Глава первая

1

На станцию Уэно мы прибыли около семи часов вечера.

Как всегда, там царил хаос. Под высокой круглой крышей, поддерживаемой металлическим каркасом, толпились люди, слышались раздраженные голоса и топот ног, напоминавший грохот прибоя.

Ко всему прочему здесь царила темнота. Вокзал освещался лишь несколькими лампочками у входа, да и они были затянуты черной материей - приказ о затемнении! В такой темноте даже вблизи не различить лицо человека. У выходов на платформы, от которых отправлялись поезда на Тохоку, Дзёбан, Синано-Этиго, стояли длиннющие очереди. Они причудливо извивались и переплетались в такой клубок, что трудно было понять, где начало и конец каждой. В стороне от очередей, сбившись в кучки, тоже ожидали люди. Одни устало прислонились к своему скарбу, другие растянулись прямо на бетонном полу. Вокруг них громоздились сковородки, котлы, кастрюли, ведра. Люди и скарб, казалось, прикипели к своим местам - будто находились здесь по меньшей мере несколько лет. И трудно было определить: погорельцы они или горожане, решившие искать убежища в деревне, или просто облюбовали этот вокзал, потому что им больше негде приклонить голову.

Все окутывала тьма, образуя между телами людей черные провалы. Здесь можно было передвигаться только ощупью, иначе непременно наступишь на лежащего человека или споткнешься об узлы с вещами. Пронзительные крики женщин, Ругань мужчин, детский плач... Воздух из-за поднимавшихся от множества потных тел испарений был жаркий, удушливый и казался густым и вязким, как каша. Пробивая дорогу в толпе и обходя груды скарба, я вместе с женой и сыном добрался наконец до укромного уголка, где стоял брошенный ларек, который, видимо, закрыли еще несколько лет назад,- опущенные жалюзи покоробились, на дверях висел красный от ржавчины замок. Между стеной и ларьком можно было укрыться от толпы и спокойно дожидаться посадки.

- Остановимся здесь, опускай вещи,- сказал я жене и сбросил с плеч узел с котлом.

- Эй, поосторожней, я еще живой, черт побери! - послышалось откуда-то снизу.

Я увидел, как вытянулась из тьмы нога, обутая в солдатский ботинок, и оттолкнула котел, который с грохотом покатился в сторону

- Простите великодушно, здесь так темно, я не предполагал, что рядом кто-то есть,- извинился я, пытаясь разглядеть пострадавшего. Наконец глаза привыкли к темноте, и я увидел человека, который растянулся на полу, подложив под голову большой узел. Похоже, котел упал на него, когда тот спал.

- На что у тебя глаза, черт побери! Представляешь, если бы твой котел угодил мне в голову! - проворчал мужчина, повернулся ко мне спиной и тотчас снова уснул. Наверно, очень устал.

Я усадил жену и сына позади ларька, рядом разместил вещи и сел на пол. Итиро крепко прижался к матери. Хотелось разглядеть его лицо, но мешала темнота. Я на ощупь проверил вещи и на всякий случай придвинул их поближе. Котел был завернут в старое шерстяное одеяло и завязан в фуросики (Платок для завязывания вещей.). В котле - еще теплый отварной гаолян с небольшой добавкой риса. Его мы рассчитывали съесть в поезде. Было еще два ведра. В одном - чайные чашки, палочки для еды и нож, в другом - гаолян, рис и бобы. Кроме того, узлы с одеялами и одеждой. Вот и все наши пожитки. У меня и жены были надеты на голое тело пояса из хлопчатки с зашитыми в них деньгами и сберкнижками. Денег, правда, кот наплакал, да и времена такие, что ничего на них не купишь.

С чувством признательности я глядел на котел и ведра: кто знает, как далеко от Токио до Хоккайдо, может, сотни, а может, тысячи километров, и вместе с нами им предстоит преодолеть это расстояние, верно служа нашему семейству. Вначале жена намеревалась захватить множество вещей - жалко ей было расставаться с ними. Чуть ли не месяц мы спорили и ругались по поводу каждой вещи, пока я наконец не заставил ее бросить почти все, захватив с собой лишь самое необходимое. Не так уж много было у нас домашней утвари, но когда всю собрали в комнате площадью в шесть татами (Одно татами - около 1,5 м²), там некуда было ступить. Жена с сожалением дотрагивалась до каждой вещи, совершенно ненужной для нашей новой жизни. Мне же становилось тошно от одной мысли, что человек не может жить без такой уймы бесполезного скарба. Это укрепило меня в решимости полностью покончить с тем, что связывало нас с прежней жизнью. Я пригласил старьевщика и продал ему оптом все - от старых газет до домашнего алтаря. Жена, кажется, смирилась с моим решением, но, когда, стоя у двери, увидала, как выносят домашний алтарь, нервы ее не выдержали, и она со страхом прошептала:

- Предки нам этого не простят...

- Не вешай нос,- подбодрил я ее.- А ну-ка, кругом марш!

Жена нехотя возвратилась в дом и чуть не расплакалась, когда увидала голые стены и разбросанные на полу клочки бумаги и ваты.

- Как пусто! - прошептала она и уже готова была сесть на пол и пустить слезу. Но я, нарочно стуча каблуками, прошелся по комнате и громко сказал:

- Эй, нет ли у нас вареной картошки? Я что-то проголодался...

Жена молча сидела в темноте с фляжкой через плечо и с откинутым на спину башлыком. Итиро притих. Наверно, прислонился к коленям матери и уснул. В похожем на огромную пещеру станционном зале люди казались бесплотными тенями. Составы еще не подали ни на одну линию, выходы на платформы, где проверяли билеты, были закрыты, но пассажиры по-прежнему толпились около них. От дыхания, исторгаемого сотнями легких, похожий на кашу воздух все более густел. Становилось трудно дышать. В этой смрадной тьме люди, словно слепые, протягивали вперед руки, окликали друг друга, чего-то требовали. Родители не узнавали детей, мужья - жен. В такой темени не отличишь врагов от друзей, воров от полицейских, родственников от чужих. Оставалось одно: узнавать близких по запаху. Шевелились тени, срывались с губ слова, выражавшие мысли, которые жерновами ворочались в бесчисленных круглых черепах. Они сталкивались, переплетались, отдаваясь эхом под металлическим каркасом потолка. Всякий раз, когда я бывал на этой станции, мне почему-то вспоминалась одна похожая на загадку фраза из "Сборника старых и новых западных афоризмов", которую я когда-то прочитал, стоя у прилавка букинистического магазина: "Входя, кричит - уходя, кричит". Видимо, она означала рождение и смерть человека, но почему-то напомнила мне вокзал Уэно...

Состав обещали подать к десяти. Оставалось ждать еще три часа. Поезд специально составлен для нас по указанию токийской префектуры, и нам не было нужды стоять в очереди: никого со стороны в вагоны не пропустят. Среди нас много женщин, стариков и детей, и префектура позаботилась забронировать места на всех. Вещей разрешалось брать сколько унесешь. Из Хоккайдо обещали прислать инструктора по сельскому хозяйству. Кроме того, нас будет сопровождать бригада медиков, чтобы оказывать первую помощь заболевшим в пути. Сказали, что в Сэндае дадут рисовые колобки, а в Аомори, до прибытия рейсового парохода, предоставят помещение для ночевки. Отдел освоения новых земель столичной префектуры, видимо, предусмотрел все до мелочей. Сам губернатор собирался приехать на вокзал и выступить перед нами с напутственной речью.

Мало того, по прибытии на место нас обещали поселить в домах, которые построит отряд армейских саперов. А тот, кто захочет помочь в строительстве, получит вознаграждение. Короче говоря, будешь строить собственный дом, да еще получишь за это деньги. По желанию каждому выделят от десяти до пятнадцати тёбу (Тёбу - около одного гектара.) земли. Из них один тёбу на участке будет уже распахан, чтобы поселенцы могли сразу же что-нибудь посеять. Вот до чего все было тщательно продумано. Поскольку предстояло разрабатывать целину, нам обещали предоставить в аренду крупный инвентарь, а также "передать в дар" лошадей, мотыги, плуги и другие сельскохозяйственные орудия. Желающие могли получить с оплатой в рассрочку свиней и овец. Все это и многое другое было подробно изложено в "Условиях набора поселенцев", которые я, как и все остальные, получил в префектуральном отделе освоения новых земель. Я неоднократно заходил в отдел, беседовал с чиновником, который заявил, что государство гарантирует выполнение всех взятых на себя обязательств. Однажды я встретился с этим чиновником в обеденное время. Тогда он мне сказал:

- На Хоккайдо много нетронутой целины, где можно годами возделывать землю, не внося удобрений. Реки наносят питательный слой - он и становится вроде бы естественным удобрением. Чуть поковыряешь такую землю, и сей в нее что хочешь - земля как пух! А тыквы там такие толстокожие, что только топором можно разрубить. Зато середка хороша, сочная, мучнистая,- кидай на сковородку или в кастрюлю и ешь, наслаждайся. А о картошке и говорить не приходится Она ведь местная, не привозная - отвари и жри с маслом от пуза! Масло тоже местное. Эх, что и говорить! Будь моя воля, давно уехал бы на Хоккайдо. А тут прозябай на этом рисе, приготовленном по методу Кусуноки...

Я заглянул в его коробочку для еды, которую он, должно быть, принес из дому. Там в самом деле был рис, приготовленный по Кусуноки. Когда-то в средние века князь Масасигэ Кусуноки, окруженный со своими войсками в крепости и отрезанный от продовольственных баз, придумал этот способ, чтобы спастись от голодной смерти. В котел с крутым кипятком кидали предварительно сваренный рис и плотно накрывали крышкой. Зернышки риса лопались, впитывали в себя воду и разбухали. Риса становилось вроде бы в три, а то и в пять раз больше. Но стоило в чашку, полную такого риса, плеснуть немного чаю, как он начинал съеживаться и через минуту едва прикрывал дно. Съев это легкое как пух и не насыщающее желудок блюдо, чиновник посмотрел на меня голодным взглядом и продолжал:

- ...И кукуруза на Хоккайдо совсем не такая, как у нас. Рано утром сорвешь пару-другую початков - они еще в росе! - очистишь - и в кипяток. Отваренная кукуруза там сладкая, мягкая, а вкусна - язык проглотишь! Разве сравнишь ее с той, какую продают у нас уличные торговцы. А зимой - сельдь, кета, горбуша, треска, морские ежи. Когда сельдь идет косяками, крестьяне набивают ею ящики из-под мандаринов и маринуют.

- Маринуют?!

- Ну да! Как китайскую капусту. Посыплют солью, добавят специй - и сверху гнет. Получается такая острая штука, что, как говорят, глаза на лоб лезут.

- Глаза на лоб?

- А какая в Хакодатэ лапша с кальмарами! Пальчики оближешь.

- Лапша с кальмарами? Первый раз слышу.

- Берут кальмара - только самого свежего, когда он голубым отсвечивает, тонко нарезают, кладут в миску с лапшой, добавляют соевый соус и васаби (Разновидность японского хрена, растет в чистой проточной воде.). Объедение!..

Чиновник умолк. Он обмакнул палочки для еды в пиалу с водой, приподнял коробку с налипшими по краям зернышками риса, соскреб палочками, словно штукатур мастерком, остатки риса в угол, потом, как пьяница, когда он боится пролить хоть каплю сакэ из полной до краев чашки, потянулся губами к коробочке и слизнул остатки, не уронив ни единого зернышка. От воспоминаний о рассказе чиновника у меня потекли слюнки. Не слишком ли радужную картину нарисовал он? Я ощупал в кармане документы, полученные в отделе освоения новых земель, и мысленно сказал себе: "Смотри не промахнись, держи ухо востро!"

Чересчур красиво там все было расписано: за помощь в строительстве домов будут платить; десять тёбу земли, из них один обработанный; тракторы; бесплатный инвентарь. К тому же, несмотря на хаос, который царит из-за воздушных налетов, предоставляют специальный поезд. Невольно напрашивалась мысль: где японское правительство скрывало до сих пор свою Доброту? Известно: каждый любит позлословить насчет нынешних времен, да и насчет государства, в котором он живет. И все же можно ли по-настоящему верить в эти обещания?

Много ночей я не спал, советуясь с женой. Оба мы родились в Токио, и нам ни разу не довелось побывать на Хоккайдо. Что до крестьянского труда, то в юности мне пришлось десять лет обрабатывать землю близ Мисимы. Жена ничего не понимала в сельском хозяйстве, но я рассчитывал кое-чему ее научить. И все же мы были в полном неведении: что из себя в действительности представлял Хоккайдо? Когда заговаривали об этом острове, в первую очередь вспоминалось: кета в красиво оформленной упаковке из соломы, которая появлялась в магазинах перед новогодними праздниками; обложенная льдом в деревянных ящиках сельдь в рыбных лавках; деревянная башня с часами в городе Саппоро; съедобные водоросли маримо; коренные жители Хоккайдо айну; вырезанные из дерева медведи; деревенский пейзаж на обертке, в которую до войны заворачивали масло,- красные силосные башни с остроконечными голубыми крышами, крестьянские белостенные дома, черные с белыми пятнами коровы среди мирных лугов, задумчиво жующие траву под голубым небом, и обязательно на каждой обертке призыв: "Юноши, вас ждут великие дела!" Вот и все, что всплывало у нас в памяти при упоминании Хоккайдо. Правда, в кинотеатрах иногда показывали фильмы, где испорченный подросток, совершивший немало проступков, с нагловатым выражением на тупом лице, но с увлажнившимися глазами, говорит любимой девушке: "Уезжаю на Хоккайдо, надеюсь вернуться другим человеком. Пока, до встречи!" Потом: гудок паровоза, бравурная музыка, удаляющийся поезд и девушка, глядящая ему вслед. Ситуация не слишком подходящая для солидного женатого мужчины вроде меня.

Я понимал, что с такими познаниями далеко не уедешь, и, поскольку служил в финансовом отделе токийской префектуры, решил почерпнуть кое-какие сведения в отделе освоения новых земель. К сожалению, ничего полезного для себя я там не узнал. Основная задача этого отдела заключалась в вербовке и отправке поселенцев на целинные земли по получаемым с мест запросам. Никаких солидных материалов там не было. Тогда я начал расспрашивать чиновников, живших в свое время на Хоккайдо, но опять-таки потерпел фиаско. Большинство из них в самом деле были выходцами с этого острова, окончили средние школы в Саппоро либо в Отару, но уже давно живут в Токио. Из их рассказов я узнал вот что: пахотной землей на Хоккайдо можно пользоваться тридцать лет без удобрений; во времена Мэйдзи (Мэйдзи - период правления императора Мэйдзи (1867-1912).) выделяли такие участки, которые с трудом можно обойти за день; в зарослях мелкого бамбука бродят медведи с кетой в пасти. Ну и под конец - рассказы о засолке сельди, о лапше с кальмарами и тому подобное. От всего этого в голове возникла ужасная мешанина. Говорил и с друзьями, но что путное узнаешь у людей, живущих в условиях, когда день за днем Токио подвергается бомбежке? Каждый заботится о сохранении собственной жизни и интересуется лишь тем, сколько кан (Один кан - 3,75 кг) картофеля можно сменять на кимоно.

Не думаю, что меня увлекли ностальгические воспоминания чиновников из отдела освоения. Спокойно я отнесся и к красным силосным башням с синими крышами, как и к призывам совершить великие дела, к соленой селедке и лапше с кальмарами. Я не считал, не хотел признаваться, что все это меня увлекло, но ежедневные разговоры с женой, начатые в шутливой форме, постепенно все больше занимали мои мысли.

Вначале жена высмеивала идею переселения на Хоккайдо, затем стала прислушиваться к рассказам о том, что Хоккайдо - родина картофеля, что местность Дзэнибако-"ящик с деньгами"- получила свое название потому, что торговец, приехавший туда за сельдью, привез с собой ящик денег - вот сколько, оказывается, там рыбы! - что тамошняя кукуруза очень питательна. И загорелась:

- Уедем на Хоккайдо! В Токио жить стало невмоготу.

Потом, видимо испугавшись собственной решительности, засомневалась:

- В наши-то годы начинать все сызнова...

И вот однажды, после того как целый день жена понапрасну потратила на поиски хоть каких-нибудь овощей, она вернулась домой расстроенная и закрылась в темной кухне. Потом отворила дверь и сказала:

- Решайся!

И все же большую часть вины за то, что мы надумали уехать, я должен взять на себя. Мне опротивело протирать штаны в финансовом отделе. Шлепать по бумаге слепой печатью да выписывать колонки цифр - отдельно красными и синими чернилами - вот и вся моя работа. Надоела она мне до тошноты. За многие годы я научился выполнять ее автоматически, как машина: левой рукой листал накладные, правой выписывал нужные цифры. Трудился я безупречно, но ни радости, ни удовлетворения такая работа мне не доставляла. Шло время, и я каждый день срывал очередной листок настенного календаря. Начальство считало меня трудолюбивым и исполнительным чиновником и даже ценило, поскольку я не протестовал, когда приносили счета за банкеты, и умело их, как прочие непредусмотренные расходы, списывал в конце квартала. Но при моем среднем образовании я до самой смерти не мог рассчитывать на повышение. И понимал: когда наступит пенсионный возраст, меня немедленно уволят, а на мое место посадят человека, который не менее искусно будет списывать упомянутые расходы.

Как-то я прочитал один западный роман. Я забыл название и фамилию автора, но содержание запомнил. Суть его сводилась к следующему: в компании служил чиновник, которому вскоре предстояло уйти на пенсию. Это был честный, добросовестный чиновник, который в дождь ли в холод аккуратно каждый день приходил на службу. Начальство ценило его, полностью доверяло, и в день рождения обязательно присылало когда цветы, а когда и бутылку вина. Но начальству никогда не приходило в голову повысить его в должности. Другие чиновники, значительно моложе, быстро продвигались по службе. За год до увольнения на пенсию этот чиновник изъял из бюджета компании крупную сумму и зажил на широкую ногу. Он снял апартаменты в первоклассном отеле, заказывал лучшие марки вин, ежедневно ходил в театр, в казино, появлялся исключительно в смокинге. Друзья, конечно, обратили внимание на его новый образ жизни, но на все расспросы он отвечал: неожиданно получил от деда наследство. Однажды его махинации были раскрыты. Причем это не составило труда, поскольку он просто приписал в документах лишнюю сумму. Все удивлялись: такой опытный бухгалтер, а поступил по-детски примитивно. Когда начальство нагрянуло к нему в отель, он лежал на кровати и перелистывал легкомысленный журнальчик. Без тени смущения и без какого-либо страха он дал нацепить на себя наручники и вышел из комнаты в сопровождении полицейских.

В послесловии автор написал, что чиновник совершил этот поступок не из-за недовольства установленным в компании порядком, а просто чтобы доказать начальству, что он вовсе не такой человек, каким его считают. Мне была понятна и близка усталость, накопившаяся в этом чиновнике за многие годы однообразной службы. Правда, я не намеревался аналогичным способом продемонстрировать свое настроение, но изнемог я не в меньшей степени, чем этот персонаж из романа, и нередко по вечерам, глядя из окна своего учреждения на лучи заходящего солнца, чувствовал, будто мои кровеносные сосуды становятся похожими на пропитанную водой солому. В такие минуты мне представлялось, что все пространство до горизонта устлано кипами новых конторских книг, а камень на моей могиле будет выкрашен синими и красными чернилами.

Но меня утомляла не только служба. Я измучился еще от каждодневных воздушных налетов. Улицы, испещренные оспинами воронок, тьма, запертые двери магазинов, пыльные витрины с потрескавшимися от жаркого солнца деревянными рамами. Токио превратился в сплошные руины, и из его центра можно было беспрепятственно видеть, как солнце заходит за горизонт.

Каждый день завывали сирены воздушной тревоги. По утрам прилетали самолеты с вражеского авианосца. Они сбрасывали небольшие бомбы и поливали город пулеметным огнем. Во второй половине дня появлялась эскадрилья тяжелых бомбардировщиков. После их налетов вспыхивали пожары, поднимались к небу густые клубы дыма, потом начинался дождь - черный от поднимавшейся в небо сажи. Были и ночные налеты, и приходилось, не раздеваясь, сидеть по ночам без сна в темной комнате, потому что никто не знал, когда снова прилетят бомбардировщики. Всякий раз, когда выла сирена, мы мчались к мелким, словно подносы, противовоздушным щелям и голову сверлила единственная мысль: как бы горящий дом не обрушился на щель.

Были трудности и с продовольствием. От распределения по карточкам осталось одно воспоминание. Единственная возможность добыть пропитание - обмен на вещи. Жена ездила в деревню и, стараясь не попасться на глаза экономической полиции, меняла кимоно на картофель и рис. По воскресеньям мы отправлялись вместе. Все это было крайне унизительно. Перед поездкой в деревню жена не один час раздумывала, что бы сегодня обменять, а когда приезжала туда, крестьянские девушки с кислыми лицами перебирали наши вещи. После унизительных уговоров они шли наконец в кладовку и насыпали пару совков картофеля в наши рюкзаки. Обливаясь потом, мы закидывали рюкзаки на спину и, кинув вожделенный взгляд на кладовку, видели, что куча картофеля на полу нисколько не уменьшилась. Тогда-то и вспоминалась поговорка: "отдать один волосок от девяти быков". Потом возвращались в переполненной электричке, стараясь попасть в промежуток между воздушными тревогами. Добравшись до дома, открывали шкаф и с горечью видели: на одно кимоно теперь меньше. А их осталось совсем немного, и, как подумаешь, на что жить, когда и эти кончатся, оторопь берет. Я тащился по тропинке среди полей и с болью думал: да, пришел ваш час, стервецы-крестьяне, теперь-то вы можете нам отомстить! В августе наш платяной шкаф опустел, и жена стала ездить на близлежащие поля, собирала лебеду, дикий лук и мокричник. Попробовав варева из этих трав, мой сын Итиро говорил:

- Скоро я начну петь, как канарейка.

Его голос звучал вроде бы весело, а я печально глядел на его ребра, просвечивавшие сквозь тонкую кожу.

Вот что заставило меня подать прошение об отставке и пойти в отдел освоения новых земель.

2

Когда до отправления оставалось уже не так много времени, появился железнодорожный служащий, натянул перед выходом па перрон веревку и выставил деревянную дощечку с пришпиленным на ней клочком бумаги, на которой были выведены иероглифы: "Группа освоения Хоккайдо". Затем пришел человек, в котором я узнал чиновника из отдела освоения новых земель. Помнится, когда я с ним беседовал, он ел тот самый рис по Кусуноки. Он плохо выглядел и посматривал вокруг голодными глазами. Я разбудил жену и сына, распределил между ними скарб и двинулся к чиновнику сквозь толпу ожидающих.

- Ваша фамилия? - спросил тот.

Когда я назвал себя, он вытащил из кармана бумаги, послюнявил карандаш и начал медленно просматривать список. Его грязная тонкая шея, заросшая пучками белесых волос, напоминавших морские водоросли, была влажной от пота. Глядя на него, я вдруг подумал: я еще на этом берегу и через реку не переправился. Перед моим мысленным взором возникли табачная лавка, почта, вход в нашу квартиру, похожий на дыру, просверленную древоточцем. Чиновнику ведь безразлично, и он не станет поднимать шум, если я откажусь и пойду прочь со станции. Он лишь послюнявит карандаш и вычеркнет мою фамилию из списка. Как быть? Погибнуть, оставаясь в Токио, или умереть там, на далеком Хоккайдо? Все равно рано или поздно, тут ли, там ли придется умирать от голода...

Чиновник отметил мою фамилию в списке и поднял на меня глаза.

- Благодарю. На наше счастье, сегодня ни разу не объявили воздушную тревогу. Потерпите немного, скоро начнется посадка.- Он указал карандашом место сбора. Мы направились туда и сбросили вещи. Ослабевший от недоедания сын сразу же пристроился между ведром и большим узлом, свернулся калачиком, словно креветка, и задремал. У жены тоже был усталый вид. Ну что же, пока сам не попробуешь, все равно ничего не узнаешь; поедем - а там будет видно, решил я и растянулся на полу, прислонив голову к ведру.

Я обратил внимание на приближавшееся к нам семейство из четырех человек. Впереди шествовал глава семьи - крупный мускулистый мужчина. Его плечи и грудь, казалось, были вырублены из целой сосны. На лице капельки пота - светлые и прозрачные, как древесная смола. Жена - небольшого роста, но плотная, буквальна пышущая здоровьем. За ними шли два мальчика - краснощекие крепыши с блестящими глазами. Семейство поднырнуло под веревку и стройной колонной направилось к чиновнику. Отметившись, они так же один за другим миновали веревку и сбросили вещи в облюбованном ими уголке. Казалось, на доселе голом бетонном полу неожиданно возник маленький лагерь. Мужчина сел, скрестив ноги, вслед за ним плюхнулась на пол жена, рядом растянулись дети. Я глядел на это семейство и думал: им, должно быть, ничего не страшно и любая работа по плечу. Мужчина, по всей видимости, мастеровой с завода в провинциальном городке, выходец из деревни, и на Хоккайдо он едет заниматься привычной с детства работой. Поэтому и тощая шея чиновника с пучками белесых волос его нисколько не обескуражила.

Вслед за ними появилось еще одно семейство - тоже из четырех человек: муж, жена и двое детей - мальчик и девочка. Муж, по-видимому, чиновник, недавно оставивший свой пост. Точнее его специальность было трудно определить: работник муниципалитета, либо банковский служащий, либо клерк из компании. Он был высок ростом, хорошо сложен, мускулист, но его мышцы, в отличие от мастерового, были натренированы разумными, целенаправленными занятиями спортом. В драке он вряд ли одолел бы того. Наверное, когда дело доходит до ссоры, он в первую очередь дает волю языку, а не рукам. Еще я заметил: если то семейство расположилось сразу на первом же оказавшемся свободном месте, то эти долго озирались, внимательно оглядели раскинувшее свой лагерь предыдущее семейство, потом прямиком направились в нашу сторону - видимо, почувствовали в нас родственные души. Мне, честно говоря, это не очень понравилось. Я отвернулся, делая вид, что их не замечаю. Они поступили так же и стали раскладывать свой скарб рядом с нами.

- Изволите ехать на Хоккайдо? - не удержавшись, вежливо спросил у меня глава семейства.

Раз ко мне обратились, я вынужден был обернуться, мужчина, улыбаясь, глядел на меня, кожа у глаз собралась в мелкие морщинки. В его взгляде я прочитал предупредительность, беспомощность, нерешительность и в то же время холодность. Это был типичный взгляд мелкого чиновника, каких я сотни и тысячи раз встречал в различных учреждениях. Я не успел еще ответить, а он уже вздохнул с облегчением: наверно, в моих глазах он уловил нечто родственное. Наконец я утвердительно кивнул, и он сразу же обернулся к жене:

- Слышишь? Эти господа тоже едут на Хоккайдо. Клади вещи рядом. Устала наверно?

Тем временем начали подходить все новые поселенцы с вещами, и вскоре их собралось столько, что невозможно было повернуться. Все мы узнали о наборе поселенцев на Хоккайдо из объявлений в газетах или со слов друзей и знакомых, но, поскольку каждый порознь заходил в отдел освоения новых земель за документами и разъяснениями, мы не были знакомы друг с другом. И хотя мы отправлялись одним поездом, участки земли нам должны были выделить лишь по приезде на Хоккайдо, поэтому каждый из нас был в полном неведении относительно того, где, в каком районе острова ему суждено жить. В поездке мы будем вместе, а по прибытии на Хоккайдо раскатимся в разные стороны, как ртутные шарики. А пока поселенцы один за другим выныривали из темноты, отмечались в списке у чиновника и снова возвращались к своим семьям и скарбу Сидевшие по соседству обменивались друг с другом короткими приветствиями и сразу отворачивались. Кругом царила странная отчужденность. Время от времени тишину нарушал громкий разговор, дружеские реплики. Это говорили родственники, пришедшие проводить поселенцев.

К половине десятого собралось столько народу, что уже не могли поместиться на участке, отгороженном веревкой, и были вынуждены обосноваться за его пределами. Почти все были одеты в гражданскую форму, которая выдавалась по распределению. На головах - фуражки военного образца, у каждого к поясу приторочен индивидуальный пакет, за спиной - противовоздушный башлык, на ногах - обмотки и солдатские ботинки или парусиновые туфли, резиновые сапоги либо обувь из акульей кожи. На некоторых даже соломенные сандалии на босу ногу. Скарб был у всех примерно один и тот же: кастрюли, котлы, ведра, рюкзаки, узлы, ящики из-под мандаринов, переносные печурки, детские коляски, мотыги, серпы... Один старик тащил на спине огромные стенные часы. Такие часы можно было довольно часто увидеть в часовых магазинах. Обычно они висели на столбе где-нибудь в глубине магазина, и, проходя мимо, трудно было различить, идут они или стоят - так медленно двигался маятник. Зачем понадобились эти часы, которые, обливаясь потом и согнувшись в три погибели под их тяжестью, бережно тащил старик,- ума не приложу! Когда он проходил мимо, едва поспевая за своими домочадцами, я взглянул на циферблат. Часы показывали четверть восьмого. Должно быть, недавно остановились. Наверное, они висели на стене до последней минуты, медленно покачивая маятником в темной, опустевшей квартире.

Отметившись у чиновника, люди возвращались к своим вещам. Одни безразлично глядели перед собой, другие, сердито насупив брови, разглядывали свои ботинки, третьи, облизывая пересохшие губы, лежали, уставившись в потолок. Иногда слышались короткие смешки, шлепки, которыми награждали расшалившихся детей. Одни развязывали узлы, в который раз проверяя их содержимое, другие, ловко, словно обезьяны, выгнув спину, почесывались, стараясь ногтями дотянуться до лопаток. Общая картина напоминала конечную станцию метро наутро после воздушного налета. Мужчины сидели, кто скрестив на груди руки, кто раздвинув по-женски ноги. Некоторые, устав от ожидания, дремали на полу, подложив под голову руку. Все в целом походило на барахолку. Из темных дыр компаний, заводов, учреждений, домов их выкурили и пригнали сюда пожары и взрывные волны. Теперь всем этим людям негде было приклонить голову. Грязные, потные, они сидели, поглядывая исподтишка на соседей, и не знали: то ли бежать им отсюда, то ли оставаться; нервно принимались грызть уже изгрызанные ногти и сплевывали.

Жена обвела взглядом станционный зал и безразлично сказала:

- Ну и народу собралось.

- Это наши попутчики.

- Не представляю, что будет, если придется бежать всем разом в укрытие при ночной бомбежке...

- Да уж! Предки в гробу перевернутся.

Я погладил поредевшие волосы жены и вдруг крикнул:

- Не шевелись! Сейчас я вырву седой волос.

Жена густо покраснела:

- Перестань, люди смотрят!

Нашла время кокетничать, подумал я, но руку опустил.

- Что с тобой? Вроде бы мы уже пятнадцать лет женаты,- недовольно пробурчал я.

Жена искоса поглядела на меня и сказала:

- Хоть пятнадцать лет, хоть двадцать! Просто неприятно, когда ищут в голове - словно обезьяна насекомых.

Сидевший рядом пожилой мужчина вмешался в наш разговор. В его ясных, спокойных глазах прыгали смешинки. Одет он был в гражданскую форму, в руках держал мотыгу, рядом на полу лежали рюкзак и ведро. Видимо, тоже ехал на Хоккайдо осваивать новые земли. Он поглядел на жену, потом перевел взгляд на меня, как бы сравнивая наши лица, и тихо сказал:

- Это только кажется, будто обезьяны ищут друг у дружки насекомых. На самом же деле они следят за чистотой и наводят лоск.

- Неужели? - удивился я.

- Ей-богу! Сидят они, к примеру, на скале на солнышке, любуются друг на дружку и приговаривают: до чего же ты ухожена, пылинки не найти, или же: тебя почистить надо, жирком обросла - не иначе, на черном рынке приторговывала! И начинают: каждый волосок переберут, на солнышке просветят. Обезьяны - они народ изысканный, аристократы, одним словом.

Я обратил внимание, с каким спокойствием рассуждал этот пожилой мужчина. Казалось, он один сохраняет присутствие духа среди этого хаоса, и суматошный поток людей и вещей, приблизившись к нему, становится неторопливым и даже останавливает свой бег. Я взглянул на жену: щеки ее все еще стыдливо рдели, но она с интересом прислушивалась к тому, что говорил этот мужчина.

Поглаживая рукоятку мотыги, он продолжал:

- И ведь не только обезьяны. Помню, в детстве я наблюдал в деревне, как старик и старуха искали друг у друга в голове - наверно, чтобы убить время. Других-то развлечений у них не было.

- Простите, откуда вы родом? - прервал я его.

Мужчина не обратил внимания на мои слова или сделал вид, что не услышал, и стал рассказывать, будто в их деревне жил старик, у которого остались на голове считанные волоски. Каждое утро он смачивал их водой и расчесывал, приговаривая: "Син, ты еще жив, а тебе, Саку, не жестко на моей подушке?"

- ...Каждому оставшемуся волосу он давал имя и по утрам проводил вроде бы перепись населения,- заключил он.

Дождавшись, когда он умолкнет, я снова спросил:

- Простите, а сами-то вы откуда будете родом?

Мужчина на мгновенье задумался, потом, усмехнувшись, ответил:

Погорелец я.

Только теперь я обратил внимание, что поблизости от него была женщина - наверно, жена. Она дремала, прислонившись к ведру. Он молча подоткнул под нее одеяло и поправил башлык. Детей рядом с ними не было и провожающих тоже. Откуда они, чем занимались? Трудно сказать. Ясно было одно: не прощелыги. К тому же я заметил, что мужчина был обут в поношенные, но хорошего качества альпинистские ботинки. Когда после приветствия губернатора наша колонна двинулась вперед, я увидел эту пару в самом хвосте. Мужчина нес в одной руке ведро и мотыгу, а другой поддерживал жену. Наверно, она была не крепкого здоровья. После того как мы сели в поезд, я их больше не видел.

Наконец, когда пришло время садиться в вагоны, появился губернатор в окружении хорошо мне знакомых чиновников префектуры. С откинутым за спину стальным шлемом на завязках и с башлыком в руке губернатор поднялся на возвышение перед входом на перрон, чтобы все его видели, и произнес напутственную речь:

- Поздравляю вас с решением отправиться на новые земли и желаю счастливого пути. Со времен Мэйдзи Хоккайдо всегда радушно принимал поселенцев. И все же до сих пор там много неосвоенных земель - по площади не меньше, чем весь остров Сикоку. Что касается почвы, то недаром Хоккайдо называют "Украиной Востока". Конечно, осваивать целину - дело трудное, но, я уверен, вам воздастся за ваши труды сторицей. Сегодня, когда днем и ночью свирепствуют наши враги - Америка и Англия - и с продовольствием в нашей стране становится все хуже и хуже, освоение целинных земель становится важнейшей задачей государства, и дух колонистов- поселенцев является олицетворением непобедимости нашего народа. Поэтому местные власти Хоккайдо и старожилы- крестьяне ожидают вас - солдат сельскохозяйственного фронта с распростертыми объятьями. Они все подготовили для вашей встречи...

Затем выступил инструктор, который в подтверждение речи губернатора еще раз напомнил, что поселенцам предоставят дома, участки земли, инвентарь, скот в рассрочку - в общем, все, как было написано в условиях набора поселенцев. Инструктор добавил: поскольку поселенцы прибудут на место в августе, когда на Хоккайдо, где рано наступает зима, уже поздно сеять, всем придется до следующей весны получать продукты по карточкам, но это не должно беспокоить поселенцев - необходимые продукты заготовлены. Пока инструктор об этом рассказывал, подошел врач и медсестры с повязками Красного Креста. У каждого в руке была объемистая медицинская сумка. Их приход вызвал оживление среди поселенцев. Ведь по нынешним временам даже в районах, подвергшихся вражеской бомбардировке, устанавливали лишь палатки для оказания неотложной помощи, а врачей там и в помине не было. Все теперь слушали инструктора вполуха и, подталкивая друг друга, перешептывались:

- Вот это да!

- Такое бывает только во время путешествия высокопоставленных сановников.

- Здорово!

- А как же иначе? Они ведь имеют дело с верноподданными императора.

Жена поглядела на меня и сказала:

- Похоже, дело серьезное. Хорошо, что мы с тобой решили поехать. Не зря говорят: рожать не так трудно, как кажется!

Я заметил, как на дотоле пасмурном лице жены ярче заблестели глаза, ее бледные щеки порозовели, а поредевшие волосы на голове стали вроде бы гуще и залоснились.

- Выходит, твой муж не ошибся,- поддразнил я жену, но та вполне серьезно кивнула головой. Не надо поддаваться на эти чересчур заманчивые обещания, твердил я себе, но при виде полностью экипированных врача и медсестер не решился высказать свои опасения вслух. Напротив, я почувствовал, будто в мои кровеносные сосуды проникли лучи солнца и кровь по ним побежала быстрее.

Когда мы проходили мимо контролера на перрон, нам махали руками и, побагровев от натуги, кричали "банзай" начальник станции, губернатор, инструктор и сопровождавшие их чиновники. Позади них стоял чиновник отдела освоения новых земель - тот самый с пучками белесых волос на шее-и то нерешительно поднимал руку, то опускал ее. У него был жалкий вид, и он стоял такой голодный и одинокий, что я опустил глаза и поспешно прошел мимо, решив: когда обживусь на Хоккайдо, обязательно пришлю ему бочонок сельди. И я представил, как он по-кошачьи жадно и ловко будет грызть селедку, заедая рисом по Кусуноки.

В нашей колонне произошло какое-то движение, потом все побежали. Я взял еще сонного Итиро за руку, узел с вещами повесил на шею, другой рукой подхватил котел и помчался за остальными. Все на ходу что-то кричали друг другу, весело смеялись.

- Лихо улепетываем! - с усмешкой крикнул кто-то, но никто на его слова не обратил внимания.

Состав походил на длинную гусеницу. Окна вагонов были наглухо закрыты и зашторены. Внутри кое-где едва светились лампочки. Их свет не мог разогнать темноту, и мы, отталкивая друг друга, с криками и руганью кинулись занимать места, словно это было вопросом жизни и смерти.

Но суматоха была излишней. Правительство позаботилось о том, чтобы у всех были места. Примчался железнодорожный служащий и хриплым голосом призвал пассажиров соблюдать порядок. В самом деле, когда мы наконец ворвались в вагон, оказалось, что мест хватает на всех. Позабыв о недавних криках и ругани, мы оторопело поглядывали друг на друга. Усадив жен и детей и закинув на полки узлы со скарбом, мужчины стали весело переговариваться.

- Едем, как знатные персоны.

- Вот это да!

- А как же иначе, мы ведь не кто-нибудь, а верноподданные его величества.

У приехавших на вокзал родственников застыло на лицах такое выражение, будто они провожали солдат на фронт. Одни облепили окна, другие влезли в вагон и говорили всяческие напутственные слова. Одни плакали, другие, выплакав все слезы и выговорив все слова, молча сидели друг против друга. Были и такие, кого никто не провожал. Заняв свои места, они тут же засыпали. Никто не провожал и нас. Конечно, и у меня, и у жены были родственники и знакомые, но мы никому не сказали об отъезде. На то имелись свои причины: во-первых, станция - завидная цель для врага и в любой момент может подвергнуться налету; кроме того, пока провожающие будут с нами на станции, могут и дом разбомбить в их отсутствие. Да и вообще решение о поездке на Хоккайдо приняли мы вдвоем с женой, ни с кем не советуясь. Поэтому об отъезде ни родным, ни друзьям не сообщили.

- Может, окно открыть,- предложила жена, вставая, но я промолчал, и она снова села на место и взяла на колени Итиро.

- Ну, сынок, теперь ты больше не будешь канарейкой. На Хоккайдо много кукурузы, так что станешь вороной. Вороны страсть как любят кукурузу, а она там сладкая, вкусная. От кукурузы ты поправишься, станешь толстый, как бочонок. А Токио... пусть его! Мы без него обойдемся.

Итиро сложил руки на круглом, как тыква, животике, закрыл глаза и уснул.

Поезд шел без остановок. Нам сказали, что лишь утром мы остановимся в Сэндае, где нам выдадут рисовые колобки, а дальше, если не будет воздушной тревоги, поедем прямиком до Аомори. Я подумал было снять обмотки, потом решил не делать этого на случай воздушной тревоги. Иначе придется их снова наматывать в темноте. В Токио я давно уже привык спать в обмотках. Привык и спать стоя, держась за поручни, в переполненных электричках. Мне рассказывали, как бывалые солдаты ухитряются спать на ходу. В такие времена не выживешь, если не приобретешь особую сноровку в этом деле. Жена сидела в неудобной позе, держа сына на коленях, и, видимо, от возбуждения без умолку говорила о всякой всячине. Мне это надоело, и я сказал:

- Кончай болтать, лучше поспи. Сейчас надо экономно расходовать силы. Приедем на место, придется работать, как волам, на отдых времени не будет. Поэтому спи сейчас, отсыпайся.

Жена откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, но сразу же вновь открыла их и, пугливо озираясь, сказала:

- В котле есть вареный рис. Когда проголодаешься, поешь. Только смотри, чтобы никто не украл.

- Ясное дело. Но если ты это варево называешь рисом, значит, с японским языком у тебя не все в порядке.

- Опять ты за свое! - рассердилась жена, потом тяжело, с присвистом вздохнула, словно выпустили воздух из воздушного шара, и закрыла глаза.

Я перекинулся парой слов с соседями. Пока ожидали посадки на станции Уэно, каждый был сам по себе, а теперь захотелось поболтать, поближе познакомиться, хотя знали: по приезде на место все разъедутся кто куда и, может, больше не доведется встретиться. Говорили о речи губернатора, о сопровождающей поезд медицинской команде, о том, что нас ждет на Хоккайдо. Среди нас оказались бывшие полицейский, штукатур, токарь, котельщик, биржевой маклер, столяр, государственный чиновник - в общем, самая разношерстная публика. Полицейский рассказал, как он неудачно ловил преступника - тот вовремя ушел со службы и исчез. В результате и сам полицейский лишился работы. Штукатур поведал о том, что с заработками последнее время стало туго: домов теперь никто не строит - мол, все равно разбомбят; многие дома сгорели из-за нефтяных и фосфорных бомб, а те, что остались, велят рушить, чтобы легче было добираться до бомбоубежищ; ему и самому предложили помочь в разборке домов, ему, штукатуру - и рушить дома! Он, конечно, отказался и решил искать счастья на Хоккайдо. За этим же отправлялись туда токарь и котельщик, биржевой маклер и столяр. Помимо коренных жителей Токио, были среди нас выходцы из Тохоку, Хокурику, Сикоку и Кюсю. Эвакуация в родные деревни ничего хорошего им не сулила: своих домов и участков земли там не сохранилось, а быть обузой для родственников, которые - в том числе и многосемейные- и сами-то едва сводили концы с концами, не хотелось. Коренным же токийцам вообще некуда было эвакуироваться, а жизнь в Токио была такая, что ничего иного не оставалось, как завербоваться на Хоккайдо. Я разглядывал этих мужчин: среди них были здоровые крепыши, которым любая работа по плечу, а были и такие - к примеру, биржевой маклер, чиновник, клерк из компании,- что и в глаза-то не видели мотыгу: близорукие, хилые, шеи белые, грудь впалая, приспособленная лишь к работе за столом. Я тоже принадлежал к последним, но у меня все же был десятилетний опыт работы в деревне. В своем большинстве завербованные не имели представления в сельском хозяйстве, а их общение с землей ограничивалось копаньем в садике позади своего дома. Как эти люди смогут прижиться на Хоккайдо, думал я, но, глядя на их изможденных жен и детей, Дремавших среди немудреного скарба, понимал, что иного выхода у них не было.

Поодаль слышался громкий голос мужчины - судя по говору, уроженца Хоккайдо. Окружающие невольно прислушивались к его словам.

- ...Губернатор говорил правду,- самоуверенно утверждал он,- Хоккайдо, в самом деле, называют "Украиной Востока". Там с одного тана (Тан - около 0,1 гектара) собирают по пятьдесят, а то и по шестьдесят мешков картофеля. А сельди столько, что можно есть, пока не начнешь рыгать. Свежую кету жарят прямо на берегу, фуки (Подбел японский)

вырастают такие, что вполне заменяют зонт. Право слово, в дождливую погоду дети срывают их листья и ходят под ними в школу, как под зонтиком. На Хоккайдо все дикое, дикое и мощное, и, честно говоря, там можно надеяться только на собственные силы. Там все не такое, как в Центральной Японии...

Под стук колес перед нами одна за другой разворачивались необыкновенные картины жизни Хоккайдо. Голос мужчины звучал убедительно, самоуверенно, а те преувеличения, которые, чувствовалось, были в его рассказе, воспринимались как преувеличения очевидца, испытавшего все на собственной шкуре. Многое из того, что он поведал, мы слышали впервые и удивлялись, восхищались и даже искренне хохотали. Но сильнее всего на нас подействовали слова, которыми он со вздохом заключил свой рассказ:

- Только бы нам добраться до пролива и переправиться через него...

Мы почему-то притихли и молча опустили головы.

3

В Аомори мы переночевали в местной школе и наутро в сопровождении инструктора отправились в гавань, где нас ожидал пароход - не рейсовый пассажирский, а грузовой. Это была старая калоша, палубу которой покрывали серые и черные пятна краски - камуфляж против вражеских самолетов, базировавшихся на авианосцах. Кое-где краска облупилась и сквозь серые и черные пятна проглядывала ржавчина. Грузовоз был настолько старый и запущенный, что нельзя было разобрать даже его названия. Он покачивался на грязной воде гавани, словно мусорный ящик.

- Ну и грязища на пароходе,- возмутился кто-то.

- Зато две тысячи тонн водоизмещения. Скажите спасибо, что такой предоставили. Сейчас не до роскоши - война! - возразил инструктор.

Женщины, дети, старики, а за ними и вся остальная наша нищая бригада взобрались на этот "мусорный ящик". Кают в нем не было и в помине, и все разместились в темном корабельном трюме, пропахшем краской и тухлой соленой рыбой. Я вышел на палубу. Был ясный солнечный день. Морской бриз доносил острый запах водорослей и продирал легкие, словно каустическая сода. После вонючего темного вокзала Уэно солнце казалось особенно ярким. Я закрыл глаза и глубоко дышал. Вскоре мои сосуды, напоминавшие вымокшую солому, обрели упругость и с новой силой погнали кровь в самые отдаленные уголки тела. Плечи и поясница, привыкшие к жестким сиденьям вагона, все еще не решались расправиться, но я рассчитывал, что солнце и ветер быстро вернут им эластичность, если не возвращаться в трюм. Пока я, энергично размахивая руками, мерил шагами палубу, раздался пронзительный гудок, громким эхом отдавшийся в железной обшивке, и пароход отчалил. День был на редкость тихий, ясный, и я подумал, что нас ожидает приятное путешествие. Ветер относил в сторону звуки военно-морского марша, и город Аомори медленно стал уходить вдаль. Поднятая гребным винтом первая волна, выгнув спину, ударилась о берег и рассыпалась. Глядя на эту картину, я ощутил необыкновенную радость и душевный подъем. Наша посудина не спеша развернулась, пару минут нерешительно постояла на месте, потом поплыла прямо, курсом на север. Я стоял на носу и, забыв о времени, глядел, как корабль безжалостно взрезает волны, раскидывая их в стороны. Мне. казалось, что это я сам вспахиваю море, словно огромный плуг.

Я спустился в трюм, когда Аомори скрылся из виду в далекой дымке. Все уже кое-как разместились и отдыхали. Мужчина, которого я принял за служащего, подложив под голову рюкзак, читал "Восемьсот восемь барсуков из Ава"; мастеровые, собравшись в кружок, играли в кости; женщины, разложив на коленях лоскуты материи, занимались шитьем; старик, отвернувшись к борту и подозрительно оглядываясь, пил из горлышка сакэ; мужчина, потирая руки, чему-то улыбался; несколько человек оживленно спорили, какой из самолетов лучше: японский "хаябуса" или американский "грумман"; пожилые женщины увлеченно обсуждали, из чего вкуснее рыбный суп: из кеты или соленой трески; раздевшись до белья, мужчина сосредоточенно подсчитывал зашитые в пояс деньги, рядом с ним тихо похрапывала беременная жена; тут же некий трудолюбивый парень точил мотыгу; многие спали, похрапывая и время от времени ворочаясь на жестком полу; сопровождавшие нас врач и медсестры бродили по переполненному трюму и, радуясь, что для них наконец нашлось дело, оказывали помощь тем, кто страдал от морской болезни. В поезде делать им было абсолютно нечего, и, как рассказывал один наблюдательный мужчина, врач, занимавший купе для проводников, всю дорогу пил разбавленный водой медицинский спирт. Когда мужчина, возвращаясь из туалета, заглянул в купе, врач испуганно загородил стакан. Но поселенцы считали, что правительство совершило благодеяние, послав с нами медицинскую бригаду, и в шутку говорили: даже если бы врач не работал, а танцевал, мы все равно в благодарность подарили бы ему целый котел вареного риса с бобами. Во всяком случае, плывя на пароходе, мы убедились, что медицинские сумки у них не для видимости. Они были набиты всевозможными лекарствами, и медсестры и врач, не скупясь, давали их женщинам и детям, делали уколы, оказывали первую помощь. Короче говоря, работали на совесть.

Хотя наш пароход предназначался для перевозки грузов, его трюм был специально для нас радиофицирован. Незадолго до полудня по радио выступил инструктор с сообщением, в котором рассказал поселенцам, в какие группы и по каким районам Хоккайдо они распределены. Предварительная беседа проводилась накануне вечером в школьной аудитории в Аомори. Поскольку мы были полными невеждами относительно климата Хоккайдо и качества почвы, резко отличавшейся от почв остальной Японии, из хоккайдской префектуры прибыли специалисты, которые должны были оказать нам помощь в выборе участков, предварительно ознакомившись с нашими документами и переговорив лично с каждым поселенцем. В аудитории расставили несколько столов, за которыми специалисты проводили собеседования. Члены семьи подходили к столу, где им задавали единственный вопрос: хотите заниматься земледелием или предпочитаете скотоводство? Ничего нового по сравнению с вербовочными условиями специалисты не рассказали. Отдел освоения не интересовали ни биографические данные, ни опыт работы в сельском хозяйстве, ни прежние судимости. В условиях был пункт, по которому поселенец мог потребовать замены земельного участка, если ему по каким-то причинам полученный по распределению не подходил.

Сидя в непринужденных позах и поедая розданные нам рисовые колобки, мы слушали инструктора.

"Масадзи Ямада, первая группа, район Тиэбун. Дайгоро Савагути, вторая группа, район Тома"...

Он говорил предельно кратко.

Когда инструктор кончил зачитывать список, все поднялись со своих мест, зашумели, некоторые даже вытащили карты Хоккайдо и стали отыскивать районы, куда их распределили. Потом мы собрались вокруг словоохотливого уроженца Хоккайдо, уговаривая рассказать все, что он знает об этих районах Того буквально распирало от гордости: ведь он оказался в центре внимания

- Вас интересует Тиэбун? Там болотистые места, зато настоящая целина. Ни один человек еще не воткнул туда мотыгу, поэтому все зависит от вашего уменья. Придется основательно гнуть спину, пока не разработаешь землю. А уж когда возделаешь поле - никаких забот. Болотистые земли - жирные, такой урожай получите, что стебли будут сгибаться от плодов. Вам можно только позавидовать.

Тома? Считайте, что вам повезло. Рядом расположен армейский полигон, поэтому местность плоская и пригодна для выращивания риса. Срежете заросли мелкого бамбука, проведете воду, а дальше знай - вскапывай да перекапывай!

Да будет вам известно: рисовое поле тем лучше, чем чаще его обрабатывают. Земля размельчается, свободней становится доступ воздуха, и, если умело использовать особенности почвы, урожай риса обеспечен, а уж картофеля будешь собирать мешков по пятьдесят с тана. Короче говоря, с такой землей надо вести себя, как с женщиной: чем чаще будешь ухаживать, тем больше радости ей доставишь. В Центральной Японии небось видели. Там землю перекапывали многие поколения, и теперь она стала, как тесто. Правда, с нее столько лет собирали урожай, что она потеряла силу, и, чтобы сохранить плодородие, надо добавлять фосфор и калий. Другое дело Хоккайдо. Тамошняя земля что деревенская девушка: забеременеет без всякой подкормки - только оседлай! Одно удовольствие!

Все сразу оживились, с хохотом похлопывая друг друга по коленкам.

Именно в этот момент всеобщего веселья пришел инструктор, оглядел нас и сказал:

- Сейчас будет передано специальное сообщение.

Инструктор ушел, а мы, сидя вокруг уроженца Хоккайдо, продолжали с хохотом вспоминать подробности его рассказа. Через несколько минут снова появился инструктор. Он сбежал по ступенькам в трюм и возбужденно закричал:

- Встать! Всем встать! Высочайшее сообщение. По радио выступит император.

В репродукторе что-то щелкнуло, и мы поспешно встали, побросав на пол все, что было в руках. Из репродутора, висевшего на стене под самым потолком, послышались звуки, напоминавшие рокот волн.

- Молчаливая молитва! Головы склонить! - приказал инструктор и повернулся лицом к репродуктору.

Когда сообщение закончилось, инструктор, удостоверившись, что репродуктор умолк, поднял голову.

- Конец молитве! - крикнул он. Потом в замешательстве вытащил из кармана сигарету и закурил. Спохватившись, что курить при таких обстоятельствах не положено, он помахал рукой, разгоняя дым.- Ничего не разобрать - о чем говорилось?- пробормотал он и поспешно покинул трюм.

Тупо глядя перед собой, все вернулись на свои места. Одни улеглись на пол, другие сидели, почесывая затылки и перешептываясь:

- Ничего нельзя было расслышать.

- А перед речью что играли? "Уходим в море"?

- Нет, гимн "Кими га ё" (Государственный гимн Японии до поражения во второй мировой войне.)

- Точно, "Кими га ё"

- Во всяком случае, это - не предупреждение о воздушном налете.

- Поспать что ли?

Только через час стало известно, о чем говорил император И то не до конца. Ни капитан, ни инструктор в трюме не появлялись. Куда-то исчезли врач и медсестры. Никто не спустился в трюм, чтобы объяснить, о чем шла речь в специальном сообщении. Один мужчина, который просто так выходил прогуляться по палубе, по возвращении в трюм утверждал, будто его величество по радио зачитывал императорский указ.

- Императорский указ? - переспросил его лежавший на полу сосед.- Что за указ?

Вернувшийся с палубы мужчина, огромный, как слоновая черепаха, неуверенно ответил.

- Точно ничего не знаю. Но это в самом деле был императорский указ. Недаром перед ним исполняли гимн "Кими га ё".

Потом тихо и будто стесняясь добавил:

- Похоже, мы проиграли войну. Об этом, должно быть, и указ. Так сказало начальство на палубе.

Мужчина умолк, медленно прошел в свой угол и растянулся на полу, подложив руку под голову. На какое-то время в трюме воцарилась тишина. Женщины снова принялись за шитье, старик втихомолку прихлебывал сакэ, раздевшийся почти догола мужчина наконец подсчитал свои деньги и, видимо, убедившись, что все на месте, снова зашивал их в пояс. Вечернее солнце осветило иллюминатор, его лучи веселыми бликами прыгали по воде за бортом. В трюме было тихо, от ног мужчин разило потом, напоминавшим запах бурьяна в летний полдень. Неожиданно тишину прервал низкорослый мужчина:

- Что за идиотизм! Разве может Япония проиграть вой ну?! - Он саркастически засмеялся и добавил: - Иначе нас бы здесь не было.

- Не знаю, ничего не знаю! Так сказало начальство наверху, а я ничего не знаю,- повторил тот, кто вернулся с палубы.

Лицо его налилось кровью, он все сильнее прижимался к стене, будто хотел втиснуться в нее и исчезнуть.

Малорослый все с той же саркастической усмешкой обернулся к нему и удивительно громким для его тщедушного тела голосом закричал:

- Хорошо, я сам поднимусь на палубу и узнаю.

Прошло немало времени, а он не возвращался. Да и без него все стало ясно: вскоре после того, как он ушел, в трюм спустился инструктор. Он встал у входа и без всяких предисловий сказал.

- По радио говорил император. Он зачитал указ. Из-за помех трудно было разобрать его смысл. Капитан объяснил, что враг специально вызвал помехи, включив глушилку. Война окончилась. Это сказал император. О том, как быть дальше, пока никаких распоряжений не поступало. Этот вопрос сейчас тщательно изучается. Поэтому все вы ведите себя спокойно и ждите указаний. - Инструктор сделал паузу, потом добавил - Наше судно движется в прежнем направлении. В Аомори мы не возвращаемся. При всех обстоятельствах оно доставит вас в Хакодатэ. Прошу всех сохранять спокойствие.

Не в силах скрыть волнение, инструктор поспешно покинул трюм. Вскоре после этого вернулся низкорослый. Опустив плечи и понурив голову, он тихонько прошел в свой угол и, скрючившись словно личинка, улегся между стеной и своим скарбом.

- Ну, что там? - спросила его жена, приподняв голову с пола.

В ответ он лишь промычал что-то нечленораздельное. Так же, как и тот мужчина, он прижался к стене, стараясь скрыться от людских глаз, и то крепко зажмуривался, то снова открывал глаза и хлопал ресницами. Вид у него был, как с похмелья Мужчина, читавший книгу про восемьсот восемь барсуков, бросил ее на пол и стал усердно протирать полотенцем очки.

В тишине послышался глубокий вздох, потом кто-то пробормотал:

- Конец представлению... А наш пароход, значит, двигается в заданном направлении...

Я оглянулся и с удивлением узнал в говорившем того самого уроженца Хоккайдо, который лишь несколько минут назад развлекал нас рассказами о целине. Он сокрушенно покачал головой, почесал в затылке, потом не спеша встал и отправился на палубу.

- Что же теперь будет? - Жена с беспокойством заглянула мне в глаза.

Я промолчал, да и что мог я сказать ей в ответ

Из разных углов начал доноситься шепот. Многие лежали, растянувшись на полу, или рассеянно смотрели в иллюминатор Я поглядел на говоривших. В одном углу собрались столяр, штукатур, токарь, поденный рабочий - все люди физического труда, мастеровые. Так же как у остальных, глаза их были печальны, но разговор выражению глаз не соответствовал Лежа рядышком - в одной руке пиала, из которой время от времени прихлебывали чай, в другой - игральные кости, они неторопливо переговаривались:

- А я все удивлялся: чего это враг бездельничает - вот уже несколько дней ни одного налета.

- Удивительно, что мы до сих пор продержались. Слыхали: на аэродроме в Татикава около взлетных дорожек картошку посадили.

- Картошку?! Это зачем??

- Чтобы спирт из нее гнать для заправки боевых самолетов.

- Чудеса да и только! Сначала самолеты построили, потом картошку посадили, чтобы спирт для них гнать. Дожили...

Разговор в кружке, где собрались банковский служащий, чиновник, школьный учитель и врач, был несколько иной. Они сидели, обхватив руками колени и склонив свои белые затылки и так подавшись вперед, что их тощие ребра, искривленные постоянным сидением за столом, касались колен, и говорили:

- Н-да, странно устроен мир. Только наконец решил начать новую жизнь, а тут все и кончилось. Насмешка судьбы! Знал бы заранее, не спешил бы подавать прошение об отставке. Не поздно ведь было отправить его по прибытии на место. Взял бы отпуск в связи с эвакуацией, тогда бы и зарплата шла до сих пор.

- А на мой взгляд, все к лучшему. Переждем всю эту заваруху на Хоккайдо, перебьемся пока картофелем. Тем более что сейчас в Токио есть нечего. К деревенскому труду мы не приспособлены, поэтому будем считать нашу поездку вроде бы коллективной эвакуацией - правда не в слишком близкие края. А там, глядишь, все устроится, наладится, тогда и вернемся в Токио.

- Верно! Все мы принадлежим, так сказать, к управленческому аппарату, и наш переход в клан, если можно так выразиться, работников физического труда явился бы своего рода нарушением границы. К тому же это бессмысленно, и, я уверен, правительство целиком и полностью согласится с этой точкой зрения. Было бы странно, если бы оно не согласилось. Не хочется заявлять об этом во всеуслышание, но, честно говоря, Хоккайдо - мусорный ящик, место свалки, куда отправляют бедствующих. Навряд ли кто-либо из вас желает, чтобы его останки зарыли в землю Хоккайдо. В свое время Доппо Куникида (Известный японский писатель (1871 -1908).) написал роман "Говядина и картошка", но в конце концов вернулся в Токио, чтобы поесть мяса.

Так они говорили, грызя жареные бобы.

Другие поселенцы тоже о чем-то шептались, собравшись группками по три - пять человек. Заметил я и таких, которым все было безразлично: беременная женщина, спавшая подложив руку под голову; супружеская пара, которая ни с кем не вступала в разговор еще с посадки в поезд на станции Уэно. Да и не только они. Лишь дети по-прежнему шалили и бегали взапуски по трюму. Остальные сидели подавленные, по-разному переживая случившееся. Нигде не слышалось смеха, угасло оживление, вызванное распределением поселенцев по районам, а также веселыми рассказами уроженца Хоккайдо.

Итиро лежал на циновке. Жена разложила на коленях лоскутки и молча шила, время от времени вдевая в иголку новую нитку. Я устало прислонился к стене и думал о том, что поступил легкомысленно, решив отправиться на Хоккайдо. Вспомнилось лицо начальника отдела, когда я положил перед ним прошение об отставке. Он не сразу принял его. Оторвавшись от папки с документами, он удивленно воззрился на меня и, выслушав причину, по которой я оставлял службу, поморгал глазами и, поджав губы, сказал:

- У нас такое же положение. Не только ребенок, но и мы с женой питаемся мокричником, словно канарейки.

Тогда я выдвинул следующую причину: мол, если так пойдет дальше, Токио превратится в руины. Правительство, наверно, переедет то ли в горы Хаконэ, то ли в деревню в префектуре Тиба, а что с нами будет, выживем ли мы вообще, не знаю. Так не лучше ли уехать на Хоккайдо, и если уж суждено умереть, так в своем доме и на своей земле... Начальник отдела молча меня выслушал и печально опустил глаза. Должно быть, что-то я сказал не так. Насколько я знал, жизнь у него сложилась нелегкая. Ему удалось получить лишь среднее образование, потом тридцать лет чиновничьей службы - каждый день со скудным завтраком из дома,- прежде чем занять должность начальника отдела. А через пару лет - пенсионный возраст. На пенсию, которую он получит, кое-как прожить можно, но квартиру придется снимать по-прежнему - на пенсию дом не купишь, да и родители его и жены тоже живут небогато. Нет у него и не будет ни своего дома, ни клочка собственной земли. Наверно, поэтому начальнику отдела взгрустнулось, когда я заговорил о доме и земле на Хоккайдо.

- Итак, вы хотите уехать с женой и ребенком, чтобы начать жизнь заново? Не знаю, что и сказать. Поверьте, я отнюдь не собираюсь вас удерживать. Напротив, завидую вашей энергии,- сказал начальник, задумчиво пощипывая щеки, пожелтевшие от многолетнего потребления дешевого зеленого чая.

- Благодарю вас за ваше участие, но не извольте беспокоиться. В детстве мне приходилось заниматься крестьянским трудом, да и теперь кое-какие силенки сохранились. Надеюсь справиться, тем более что армия и правительство обещали оказать помощь. Мы с женой долго советовались... и решили ехать,- ответил я.

- Я не сомневаюсь: жена пойдет за вами туда, куда вы скажете. Но этого недостаточно. Мой вам совет: еще раз все хорошенько обдумайте. Вашему прошению я пока хода не дам, оставлю его у себя. А пока добудьте справку о болезни, чтобы я мог передать ее в отдел кадров.- С этими словами начальник отдела положил мое прошение в ящик стола.

Я в самом деле взял у районного врача справку и вручил ее начальнику. Мое прошение об отставке, наверно, до сих пор лежит у него в ящике, а сослуживцы уверены, что я отправился на курорт подлечиться. Начальник, видимо, пока из Токио никуда не уехал, и, если по прибытии в Хакодатэ я решу вернуться в Токио, никаких затруднений со службой у меня не будет. Да и жилище, которое я снимал, наверно, еще пустует. Я представил, как вхожу в темную прихожую, кидаю в угол котел и ведро и кричу жене:

- Веселенькая была у нас прогулка. Ну и проголодался же я! Нет ли риса по Кусуноки и чего-нибудь закусить?

Может, и правда вернуться. Ведь еще не поздно.

Кто знает, что ждет нас впереди? Посоветоваться со стариками? Вряд ли их мудрость мне поможет. Да и кто решится предсказывать? Япония ведь впервые потерпела поражение в войне. Может, правы те, кто шептался, жуя жареные бобы? Они, как истые горожане, сразу же повернули на сто восемьдесят градусов: только что весело смеялись над рассказами уроженца Хоккайдо, но в глубине души были готовы ухватиться за любую соломинку, а теперь, начисто забыв об этом, самоуверенно поносили Хоккайдо как мусорный ящик для всякого сброда. Пожалуй, подобное лицемерие для них неизбежно. Оно присуще людям, которые, словно трава без корней, живут, приспосабливаясь к сегодняшнему, сиюминутному, но в то же время самоуверенно считают себя правыми, утверждая, что понять их, оценить их правоту могут только им подобные, люди их круга. Но я тоже принадлежу к клану государственных чиновников и, находясь в стороне от течения настоящей жизни, лишь вожу пером по бумаге и пришлепываю печать. Это все, чему я научился, никогда ничего не создав собственными руками. И я подумал: что, если каждому из тех, кто сейчас лежит, свернувшись в клубок, в этом темном трюме, показать обыкновенный молоток? Как он с ним поступит? Мастеровой, наверно, возьмет его в руки, разобьет ненужное или изготовит что-либо нужное и положит на место. Так бы поступили столяр, штукатур, рабочий из велосипедной мастерской. И, наверно, молчаливые супруги, сидевшие рядышком в углу. А как повели бы себя те, кто жевал жареные бобы? Служащий банка, наверно, глянет на молоток и начнет прикидывать, за какую дневную плату можно дать его взаймы. Биржевой маклер задумается, как повыгодней пустить молоток в оборот. Клерк из компании сделает вид, будто вообще не замечает его, пока не услышит, что этот молоток прислало ему начальство. Тут он примет молитвенную позу и возведет благодарные очи к потолку. А я бы подумал, к какому отделу его отнести и какую квитанцию выписать. Каждому свое...

Может, пора покончить со всем этим? Что могут дать размышления о том, сколько получишь, если дать взаймы, или как повыгодней пустить в оборот? Что может дать выписка квитанций или возведение благодарных очей к потолку? Все это не принесет конкретной пользы, никакого следа в душе не оставит. А ты смиренно сидишь и хлопаешь глазами. Целыми днями сидишь, натянув нарукавники, в мрачной пыльной комнате, забрызганный до локтей чернилами, и прихлебываешь мутный зеленый чай без вкуса, без запаха. И с утра до вечера - синие квитанции, красные квитанции, синие чернила, красные чернила, резолюции "решено", "не решено". Одно и то же в понедельник, вторник, среду, в январе, феврале, марте... День за днем просиживаешь штаны, шлепаешь печатью, отрываешь квитанции, а вокруг тебя поднимается к потолку несмолкаемый гул голосов посетителей. К концу дня голова гудит, руки болят, все тело ноет. Перестаешь понимать, кто начальник отдела, кто курьер, кто министр, кто твоя жена, кто, наконец, этот человек, который ставит печати, отрывает квитанции,- ты или кто-то другой? Да жив ли ты вообще или давно уже умер? Ущипнешь себя, почувствуешь боль - и тогда лишь поймешь: вроде бы жив. Что за глупое, бессмысленное, невыносимое существование! И никакая победа или поражение в войне не изменят этот монотонный ход жизни...

Я не играю в кости, не вступаю в дискуссии, не столь туп, как эта молчаливая пара в углу, но и не пытаюсь напускать на себя глубокомысленный вид. Моя жена с умиротворенным выражением на лице увлечена шитьем. Ее голова и тело удивительно удобно устроены: всегда и везде, стоит ей разложить на коленях лоскуты материи и взять в руки иголку с ниткой, как она забывает обо всем на свете. Начальник отдела прав: пойду я направо или налево, она пойдет следом, ухватив за руку сына с похожим на тыкву животиком. Иногда начинает казаться: доверие ко мне этой женщины настолько стабильно, что его можно абсолютно точно выразить в цифрах. Это выводит из себя. Ее совершенно не интересует, какие - пусть примитивные, незрелые, беспомощные - мысли обуревают меня. Она знай себе шьет, всей своей тяжестью привалившись к моей спине. Наш пароход качает, но она умудряется в унисон качке прижиматься ко мне. Это становится невыносимо, и я ее отталкиваю. Несколько минут она сидит смирно, потом снова приваливается. Отчего человек в спокойном расположении духа бывает таким тяжелым?..

Я вышел на палубу. Ярко светило послеполуденное солнце Там и сям стояли поселенцы - супружеские пары, целые семьи вместе с детьми - и глядели на море, на небо. Несмотря на веселые солнечные блики на воде, в их глазах была тоска, и трудно сказать, что они видели перед собой.

- Хакодатэ, Хакодатэ виднеется,- кричали дети. А их отцы глядели в противоположную сторону, где за бортом остался Аомори, и говорили:

- Верно, Хакодатэ...

Я направился к носу. Там стоял мужчина и, держась за поручни, глядел, как форштевень разрезает волны. Услышав стук моих ботинок по палубе, он оглянулся. Я узнал в нем того самого уроженца Хоккайдо, который убежал из трюма. Видимо, он был смущен моим появлением и быстро отвел глаза в сторону. Я не хотел ему мешать, остановился поодаль и так же, как и он, ухватившись за поручни, уставился взглядом в волны. Наверно, он молчал целый день, и ему стало невмоготу Поэтому, не отрывая взгляда от моря, он пробормотал:

- А все-таки он движется. Хорошо идет! Брызги попали мне на грудь. На губах я ощутил соленый вкус воды и почувствовал резкий запах морских водорослей. Я "Облизал губы и неожиданно решил: "Назад дороги нет!"