Самопознание

Платье стираное, да свое.

Слепой не страшится змеи.

Раз уж принял яд, вылижи и блюдце.

Японские пословицы

Японский народ имеет в своем активе зафиксированное в хрониках почти полуторатысячелетнее прошлое и прямо-таки завидную историческую преемственность. За исключением очень короткого, последнего периода своей истории, этот народ никогда не терял национальной независимости и не находился под господством чужеземцев. С середины шестидесятых годов нашего столетия Япония вышла на третье место (а по некоторым показателям и на первое) среди индустриальных стран мира. И вдруг - а может быть, не так уж вдруг? - она начинает вслух размышлять над самой собой и заниматься поисками собственного самоосознания. С конца шестидесятых годов она, как зачарованная, взирает на самоё себя, впадая в своего рода самогипноз.

"Что представляют собой японцы?", "Что такое японская культура?", "Откуда пришли японцы?", "Открытие заново японца", "Структура сознания японцев", "Характер японца", "Душа японца" - таковы лишь некоторые, выхваченные наугад, названия книг. Они не только наводнили рынок, но и находили и находят читателей. Иные из этих книг стали даже бестселлерами и достигли таких огромных тиражей, о которых авторы других широт и не мечтают.

Казалось, будто некая бацилла вызвала настоящую эпидемию, и эпидемия эта - одна-едииственная тема для разговора. Сначала она называлась "нихонрон" ("дискуссия о Японии"), позже - "нихондзинрон" ("дискуссия о японце"), но этот дословный перевод почти ни о чем не говорит. Наука предпринимает серьезные попытки истолковать те или иные явления, старается ответить на вопросы, почему Япония развивалась так, а не иначе, почему она, опираясь исключительно на собственные силы, смогла стать ультрасовременным индустриальным государством (исключая страны Европы и США). Однако в данном случае речь идет отнюдь не о научном подходе.

"Нихондзинрон" уже давно означает не одну лишь "дискуссию о японце". В Японии некоторые понятия зачастую настолько эмоционально перегружены, что выходят за пределы своего первоначального смысла, их связывают с таким множеством значений, что в конце концов теряется их определенность. Из-за такой расплывчатости ими становится легче манипулировать. Их всегда можно использовать по любому поводу. Под "нихондзинрон" подразумевают размышление о своеобразии японского народа, о его неповторимости, которая предлагается в качестве аксиомы. Под влиянием средств массовой информации дискуссия о неповторимости превращается в общенациональный психоз. Япония сама себя открывает, и японцы призывают японцев открыть Японию. Кстати, это вовсе не так уж бескорыстно, как может казаться на первый взгляд. Здесь многое взаимосвязано. Человеку извне понять это трудно, объяснить - тем более. "Discover Japan!" ("Открывай Японию!") - призывали многие красочные плакаты на английском (не на японском) языке, выпущенные государственными железными дорогами в начале семидесятых годов. "Открывай Японию!" - призывают по-английски японцы японцев. И странно, что этот призыв в высшей степени действен. Он стал девизом, который помог обогатиться владельцам железных дорог, а еще больше - отелей, одной из самых молодых отраслей промышленности - "индустрии досуга". Рука об руку с "Discover Japan" шло открытие "фурусато" ("старой деревни") - родины в более узком понимании, села в противоположность городу.

Сразу после второй мировой войны людей потянуло в города. О бурной урбанизации Японии, происшедшей за очень короткий период времени, уже шла речь. Сельская община слыла из-за своей бескомпромиссности в области человеческих отношений старомодной и даже феодальной. Крупные города обещали не только большую личную свободу, но и лучшую материальную и более интересную культурную жизнь. Однако уход сельских жителей в города менее чем за 20 лет обернулся тоской по земле, по человеческой защищенности, которую они находили в еще недавно опороченной деревенской общине. Прежняя шкала ценностей, казавшаяся уже утраченной, возродилась к новой жизни. И как один из симптомов нового развития снова стали появляться "фильмы о родине", создаваемые порой людьми, которые еще не так давно выбрасывали за борт все, что имело отношение к традициям и наследству. Теперь их призыв гласит: твоя истинная родина там, где ты родился, только там ты сможешь обрести счастье. Следовательно, вернись "из изгнания", то есть из крупных городов, назад к земле, которая хранит прах твоих предков.

Они пробудили тоску, которую полностью утолить невозможно, так как процессы развития нельзя повернуть вспять. Однако остаются праздники, а их в Японии не так уж мало, - и заполняются железнодорожные поезда. Discover Japan! - Открывай Японию!

Это лишь побочные явления, связанные с "дискуссией о японце", явления, которые прежде всего нуждаются в понимании и сочувствии, - ведь они не так уж редко встречаются и в других странах. Тем не менее приходится удивляться тому, с каким усердием, не жалея типографской краски и бумаги, японские ученые и публицисты силятся доказать, выдвигая подчас весьма странные теории, будто всеми своими достижениями Япония обязана только самой себе, притом любая новинка является истинно японским изобретением.

Недавно японский издатель одной ежедневной англоязычной газеты в Токио высказал мнение, что для неяпонца необязательно читать японоязычные газеты, так как издающиеся в Японии газеты на английском языке в достаточной степени обеспечивают его необходимой информацией. "Значительная часть того, что печатается в отечественной прессе, - писал он, - не вызовет никакого интереса у иностранного читателя. Мы представляем иностранцу, как мне кажется, довольно точную картину японской жизни". Однако это неверно, ибо весь материал, публикуемый в его газете, тщательно отбирается, и откуда ему знать, что для иностранца представляет интерес, а что нет.

Этот пример говорит о том, что Япония хотела бы, чтобы ее видели лишь в том свете, в каком она сама себя подает, а не такой, какая она есть на самом деле или какой ее мог бы увидеть иностранец, будь на то его′собственная воля и возможности. В принципе иностранцу не отказывают в свободе видеть, но он полностью лишён ее, пока ему не удается преодолеть, трудный барьер, каким является японский язык. Япония прилагает в последние годы много усилий, чтобы поражать мир не только материальными, но и духовными богатствами, и делает в этом отношении больше, чем многие другие страны. Так, немало сил и средств она тратит на то, чтобы как можно шире распространять свой язык за границей. Сегодня владеющий японским иностранец - не такая уж редкость, как, например, 20 или 25 лет назад. Но тем не менее внимательный наблюдатель не может полностью избавиться от впечатления, что Япония оградила себя бамбуковым занавесом, с одной стороны, достаточно эластичным, чтобы сохранять контакт с окружающим миром, а с другой - довольно непроницаемым, чтобы удерживать этот мир на расстоянии. Происходит ли это всегда сознательно или неосознанно - другой вопрос.

Япония, бесспорно, открыта для контактов со многими странами. Вряд ли найдется еще государство, которое без внешнего давления (о внутренней необходимости пока речь не идет) переняло столько культурных ценностей извне. И тем не менее возникает вопрос, не предпочитает ли она вопреки заверениям в обратном оставаться в "одиночестве", не влюблена ли в свою изоляцию, не играет ли роль непонятой, стоя в позе некоторого самодовольства. Сказанное относится скорее к духовной, чем к материальной сфере. В последней Япония в наши дни не может быть изолированной: без преуспевающей международной торговли ей не прожить.

Почему, однако, Япония, несмотря ни на что, продолжает столь во многом изолироваться от остального мира? Почему она все снова и снова выпячивает свою "исключительность" и так настойчиво подчеркивает свою "непохожесть на других"? Вряд ли найдется такой глупец, который откажет японскому народу в собственном образе мышления и возьмется оспаривать особенности его национального характера. Зачем же эти порой прямо-таки судорожные усилия, направленные на возведение между собой и "остальным миром" барьеров? Не претендует ли Япония на особое положение по той причине, что еще не нашла своего места в семье народов мира, или потому, что ей было отказано в нем? Какую позицию она сама занимает по этому вопросу? Не страдает ли экономический гигант от того, что его признают лишь гигантом в области экономики? Может быть, он претендует на большее? Задевает ли его, что его гигантизм вызывает зависть, и он вынужден поэтому выслушивать от своих политических партнеров, являющихся одновременно его экономическими конкурентами, немало упреков и оскорблений? А может быть, японский народ, постоянно оглядывавшийся за последние сто лет на Европу и Соединенные Штаты, потерял родную почву под ногами, не в силах больше выносить "двойную жизнь" - азиатскую, с одной стороны, и европейско-американскую - с другой. Так что самопознание и поиск собственной самобытности как бы вытекают из естественного инстинкта самосохранения.

Эти и многие другие вопросы требуют ответов, найти которые довольно сложно. Возможно, кое-кто найдет очень простое объяснение феномену под названием "дискуссия о японце", сведя его к проявлению чувства национализма, а саму "дискуссию" - как склонность к агрессивному поведению. Подобные упрощенные взгляды для многих неизбежны, но они неприемлемы, если проистекают из духовной инертности. В любом случае слишком настойчивый упор на национальное своеобразие почти всегда расценивается как признак национализма.

Остановимся на другой мысли. Не является ли то, что изображается как возвращение к утраченной самобытности, не чем иным, как началом процесса слияния и ассимиляции, происходящего таким образом, что интенсивное сосредоточение на самих себе и осознание заново традиционных систем и ценностей станет надежным исходным базисом для того, чтобы чужое продуманнее и эффективнее интегрировать в свое собственное? Следовало бы посмотреть, а не происходили ли в японской истории подобные явления и прежде.

В истории японской культуры эпоха, начавшаяся примерно в конце IX века, названа поздним периодом Хэйан. До нее в течение нескольких столетий культурная жизнь Японии находилась под влиянием Азиатского материка, а точнее, Китая и Кореи. Образ жизни, политическое мышление, как и все остальное, строились по китайско-корейскому образцу. Экономика и культура Китая тех лет находились на более высокой, чем на Японских островах, стадии развития. Когда же в начале X века огромная империя китайской династии Тан развалилась, существовавшие до того времени тесные связи между Японией и Китаем ослабли, и затем потребовался довольно длительный период, чтобы они почти полностью распались. Потом Япония занялась интенсивным усвоением всего, что она переняла, и его усовершенствованием. Произошла эмансипация Японии, следствием чего было создание национальной духовной и материальной культуры. Появились собственные японские письменные знаки, и уже в X и начале XI века самобытная японская литература достигла своего, как считают некоторые авторы, наивысшего расцвета.

Хотя приток духовных ценностей с Азиатского материка в XII, XIII и в последующие столетия прекратился не полностью, он был направлен в определенное русло, а заимствованное было относительно быстро интегрировано в уже имеющееся собственное. С начала XVII и до середины XIX века наступила почти полная изоляция страны от внешнего мира. Тогда-то Япония могла без помех заниматься собой и культивировать собственное. Когда же она, наконец, вынуждена была отказаться от самовольной изоляции, то оказалась (довольно неожиданно для нее самой) в состоянии конфронтации с быстро развивающимися экспансионистскими капиталистическими странами, от которых она во многом отставала. И Япония вновь стала учиться, заимствовать, копировать.

А что происходит столетие спустя? Может быть, для Японии наступил новый "период Хэйан", когда после заимствования пришло время активного освоения? Этот вопрос, поднятый многими упомянутыми книгами, а также заданный мной во время публичной лекции, прочитанной в одном из японских университетов в начале семидесятых годов, вызвал, к моему удивлению, довольно бурную дискуссию. Но и эта дискуссия не дала убедительных ответов. В Японии не любят расходиться, не сказав примирительного слова. "Не принимайте все эти книги всерьез, - сказал мне в утешение почтенный, покрытый сединами, профессор. - Мало ли о чем пишут в Японии". Однако для меня это не было аргументом.

Внешне японский образ жизни зачастую представляется конгломератом азиатского и европейско-американского, а ее культура - амальгамой азиатской и европейско-американской культуры. Могло ли из этой нестойкой смеси получиться нечто единое? Ведь убедительным примером подобного служит "период Хэйан", правда, в японской истории имеются и противоположные примеры.

Новое рождается в борьбе со старым. Старое постепенно отмирает. В конце концов оно исчезает или сохраняется, поддерживаемое искусственно. Это подтверждается опытом развития всего человечества. Но насколько это верно для Японии?

В VIII веке основным жанром в японской поэзии была танка - нерифмованное пятистишие из 31 слога; в XVII веке возник новый жанр - хайку, нерифмованное трехстишие из 17 слогов; в конце XIX века под влиянием европейской поэзии появились белые стихи. Однако и танка, и хайку продолжали существовать и до сегодняшнего дня остались продуктивной формой поэтического творчества. Их регулярно помещают даже ежедневные газеты. Сочинение стихов по классическим канонам поэзии в сегодняшней Японии - излюбленное времяпрепровождение японцев. В 1979 году выпускалась примерно тысяча периодических изданий, предназначенных специально для публикаций хайку, а от 300 до 500 тысяч японцев считали себя поэтами, пишущими в жанре хайку.

В XIV - XV веках в Японии складывалось первое сценическое искусство, воплотившееся в театре ноо. В XVI веке к нему присоединился японский кукольный театр (дзёрури), а в XVII - народный театр кабуки. К началу XX века в Японию проник европейский драматический театр, однако ни ноо, ни кабуки, ни дзёрури не сошли со сцены. Они продолжают жить и даже не нуждаются в искусственной поддержке.

В конце прошлого столетия началась индустриализация страны, а к началу XX века появилась тяжелая индустрия. Она становилась все более мощной, однако не разрушила мелкое, базирующееся на ремесленном труде производство, а включила его в новую индустриальную структуру. "Двойная структура" стала характерной чертой японского капитализма.

Одновременно с возникновением нового продолжало жить старое. Можно было бы привести бесчисленное множество примеров из любых сфер японской жизни - политики, жилья, моды, культуры питания и другого. Готовность повернуться лицом к новому отнюдь не означала отказ от старого, и порой предпочтение отдается новому перед старым, а порой наоборот.

"Новой" с середины прошлого столетия была европейская культура в самом широком смысле, в том числе в ее североамериканском варианте. Однако Япония - или, точнее, 99,9 процента японцев - знакомилась с этой культурой лишь внешне, как с чем-то выраженным только в литературных произведениях и в предметах материальной культуры. Они признали превосходство этой культуры и пытались ее копировать, не впитав ее целиком. Европейскую культуру в Японии идеализировали, "белый человек" был там возведен в идолы. Иностранец, путешествующий по крупным японским городам, не перестает удивляться многочисленным плакатам с изображением европейцев, а также тому, что у манекенов в витринах магазинов североевропейский тип лица. Вся эта реклама предназначена для японской публики и чаще всего она популяризирует японские товары.

"Clean up Japan!" ("Соблюдайте чистоту в Японии!") - так на чистом английском языке звучал в конце 1979 года призыв участвовать в кампании по уборке улиц. Группа благообразных европейских джентльменов во фраках и цилиндрах и несколько высокомерная, экстравагантная европейка помещены на тысячах плакатов, чтобы привлекать внимание к надписи "Clean up Japan!"

Еще в конце второй мировой войны, до массового увлечения туризмом, число посетивших Европу японцев было незначительным. Некоторые из них, преисполненные перед отправкой в далекий путь восторженных чувств, возвращались глубоко разочарованными. Они не делали из этого тайны, и многие поделились своими впечатлениями в выпущенных ими книгах. Таковыми были известный писатель Кафу Нагаи, путешествовавший по Европе на рубеже XX века, Риити Иокомицу, повторивший путь своего собрата по перу около трех десятилетий спустя. Однако то, что тогда было лишь единичными случаями, сегодня стало массовым явлением. И оказывается, сегодняшняя Япония вовсе не "конгломерат Востока и Запада", как представляется некоторым на первый взгляд. Кажущийся конгломерат скорее лишь сосуществование, ибо между двумя культурами лежит, как и прежде, глубокая пропасть. Сначала Япония воспринимала Европу и Америку как что-то новое, ей незнакомое, теперь она отворачивается от них и мечтает найти нечто противоположное Западу. И это не что иное, как Азия в широком смысле, а в более узком - Япония.

И тем не менее интерес к европейскому и вообще к "иностранному" в Японии не угасает. Где еще в мире, кроме Японии, пользуются таким большим успехом лейпцигский Гевандхаус-оркестр, Дрезденская галерея, Берлинская государственная опера? Где еще тысячи людей часами терпеливо стоят в очереди, чтобы увидеть хоть раз в жизни в оригинале "Мону Лизу" или другие произведения европейского изобразительного искусства?

Старое и новое, "японское" и "европейско-американское" сосуществуют вместе, не сливаясь, чаще всего мирно, а если между ними и возникнет конфликт, то он не превращается в безжалостную войну. Так, в Японии появилось многообразие внутреннего и внешнего уклада жизни, которое, возможно, представляет собой единственное в своем роде явление среди всех народов Земли.

Если кто-нибудь хочет жить в Японии по "японскому" образцу - пожалуйста. Если желает жить по "европейскому" или "американскому" образцу - тоже пожалуйста. Он может спать на "нормальной" кровати, если считает, что постланное на полу японское спальное ложе неудобно. Хочешь пользоваться во время еды ножом и вилкой вместо палочек - изволь. К услугам любителей кофе - несколько тысяч небольших кафе, или "кофе-шоп", как их называют сегодня молодые японцы. Желаешь выпить виски вместо сакэ, съесть мясо вместо рыбы, картофель вместо риса - пожалуйста. И этот список можно было бы продолжать до бесконечности.

Если тебе захотелось принять ванну по-японски (японцы, как правило, купаются перед сном ежедневно, что отнюдь не связано с их особой чистоплотностью), ты должен быть готов лишь к тому, что вода для купания будет более горячей, чем тебе хотелось бы. Кроме того, нужно вымыться с мылом, прежде чем влезть в деревянный (ныне чаще всего облицованный кафелем) чан с водой. Перед тобой в этом чане побывали (в той же воде) другие - к этому надо привыкнуть. В сельской местности купание может превратиться в рискованное предприятие, ибо там для этого используются металлические котлы. Даже если огонь под котлом уже не полыхает, прикосновение к его стенкам, а особенно к дну, может вызвать ожог. Обычно в таком котле плавают несколько досок, которые нужно умело расположить между собой и дном, иначе купание превратится в пытку. Недаром оно называется "гоэмонбуро" (в конце XVI века прославленный разбойник Гоэмон Исикава был приговорен к смерти и брошен именно в такой котел, где он и "сварился"). А кто не признает купание по-японски, может ограничиться душем или ванной, хотя японец считает не очень гигиеничным сидеть или лежать в воде, в которой намыливаешься. И если кому понадобится европейский туалет, то и они имеются в крупных городах и даже в суперэкспрессе "Синкансэн".

В деревне европеец скорее всего вынужден будет отказаться от кровати, ножа и вилки, кофе и т. п. Однако в принципе в Японии всегда держат наготове и то, и другое, и третье, и четвертое. В японском обществе в целом такие возможности имеются. Но имеются ли они у каждого отдельного японца, весьма сомнительно.

Японцы другие, говорят иностранцы, и в этом они наверняка правы, хотя, когда их просят объяснить, почему японцы другие, они ничего вразумительного сказать не могут. Японцы тоже говорят, что они другие, не такие, как иностранцы. Здесь лишь перестановка слов, и потому это должно соответствовать истине. Но бывает, что один японец говорит о другом японце: "Этот уж слишком японец!" Именно подобные высказывания дают нам повод думать, как неразумно и опасно судить о японце или о Японии слишком обобщенно. Это фикция. И то, что называют "нихондзинрон" - "дискуссией о японце", с одной стороны, опирается на нее, а с другой - ее питает. Вытекающие из этой фикции стереотипы кажутся не менее надуманными в глазах Европы и Америки, имеющими цель подтвердить прежде всего свое отличие от других и представить самих себя как особый, ни на кого не похожий мир. Европа и США в течение десятилетий до пресыщения и смехотворности превозносили японскую экзотику. При более близком ознакомлении кое-какая экзотика оказалась вовсе не такой уж экзотической. Теперь создается впечатление, что Япония сама до пресыщения и смехотворности эксплуатирует свою экзотику.

То, что в Японии поистине все по-иному, европеец или американец должен принять как должное. Поставить себя на место японца он все равно не сможет, так как слишком "дорай" (то есть "dry" - "сух", "бесчувствен"), - так считают японцы. Но ведь не все же жители наших широт бесчувственны и сухи. Скорее мы склонны рассматривать проявление чувств как сугубо личное дело. Неконтролируемое разумом поведение в общественных местах у нас не поощряется. Японцы, напротив, не боятся показывать свои чувства, быстрее поддаются им, что часто воспринимается как сентиментальность. В странном противоречии с этим эмоциональность в личной сфере в Японии скрывается. Крепкое рукопожатие друзей, сердечные объятия родителей и детей, поцелуи супругов и влюбленных могут смутить тех, кто это наблюдает. Поцелуи между молодыми людьми на глазах у публики, даже гулянье в обнимку часто воспринимаются как проявление безнравственности. Таким образом, там, где европеец готов показывать свои чувства, японец их скрывает, и наоборот. Сдержанность в сфере личных отношений, которая восходит к традиционному моральному кодексу, может сбить европейца с толку, так как он считает, что за готовыми предписаниями не видно человеческого тепла, ибо ему трудно понять нюансы, тонкие намеки, чего хотели бы японцы и без чего европейца они сочтут за "дорай". Кстати, европейцы и японцы толкуют "дорай" по-разному. Но логичное объяснение этого термина европейцем ничего не дает, ибо в глазах японца он все равно останется "дорай". Вот она - бессмыслица стереотипа!

"Вскоре после моего прибытия в Америку, - пишет японский психиатр Такэо Дой, - я при посредничестве японского знакомого посетил американца в его доме. Во время беседы хозяин спросил меня: "Вы, наверное, проголодались? Если хотите, могу предложить мороженое".

Помню, я был очень голоден, однако, когда человек, которого я видел впервые в жизни, напрямик спросил меня об этом, я не мог заставить себя признаться, что действительно не прочь поесть, и ответил отрицательно. Но в душе я все же надеялся, что мой гостеприимный хозяин еще раз обратится ко мне с тем же вопросом и будет меня уговаривать, но, к моему большому разочарованию, он лишь сказал: "Ну ладно, не буду настаивать", и тем самым заставил меня сожалеть о том, что, отказываясь от угощения, я не был откровенен. Тогда же я подумал, что японец наверняка не стал бы спрашивать иностранца, проголодался ли он, а просто угостил бы его".

После нескольких подобных случаев и размышлений над ними психиатр вспомнил японский глагол "амаэру". Он превращает его в имя существительное "амаэ", которое должно вместить в себя все, что составляет отличие "японца", выделяет его среди других народов, что является основой совместной жизни в семье, в группе и в обществе в целом. Для "амаэру" нет эквивалента в другом языке, считает психиатр. И, возможно, он прав. В словарях этот термин толкуется как "попытаться расположить кого-либо к себе лестью", "подластиться", "прильнуть к кому-нибудь" или несколько вульгарно: "кого-либо умаслить", но такой перевод не раскрывает истинного смысла слова. Наш психиатр предпочтет толковать его как "пассивно любить". Возможно, "амаэру" следовало бы определить так: "дать кому-либо понять, что ты чувствуешь себя зависимым от него и ждешь его расположения к себе и покровительства".

"Амаэ-но кодзо" назвал доктор Такэо Дой свою книгу, вышедшую в 1971 году и тотчас же ставшую бестселлером. Английский переводчик очень удачно перевел заглавие книги: "Anatomy of Dependence" ("Анатомия зависимости"). При этом зависимость возникает с обоюдного согласия. Кто-то добровольно, руководствуясь больше эмоциями, чем логикой, становится в зависимость от кого-то, тем самым выражая свое доверие к нему, а взамен рассчитывает получить защиту и также доверие.

"Таному" означает "просить", "опираться", "доверять", "возлагать надежды". В европейских языках нет слова, которое раскрыло бы все значения японского "таному", а также и такого, которое соответствовало бы "амаэру", как содержащему "пассивное" доказательство любви и доверия. Если ты не способен поставить себя на место другого человека, предугадывать его желания и чувства, не ожидая, пока он их выразит сам, не способен понимать немого разговора, бессловесного обмена мыслями, ты - "дорай" - черствый, бесчувственный человек.

Дзюнъитиро Танидзаки, один из крупнейших писателей-романистов японской литературы нашего времени, опубликовал в 1934 году книгу под названием "Руководство к стилистике". "Национальный язык, - писал он, - нерасторжимо связан с характером народа. Если же японский язык беден словами, то это ни в коем случае не означает, что наша культура уступает западной и китайской. Это служит лишь доказательством того, что ораторское искусство не соответствует нашему национальному характеру... Древний Китай и Европа славились замечательными ораторами, в японской истории таковых не было. У нас испокон веков к красноречивым людям относились скорее с презрением... Это означает, что мы не полагаемся, как китайцы и европейцы, на всемогущество слова и не верим в действенность речей... У нас имеется слово "харагэй", неизвестное даже китайцам". (Слово "харагэй" пишется при помощи китайских иероглифов со значением "живот" и "искусство", поэтому Танидзаки ссылается на китайцев. - Ю. Б.") "Искусство живота" может навести на разные мысли. Действительно, в некоторых текстах можно встретить "харагэй" в значении "акробатика живота", однако истинный смысл этого слова подразумевает глубоко прочувствованную, проникновенную игру на театральной сцене, а также молчаливое воздействие одного человека на другого и тем самым бессловесное общение между ними.

"Кроме того, - продолжает Танидзаки, - у нас имеются выражения "исин дэнсин" - "то, что лежит у тебя на душе, сообщить душе другого", не прибегая к словам и тем самым к рассудку, и "кантан айтэрасу" - "взаимное сообщение самого сокровенного" (то есть бессловесно довериться друг другу). Поскольку душа правдива, то и молчание само по себе передается другому, и мы твердо убеждены в том, что такое молчаливое понимание ценнее миллионов слов".

Сказанное, безусловно, личное мнение не только писателя Дзюнъитиро Танидзаки, но и многих, если не большинства, японцев. Разумеется, во всем этом много неясного, но таков японский образ мысли. Значит ли это, что для того, кто шел другим культурно-историческим путем, "исин дэнсин" - молчаливое общение сердец, молчание, которое дороже миллиона слов, недоступно, и потому дорога к внутрияпонскому процессу коммуникации для него закрыта? Итак, мы вновь пришли к "гайдзину" - "чужестранцу", постороннему, к японской "исключительности" и культу, который Япония подчас возводит сама себе.

Откровенно говоря, бывает досадно, когда порой приходится слышать от японцев: "Вы нас все равно не понимаете!" Или вопрос: "Разве вы можете понять японскую литературу?" Когда же задаешь встречный вопрос: "А вы понимаете немецкую литературу?", то слышишь чаще всего весьма самоуверенный ответ: "Разумеется!" - "А почему это само собой разумеется?" - "Потому, что мы изучаем ее уже больше ста лет". Это звучит не очень убедительно, хотя и приходится признать, что в Японии знают о мире, и в первую очередь о Европе, больше, чем мир о Японии, а, как известно, именно знание является важнейшей предпосылкой для понимания. Но как раз потому, что в Японии есть знание и, вероятно, понимание, задаешься вопросом, почему она все-таки так склонна рассматривать себя как необыкновенное явление в мировой истории и как мир в себе, почему она столь много и глубоко занимается собой и считает себя недоступной для посторонних влияний, почему она проявляет такое нежелание быть понятой.

Если кто-либо, потратив массу усилий, не одолеет "нихондзинрон" - "дискуссию о японце", то утешение для себя он найдет в чтении "Манъёсю" - древнейшей антологии, восходящей к середине VIII века и включающей около пяти тысяч стихов¹, созданных более чем за три столетия. В нем он прочитает, как принц Итихара жалуется на то, что он единственный ребенок в семье:

¹ ("Манъёсю" ("Собрание мириад листьев") - первый письменный памятник японской поэзии, в котором собраны 4516 песен и стихотворений, датированных IV - VIII вв. В антологии представлено более 500 авторов, она состоит из 30 книг. Основным составителем памятника считается Отомо Якамоти. В нашей стране выпущено три тома памятника в переводе А. Е. Глускиной [см.: "Манъёсю ("Собрание мириад листьев"), М., т, 1 - 2, 1971, т. 3, 1973])

Даже безмолвные 
деревья имеют 
сестру и брата, 
однако я остался без спутника. 
Как это горько и печально.

Или застольную песню поэта Отомо-но-Табито:

Вместо полчеловека, 
во всем несовершенного, 
я предпочел бы быть винной бочкой 
и пропитаться вином.

Или признание неизвестной девушки:

Хотя мы и спим только 
на тонкой соломенной татами, 
если я, возлюбленный мой, сплю с тобой, 
я не ощущаю холода.

Найдет он утешение и в чтении другой антологии, "Кокинвакасю"¹, появившейся в начале X века. В ней есть такие строки:

¹ ("Кокинвакасю" ("Собрание старых и новых японских песен"). Антология поэзии составлена в начале X в. Ки-но Цураюки и тремя другими поэтами. Состоит из 20 книг, включающих 1100 стихотворений)

Наконец мы 
в эту ночь сошлись. 
Только бы петух 
в этой единственной для нас ночи 
не закукарекал рано поутру.

Или:

Отрекшись от мира, 
ты сбежал в горы. 
Если тебя и в горах настигнет уныние, 
куда ты тогда направишь свои стопы?

Он может полистать произведения не только тысячелетней давности, но и более поздние, например сборник любовной лирики "Спутанные волосы", опубликованный в 1901 году 23-летней поэтессой Акико Ёсано, писавшей в жанре танка. Там встречаются строки:

Нежной кожи, 
по которой течет горячая кровь, 
ты никогда не коснулся. 
Как ты можешь 
постоянно говорить о морали?

Или:

Мое сердце наподобие нарастающего прилива, 
горящий дом. 
Мне не удается 
укротить свою любовь.

А также стихи лирика Сунтаро Таникава, в частности его стихотворение "Пикник для земного шара", написанное в 1955 году:

Здесь позволь нам прыгать через веревку, здесь. 
Здесь позволь нам съедать рисовые клецки. 
Здесь позволь мне тебя любить, 
Твои глаза отражают небесную синеву, 
твоя спина окрасится полынью. 
Здесь позволь нам разгадать созвездий имена.

И последняя строфа:

Здесь я хочу сказать: "Я опять пришел!" 
И я всегда вернусь, 
пока ты будешь говорить: "Добро пожаловать!" 
Здесь мы будем пить горячий чай. 
Пусть нас обласкает прохладный ветерок, 
пока мы здесь немного отдохнем.

Когда он прочитает все это и еще немало подобного, то наконец поймет, что в Японии многое устроено иначе, чем на других широтах, многое, но далеко не все.