увлечь меня за собой, но я остановился как вкопанный.

Поняв, что я твердо решил с ним не идти, он начинает дрожать, да так, что, готов поклясться, слышится стук костей. Он худ настолько, что глаза его почти не кажутся раскосыми; я вижу, как в них мелькает смерть, его смерть, в этом взгляде меньше всего угрозы. Я возвращаюсь к нему...

Судорога не перестает сводить его губы и ноздри, пока он извиняется и просит прощения за необходимость объяснить, что, право, я не могу с ним так поступить. Он просит простить его за это...

- Теперь, когда я им позвонил, если я вас не приведу, боже мой! Они пошли будить киномеханика - специально для вас, - бормочет он. - В сущности говоря, поймите, мистер, я для них - ничто, если я вас не приведу теперь, после предупреждения, они разыщут меня и убьют...

Я чувствую, что это правда. Когда я их увижу, я смогу убедиться, что так оно и есть на самом деле.

- Пойдемте, - прошептал я в добром порыве, тут же пожалев о нем.

Он тащит меня по улочкам, которые мне так нравились, - безлюдным, тихим, без запахов. Я уже не узнаю лавочек, забитых плохими досками. По дороге, между строительных лесов из трубок, я вижу стойки галереи, возможно, одной из галерей Богини милосердия. Мы идем вдоль нескончаемой бетонной стены, за которой вздыхает корнет-а-пистон.

Мы шагаем по клоаке переулков в рытвинах, где кучки гнилых фруктов выделяют зловоние - горячее, неослабное и такое кислое, что от него щиплет глаза. Я с облегчением врываюсь в дом, который открыл свои двери по требованию моего зазывалы.

Странно, но - зачем лукавить? - чистая, немного влажная теплота, душевный покой семейной обстановки тут же приводят меня в блаженное состояние. Довольно полная седоволосая "мать семейства" в очках опускается на колени, приветствует нас, предлагает шлепанцы, принимает нашу обувь.

Мы садимся перед телевизором.

Позади дивана раздвинутая перегородка позволяет видеть коридор с застекленными дверьми. Пузатенький мужчина лет пятидесяти, потом девчушка, затем старая дама приходят один за другим и садятся перед телевизором.

Одна застекленная дверь открывается, из нее в коридор выходит взмокший от пота японец. Он останавливается сзади нас и тщательно причесывается карманной расческой, глядя в зеркало на стене.

На маленьком экране ковбои в исступлении убивают друг друга.

Толстый мужчина и зазывала спорят. Судя по интонациям, бедняга оправдывается как может. Он бросает мне мимолетные улыбки, чтобы успокоить меня.

Пока идет спор, из другой застекленной двери выходит второй клиент, тоже в испарине, и направляется к зеркалу, чтобы причесаться. Из одной застекленной двери в другую проходит босиком, с ведрами и половыми тряпками толстушка, одетая только в старый свитер и очень короткие шорты, высоко открывающие толстые ляжки.

Вестерн закончился торжеством поборника справедливости, влюбленной сиротки и белой лошади. После рекламы шоколада начался фильм во славу токийской полиции. Толстый мужчина обрывает спор, чтобы внимательно следить за новым фильмом. Глава контрабандистов, преследуемый японскими полицейскими, очень на него похож.

Я театрально встаю и требую свои ботинки. Толстяк даже не отрывает глаз от экранчика. Мой зазывала страшно волнуется:

- Немного обождать, сэр, извините меня, две минуты подождать. Прошу прощения, сэр! Еще минутку!

Прибегает "мать семейства", следом за ней женщина помоложе, грудастая, с лицом животного. Несчастный зазывала многообещающе подмигивает мне, косясь на покачивания пышной груди. Он нескончаемо спорит, тараторя, с двумя женщинами. Пузан, бросив на них через плечо ядовитый взгляд, вновь погружается в "детектив".

Но вот зазывала объявляет, что долгожданный миг настал. Я следую за ним по коридору с застекленными дверьми, за которыми слышится плеск воды. Крутая узкая лестница ведет в кухню, где скверно пахнет. Оцинкованный обеденный стол не убран. За ним - раковина и продавленный диван, повернутый к стене. Мы садимся па него и снова ждем.

Деревянная лестница заскрипела. Вновь пришедший кажется мне слишком крупным для японца. Седеющие жидкие волосы, обрюзгшее серое лицо... Он протяжно зевает. Старые брюки, застегнутые не на все пуговицы, и помятая куртка натянуты на полосатую пижаму. Он и зазывала лениво переговариваются.

На стене перед старым диваном, менее чем в двух метрах от него, заспанный мужчина прикрепляет кнопками лист чертежной бумаги. Он приоткрывает раздвижную перегородку, желая удостовериться, что улочка за домом безлюдна, достает из-под раковины ящик с восьмимиллиметровой передвижкой и водружает ее за диваном. Потом вместе с зазывалой в последний раз проверяет оба выхода из кухни.

Демонстрация фильма начинается, но присутствующие продолжают непринужденно беседовать. На миллиметровой бумаге прыгает желтоватое изображение маленького формата. Мужчина в черных очках, клетчатой рубахе и спортивных штанах старательно связывает замарашку, можно сказать полураздетую, поразительно пассивную, потом стегает ее ремешком и, наконец, прижигает сигаретой... все время одно и то же, и все это затянуто, не имеет конца и просто скучно.

По удовлетворенным взглядам, которые бросает на меня зазывала, я полагаю, что фильм удовлетворял клиентов, побывавших в кухне до меня. Тем не менее я лично не вижу в нем ничего потрясающего. Он только наводит тоску. Я спрашиваю себя, как же он был снят, сколько уплатили палачу в очках, сколько бедной девушке? Какой закон заставил "режиссера" замаскировать мужчину и совершенно не позаботиться о сохранении инкогнито многострадальной девицы?..

Я встаю, не дождавшись конца. Зазывала робко протестует. Киномеханик, зевая, убирает аппаратуру.

Женщина с пышным бюстом - явно банщица - ждет меня перед одной из застекленных дверей. Зазывала объясняет, что перед купанием я должен раздеться догола, что она меня намылит, потрет и, если я пожелаю, закончит мой туалет особым массажем. Я отказываюсь от купания. Зазывала идет обсудить положение с толстяком, следящим за арестом своего "двойника" в лабиринте доков Иокогамы. По-прежнему впиваясь глазами в экранчик, патрон бросает несколько слов. Мне возвращают мои ботинки. Зазывала бежит за такси.

Мне рассказывали, что Япония объявила проституцию вне закона, чтобы получить место в какой-то международной комиссии. Многие бордели превращены в "турецкие бани". Профессия молодых "массажисток", очевидно, изнурительна. Это не проститутки: они переходят от одного клиента к другому, чтобы их мылить, мыть, тереть соломенным жгутом. В их обязанности, кроме того, входит уборка банного помещения... Постоянно влажный воздух в сочетании со сквозняками вызывает профессиональные заболевания.

Перед тем как я сел в такси, зазывала спросил, правда ли, будто Жан Габен больше не будет сниматься. Я успокоил его на этот счет. Он попрощался, совершенно просветлев.

Суббота, 6 апреля, 11 часов

Гостиная отеля; я ожидаю мадам Мото

Мадам Мото страшно перепугалась, когда я рассказал, что ходил гулять - один, ночью! - но улочкам Асакусы. Сопровождавший нас Мату разделял ее страхи. Оба долго пугали меня ночными налетами, в особенности поножовщиной. Они умоляли меня никогда не отклоняться от главных магистралей, фонарей, толпы... Я не решился сказать им про смелую вылазку - специальную баню в четверг вечером. Пока они советовали мне все время придерживать рукой бумажник, почаще оглядываться, короче, как говорили конквистадоры, "держать ушки на макушке", я снова подумал о замечаниях толстого американца-белоэмигранта, моего спутника по самолету. По мере того как проходят дни, я все чаще спрашиваю себя, где же скрывается Япония нежности, пастельная страна без воров и злобы, о которой мне перед отъездом из Франции прожужжали уши.

(Бой-сан включил телевизор. Экран стал зеленым, сине-зеленым, - быть может, это и есть "цветное телевидение". Молодой японец в клетчатой рубашке бренчит на электрогитаре. Холлы и гостиные отеля с их колоннами, зелеными растениями в горшках, коврами, клубными креслами словно облагорожены в моих глазах тем, что в них бывали Хемингуэй, Сендрарс, Мак-Орлан, Кессель. После них мне не слишком стыдно сибаритствовать здесь, попусту растрачивать прекрасные часы молодости.)

Заметки для сценария

§ Около 22 часов полицейские перегораживают большие магистрали Гиндзы, чтобы ночью на них могли производить дорожные работы. Бульдозеры разогревают моторы, рабочие в американских желтых козырьках, с поясами а ля ковбой - щипцы и отвертка заменяют кольты - при тревожном свете жаровен готовятся к работе. За баррикадами, указывающими на объезд, мелкие чиновники затевают импровизированную игру в бейсбол.

§ Патинко повсюду. Это своего рода магазины с тремя рядами автоматических бильярдов и кассой у входа, где продаются шарики для игры. На кассе - сигареты, конфеты, шоколад, безделушки... Игральные автоматы все одной модели - это вертикальный бильярд с дырками. С помощью ручки на пружине бросаешь шарик - он должен пройти через дырки, обозначенные самой большой цифрой; влиять на его падение невозможно - даже мошенничая, даже толкая плечом застекленный шкаф. Залы с такими автоматами всегда полны, и в самые поздние часы кимоно и кожаные куртки стоят в очереди у кассы, ожидая, когда освободится машина.

§ Телевидение подается крупными дозами, оно повсюду. Мне сказали, что Япония имеет двенадцать программ, из которых две - цветные. Реклама буквально затопила телевидение: объявления о зубной пасте, стиральных порошках, шоколаде, фотоаппаратах, покрышках без стеснения прерывают короткометражки, извлеченные из архивов Голливуда.

§ Красные телефоны: установлены на улицах, примерно через каждые сто метров, на маленьких подставках - перед торговцами зеленью, бакалеей, сигаретами... Иногда два аппарата стоят рядом, и тогда двое прохожих звонят, повернувшись спиной друг к другу и стараясь перекричать шум транспорта.

§ Полицейские, передвигающиеся на мотоциклах, носят кожаные маски, своего рода намордники, большие очки и шлемы. Это облачение лишает их человеческого облика, они кажутся органическим придатком мотоцикла.

§ "Японцы прежде всего каллиграфы", - сказал мне один японский профессор. Человек, начинающий писать ответное письмо, в первых строках поздравляет своего корреспондента с тем, что у того хороший почерк. Время японцев заполнено писанием - ведь у них нет пишущих машинок. В конторах есть только машинки с английским шрифтом.

§ Они также много считают. Не только таксисты, но все торговцы, и не они одни, будь то на фирменном блокноте Лафаржа или на чем другом. На одной улочке Асакусы я видел, как продавец цветов делал подсчеты на тротуаре стебельком цветка, обмакивая его в водосточный желоб.

§ Ребятишки, чиновники, стар и млад, выкроив свободную минутку и найдя хоть кусочек места, играют в бейсбол. Я думал, что увлечение пришло с американской оккупацией, но мне сказали, будто ему свыше шестидесяти лет...

(Огромный детина, американец, без умолку вещает низким и невероятно звучным голосом. У туристок-американок свирепый, хищный вид, они обеспокоены, как бы не упустить того, что положено за их деньги. Молодые европейские красотки высокомерно мерят взглядом с головы до пят японских девушек, обслуживающих бар, так как чувствуют, что уступают им в красоте и свежести. С мужей они глаз не спускают. Когда обе створки дверей открываются одновременно, по гостинице начинает гулять пронизывающий ветер Токио.)

Вчера мадемуазель Ринго пришла с двумя студентами.

Милая Рощица понимала мою растерянность. Она с трудом сдерживала досаду оттого, что не знала ни французского, ни английского, так как чувствовала, что я жажду ближе познакомиться с японской молодежью, больше узнать о ней. Как это всегда бывает, встреча приняла совсем иной характер, чем она предполагала.

Танака, самоуверенный молодой человек, начал знакомство с того, что протянул мне свою визитную карточку на двух языках. Из нее я узнал, что он служит у "Т. Акатани и К0, Лтд, Манюфекчурс экспортере энд импортере". Он немного говорил по-испански, довольно прилично объяснялся по-английски. Представившись, он обратился ко мне с, почти нескрываемой враждебностью, очень гордый тем, что не убоялся наводящего страх гиганта-бородача.

На мой вопрос, давно ли он знает мадемуазель Рииго, он твердо ответил:

- Она мой близкий друг.

Такое утверждение никак не вязалось с тем, что я слышал о японской корректности, поэтому я его переспросил.

- Близкий друг, - глухо повторил он, то ли не понимая значения своих слов, то ли желая предупредить меня.

Я задал несколько вопросов - такие я не раз раньше с успехом задавал французам, немцам, русским, итальянцам, американцам, англичанам... Студент на хорошем английском языке - куда лучше, чем бейзик инглиш, - рассказал в ответ о низкой заработной плате, острой проблеме жилья, законном желании молодых супругов приобрести сначала миксер, на втором году совместной жизни - стиральную машину, затем телевизор... Все это было похоже на правду. Мне показалось, что это и есть действительность Японии, которую могут не замечать только туристы или деятели, наезжающие в Японию с официальной миссией.

Его приятель улыбался с неподдельной робостью. Он почти не участвовал в разговоре и только по просьбе старшего иногда вставлял несколько слов. Между тем ого английский был настолько лучше, что я даже обращался к нему за уточнениями, хотя старший при этом проявлял недовольство.

Со студентами пришли две уродливые девицы, которых мне даже не представили. Не помню, как получилось, что я не смог поздороваться с ними. Они держались позади, молча следили за разговором и не комментировали его даже между собой, а реагировали только приглушенными смешками, словно желая показать, что им нисколько не скучно в нашей компании.

На пороге холла я пропустил женщин вперед. Мистер Танака колко заметил мне, что это типично европейский обычай и что его спутник и он подчиняются ему только из уважения ко мне. Я невольно подумал, что если он действительно близкий друг мадемуазель Ринго, то моей Рощице уготована "веселая" жизнь.

Ему очень хотелось посмотреть мои книги. Ринго подтолкнула меня к лифту - та самая Ринго, которая проявляла столько предосторожностей, когда ей приходилось что-нибудь приносить из моей комнаты, которая старалась не идти дальше ее порога и, словно ужаленная, кидалась открывать дверь, если ее захлопывал сквозняк... Студенты заполонили мой номер с бесцеремонностью, которая бы даже в Европе казалась поразительной, расположились как у себя дома, копались в моих бумагах на столе, хватали с ночного столика книги, доставали другие из приоткрытого чемодана. Вдруг Ринго раздвинула занавески, словно давая возможность соседям напротив видеть, что мы не делаем ничего плохого. Я стал добиваться, зачем она это сделала.

- Чтобы проветрить комнату...

Я указал на вентиляционные щели, из которых дул кондиционированный ветер. Студенты прыснули со смеху.

Скромный спутник мистера Танака, завладев Монтенем, пытался читать вслух, словно желая доставить мне удовольствие. Мне никак не удавалось заставить его остановиться, тем более что все присутствующие подбадривали его взглядами и жестами. В сплошной икоте придыхательного "Ь" я не смог разобрать ни одного французского слова. Выставить эту компанию за дверь я был не в силах - напрасно я смотрел на часы, говорил, что у меня срочное свидание, - все впустую. Когда же я, изнемогая, демонстративно надел пиджак, парни и вовсе сняли плащи.