Сила привычки

Кончился горячий летний дождь, и внутри деревянного буддийского храма стало жарко и душно, как в парнике. Пружинистый пол источал терпкий запах разогретой соломы, росписи на стенах, полные глубокого смысла, грозили расплавиться и стечь вниз, как кисель, и даже увесистый медный Будда, казалось, в изнеможении закатил глаза...

Но несколько фигур в распаренном сумраке храма оставались неподвижны, усевшись на полу в неудобных церемониальных позах. Это были студенты, снимавшие помещение храма для занятий чайной церемонией и собравшиеся на тренировку.

Одетые в вытертые джинсы и длинные модные платья до пят, они были босы. Взгляд прищуренных глаз - загадочен и непреклонен. Их модернистские одежды и смелые прически утратили в эти минуты всякий смысл.

Поочередно ребята поднимались с колен, делали несколько размеренных шагов, скользя босыми подошвами по полу и прижав руки к бедрам; потом садились вновь и передвигались на коленях, с каждым ползком перекладывая маленький белый веер: сложенный, он лежал перед каждым.

Один из студентов без устали взбивал бамбуковой кисточкой зеленый чай в глиняной чаше, и ребята торжественно передвигали ее по кругу, понемногу отпивая, - с поклонами и приговорками. Опустев, чаша тихо возвращалась руководителю церемонии.

Они пили чай медленно и напряженно, словно постигая таинственный смысл самой жизни. Недаром в название чайной церемонии, как и в слова "дзюдо" и "каратэ-до", входит древний иероглиф "путь" - символ бесконечной дороги жизни. "Садо" - так называется ритуал.

Когда церемония закончилась, ее руководитель, студент третьекурсник, подполз ко мне:

- Ну что, видали вы раньше чайную церемонию?

Я утвердительно кивнул.

- Неужели? Так знайте: вас обманывали! Все, что вы видели прежде, - жалкая пародия на чайную церемонию. Подлинным искусством вы можете насладиться только у нас. Потому что только наши последователи, приняв чашу с чаем, ставят ее справа, а не слева от себя! - говоривший со значением поднял палец вверх...

Я не смог сдержать улыбку, невольно вспомнив старые споры остроконечников и тупоконечников о том, с какого конца правильнее разбивать вареное яйцо.

Студент подошел к чаше, уселся на пол и стал снова и снова демонстрировать магический жест, с жаром объясняя его значение. Скоро речь стала сбивчива, а голос задрожал от волнения; глаза покраснели, и их взгляд стал испуганным и бегающим. Его волнение казалось удивительно знакомым, но что же напоминало оно?

Пожалуй, оно вызвало бы и смех, но я, историк, знал, что над традициями шутить нельзя. Вспомнилось, что усердно внушал нам знакомый каратэист Уда:

- Все остальные школы каратэ, кроме нашей, способны только на позорные ужимки, - говорил он. - Наша школа- единственно правильная!

- Но в чем же ее главная, характерная черта, выгодно отличающая ее от других? - спросил я тогда Уду.

Не медля, он пустился в торопливые объяснения, но разница между школами каратэ оказалась столь же мала и непринципиальна, сколь и между школами чайной церемонии. Однако чем незначительнее была разница, тем бессвязнее, взволнованнее и жарче становились речи Уды. Чувствовалось, что не любовь к чистоте спорта и красоте искусства двигает им и третьекурсниками в храме, - а иная, глубинная и пока непонятная мне сила делает их глаза отчужденными и непримиримыми.

Новые вопросы тревожили нас. Почему политическая борьба среди буржуазных партий ведется здесь так яростно, экспрессивно, даже жестоко? Почему преследует лишь ограниченные, узкофракционные цели? Почему крупные политические босы перед выборами в торжественной обстановке едут в гости к своим бывшим наставникам, давно ушедшим на покой старикам, и почтительно выслушивают их советы? Рассуждения польщенных вниманием стариков, правда, остаются не известны никому, но почему газеты сопровождают эти встречи победным звоном литавр?

Почему так удивительно много здесь крошечных фирм, которые гордятся собой? И наконец, почему здесь нет отраслевых учебных институтов, а существуют только университеты?

Эти вопросы не давали нам покоя. Казалось, они находятся в таинственной связи с проблемой правильной постановки на пол чайной чаши и манерой завязывания каратэистского пояса...

Однажды, во время занятий, преподавательница Като раздала нам большие листы шелестящей бумаги.

- Японское общество можно уподобить флоту, - говорила она, - только в отличие от настоящей флотилии в нем нет согласованности и порядка. По безбрежному океану жизни гордо мчатся мощные миноносцы, и робко жмутся к их бортам неуклюжие, устаревшие катера. Допотопные фрегаты тщатся догнать их, распустив слабые паруса, но не замечая, как сзади их настигают молодые, сильные шхуны и безжалостно разбивают ветхие доски их бортов... На волнах равнодушного моря там и здесь качаются обломки кораблей, иногда мелькают и головы тонущих мореходов, - но никто не спешит спасать их, а все, зажмурив глаза, проносятся мимо. Ведь корабли - соперники и чужаки друг другу. Для каждого их матроса и капитана внешний мир холоден и враждебен; к нему он оборачивает свое настороженное лицо.

Тут Като сузила глаза в непроницаемые щелочки, упрямо сжала губы, - и ее лицо стало таким же, как у полицейского, стоящего на посту, или как у солидного чиновника за металлическим столом на фирме, или как у политического лидера, стоящего перед толпой фотографирующих его журналистов.

- Каждый корабль - это клан! - повысив голос, произнесла Като. - Клановая раздробленность общества - наша давняя традиция. Издревле феодальные князья собирали вокруг себя замкнутые группы самураев. У них не было земельных наделов, и повелитель содержал самураев на свои деньги. Рыцарь всецело зависел от господина, и выработанный в веках кодекс чести "Бусидо" обязывал самурая быть беззаветно преданным своему повелителю и всему клану. Грех, совершенный предводителем клана, становился грехом целого клана, и все самураи до единого несли коллективную ответственность за него. Недаром тема самурайского фанатизма и групповой ответственности была ведущей в средневековой литературе и искусстве! Независимые друг от друга, но преследующие одни и те же цели, - кланы стали непримиримыми соперниками.

- Но ведь это же дела минувших дней, - улыбнулась Като, - и вы можете спросить, как смогла ужиться реакционная клановая структура господствующего класса, феодальная по происхождению, с новейшим капитализмом, который с самого рождения своего разоряет барские поместья и превращает в пустой звук пышные дворянские титулы. Должно быть, японское средневековье самой природой было подготовлено к восприятию капиталистических отношений: тогдашняя буржуазия была слаба, немногочисленна, и многие князья сами занялись торговым делом, а их кланы легко превратились в фирмы, привнеся в них дух суровой преданности господину и бешеной ненависти к соперникам.

- И кто знает, - хитро улыбнулась Като, - может быть, здесь сокрыта одна из причин "экономического чуда" Японии? Тогда, в шестидесятых годах, многие кланы решили перегнать друг друга, и некоторые достигли неплохих результатов в беге...

Каждая из фирм, как и подобает клану, может надеяться только на свои силы, - продолжала Като. - Поэтому до сих пор у нас нет институтов, а есть только университеты: множество факультетов помогают им обрести устойчивость в неустанной борьбе за жизнь. До сих пор к любому служащему концерна "Мицубиси" или мощной фирмы "Мицуи" знакомые относятся с нескрываемым почтением: ведь они - представители могущественных кланов, и неважно, кто они в этих фирмах, начальники отдела или ночные сторожа... До сих пор даже бандиты у нас объединены в кланы; во главе каждого стоит добропорядочный джентльмен, который если и ограбил кого-нибудь, то лишь на заре туманной юности. Клан и носит его имя, и его иероглифы с гордостью вышивают на кимоно. Бандитские кланы то и дело воюют друг с другом, и тогда газетные страницы пестрят сообщениями о таинственных исчезновениях людей и уличных потасовках.

- Мы называем свое общество "вертикальным", - заключила Като. - Среди кланов не бывает равных. Нет их и внутри клана: только старшие и младшие, сэмпаи и кохаи, обитают в нем.

Зал маленького ресторана был ярко освещен и наполовину пуст. За одним из столов молча сидело несколько чиновников, и в лацкане пиджака у каждого поблескивал один и тот же фирменный значок. Время от времени они вяло переговаривались или, подцепив палочками кусок сырой рыбы, нехотя отправляли его в рот: очевидно, все ждали кого-то.

Но вот за перегородкой послышались громкие, уверенные шаги, и чиновники вытянули шеи. Распахнулась дверь, и в зал вошел плотный человек с холодными, жесткими глазами. Чиновники вскочили со своих стульев, поклонились вошедшему и, стоя, вступили с ним в почтительный разговор. При каждом слове они виновато потирали руки. Но один из них остался сидеть за столом. Он также принял участие в общем разговоре, - но его голос был громким, уверенным; разговаривая сидя, он не переставал чавкать, с аппетитом прожевывая кусочек мяса, зажаренного в вине. Наконец новый гость сел за стол, следом за ним робко присели остальные, воровато оглядываясь по сторонам; их беседа стала приглушенной, почти неслышной. Очевидно, собеседники были членами одного клана, скорее всего, небольшой торговой фирмы, - но все они были старшими или младшими друг для друга. Их поведение, и, должно быть, вся манера мышления, были проникнуты самурайской истиной: "слабый в отношении сильного, сильный в отношении слабого".

"Если говорить о том, что стало с самураями, - пишет прогрессивная художница Таэко Томияма в газете "Майнити", - то во время войны они превратились в солдат, а после войны - в торговцев. Раньше они разрезали свой живот ради князя, потом - за императора, а ныне - ради своей фирмы. Но сами они не изменились".

Небольшая аудитория была полна народу. Озорные студенты и аккуратные чиновники, решившие изучать русский язык для дела; бойкие художники и добродушные домашние хозяйки - все смотрели на лектора строгими, внимательными глазами.

Когда лекция закончилась, высокий студент встал, тряхнув черной копной волос, и слегка поклонился; - Прошу уточнить, чем отличаются вечерние школы от техникумов!

- Как я уже имел честь почтительнейше отметить ранее,- начал было лектор, повинуясь этикету японских публичных выступлений, как быстрая волна смеха пронеслась по аудитории! Лектору стало неловко: ведь слова были сказаны только потому, что были единственно возможны в данной ситуации. Неужели они могли вызвать смех?

- Да вы не обижайтесь! - сказал, улыбаясь, высокий студент, подойдя к лектору в коридоре. - Ведь это был смех одобрения! Нам было приятно услышать в речи иностранца знакомую ноту восточной самоуничижительной вежливости: ведь оратор должен быть подчеркнуто учтив с теми, кто согласился слушать его. Равенство чуждо нашей традиции!

В средневековом японском обществе существовало пять типов отношений: между отцом и сыном, господином и подданным, мужем и женой, старшим и младшим, и, наконец, между равными. Отношения между старшим и младшим стали господствовать внутри клана. Этому немало способствовала и философия конфуцианства, расставлявшая всех людей по ступеням взаимного подчинения: когда наверху говорят, внизу склоняются!

Впрочем, внутри клана могут встретиться два человека, статус которых одинаков, и нельзя определить, кто из них старший. Их называют "дорё" - "коллеги" или "товарищи",- но их товарищество непрочно и слабо, а в душе у каждого нет покоя до тех пор, пока их отношения не уложатся в традиционную схему: "сэмпай - кохай". Лишь тогда уйдет напряженность и воцарятся согласие и покой. А пока - "дорё" стараются даже не встречаться на людях.

Средневековая традиция перешагнула и в капиталистические фирмы. Так буржуазный класс - продукт социального размежевания общества капитализма - оказался подразделенным еще и по средневековому, типично дальневосточному, конфуцианскому принципу. Самураи стали торговцами, но торговцы остались самураями...

В университетском общежитии для иностранцев жила молодая датчанка Мэри, беловолосая, высокая добродушная женщина. Она давала частные уроки английского языка, облегчая себе плату за учебу в университете.

Часто она возвращалась с уроков поздно вечером, усталая и поникшая, и нехотя готовила дешевый ужин.

Однажды среди ее знакомых отыскался японский студент, пожелавший брать уроки не английского, а датского языка, хотя он сложен и малоприменим. Мэри была очень рада этому.

Отныне раз в неделю в прихожую общежития входил двадцатилетний японец и привычным движением сбрасывал кеды. Босиком он проходил в шумную кухню, где, громко переговариваясь, готовили пряные блюда индусы, китайцы, негры, и где, разложив учебники на обеденном столе, ждала его строгая Мэри.

На потрепанном портфеле студента болталась, привязанная на резинке, маленькая пластиковая акула. В ее спину вонзился крошечный гарпун, и акулья кровь застыла на нем яркими химическими пятнами. Игрушечная рыбка не казалась нам признаком незрелости мышления; мы знали, что японцы с давних пор любят привязывать к одежде миниатюрные украшения. Даже носовые платки они не полностью засовывают в карман, чтобы они болтались на ходу: такова сила привычки!

Когда студент сталкивался в коридоре общежития с другими обитателями, его лицо становилось неподвижным и надменным, словно он проходил мимо щетки, прислоненной к стене. За долгие месяцы он ни с кем не обмолвился ни словом.

Но вот пришел день, когда Мэри возвращалась на родину. На прощание она устроила небольшой обед; там-то мы и разговорились с молчаливым студентом.

- Ах, как жаль, что я не познакомился с вами раньше!- вздохнул он.

- Но что же мешало это тебе сделать?

- Я боялся подойти к вам и заговорить: а вдруг вы засмеетесь? И все сочтут меня несерьезным? И это мнение дойдет до моих сотоварищей и сохранится на всю жизнь? Мой клан - это университет. За его чугунными стенами все безразличны ко мне, но внутри их каждый мой шаг внимательно оценивается, чтобы заслуженно поставить меня именно на ту ступень, которой я достоин. Поэтому японцы так боятся испортить мнение о себе среди коллег... Вы, иностранцы, часто сетуете на то, что вам редко приходится бывать в японских домах. Но и с нами это случается не чаще: мой дом - моя крепость! Так возникает невидимая стена осторожности и недоверия вокруг каждого из нас. И никому не сокрушить ее!

Студент горестно замолчал. Больше мы не встречались.

Тройственная структура "сэмпай - кохай - дорё" порождает убийственное единообразие слов, поступков и претензий каждого, входящего в клан. Кохай не может быть талантливее сэмпая, а суждение старшего не может быть ошибочным. Тот, кто старается вырваться за пределы жесткой тройственной схемы, противопоставляет себя другим членам клана. А это - самое страшное! Печальна судьба изгоя: изгнанный из клана перестает быть личностью. Отныне его мысли, заботы и тревоги никому не интересны, а советы не нужны. Отвергнутый кланом становится чужим для всего мира: никто и никогда не примет его на постоянную работу, потому что в каждом клане все места заняты лишь своими, надежными, верными людьми.

Недаром усердие, почтительность и прилежание ценятся, здесь выше, чем ум, а премии выдаются не за успехи, а за выслугу лет, в течение которых прочно доказана преданность клану. Только в том клане, где начат жизненный путь, чиновник и учитель, ученый и журналист могут рассчитывать на продвижение и успех.

Все кланы чужды друг другу, и каждый человек в них соподчинен, обособлен, замкнут и насторожен. Но вне своего клана он еще более одинок! Таков традиционный социальный механизм, из глубины веков перекочевавший в современное буржуазное общество.

"Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых, - писал К. Маркс. - И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто небывалое, - они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории" (К. Маркс. Сочинения, т, 8, стр. 120-121.).