Окружение Тикамацу

Нет сомнений, что Тикамацу был чрезвычайно общительным человеком. Поскольку ему приходилось развлекать людей пьесами на злободневные темы из реальной жизни - или иногда тонко намекавшими на "исторические события", происходившие в другое время или в другом месте, - ему было необходимо знать жизнь окружавших его людей, чувствовать настрой и интересы публики, своевременно улавливать перемену ее вкусов. Тикамацу бродил по улицам, гулял по общественным, а иногда и по частным паркам, присутствовал на мацури и празднествах, вместе с друзьями проводил время в пирушках и загородных прогулках, посещал "веселые кварталы", которые почти всегда находились неподалеку от знаменитых храмов.

Можно представить, как он, скажем в 1690 г., прогуливается по ухоженному дворику многолюдного храма, вслушиваясь в стук гэта по камням, в болтовню ярко одетых детей или в проникновенную и таинственную мелодию буддийской службы. Во время одной из таких прогулок, затерявшись в пестрой толпе, он вполне мог видеть странного, одетого в необычное - несомненно, голландское - платье варвара-чужеземца, на которого все таращили глаза и за которым следовала толпа зевак. Если ему встречался такой человек, или он видел его в толпе окруживших его любопытных, он мог по явно доходившим до него слухам догадаться, что этот иностранец не кто иной, как знаменитый немецкий путешественник Энгельберт Кемпфер, который впоследствии написал одну из первых достоверных историй Японии на европейском языке. Столица (Мияко) произвела на Кемпфера сильное впечатление, однако он не сумел разобраться в двойной системе верховной власти. Он решил, что правитель в Киото - дайри - это религиозный владыка, а сёгун в Эдо - микадо - светский правитель. Эта ошибка была замечена и исправлена только в 1868 г. секретарем британской дипломатической миссии Эрнестом Сатоу. Можно представить себе, с каким удивлением Кемпфер рассматривал изобилующие лавками узкие улочки Киото и восхищался представленными там произведениями искусств и ремесел.

"Мияко, - писал он, - это огромный склад всевозможных японских товаров и главный торговый центр империи. В этой большой столице редко найдется такой дом, в котором что-то не изготовляли бы или не продавали. Здесь очищают медь, чеканят монеты, печатают книги, ткут необычайно дорогие ткани, украшенные золотыми и серебряными цветами. Самые лучшие и редкие красители, самая искусная резьба, все виды музыкальных инструментов, картины, лакированные шкатулки, разнообразные предметы из золота и других металлов, особенно из стали (например, закаленные лезвия мечей и прочие виды оружия), отличаются здесь невиданным совершенством, то же касается и роскошнейших одежд. Количество всевозможных игрушек, двигающих головами кукол и прочих подобных безделушек слишком велико, чтобы их перечислить. Одним словом, в Мияко можно обнаружить все, что пожелает нарисовать ваше воображение, а из-за границы нельзя привезти ничего такого, что тот или иной художник в этой столице не смог бы скопировать - при этом еще непременно с большим изяществом. На главных улицах редко в каком доме не найдется чего-нибудь, предназначенного для продажи, и я со своей стороны не мог надивиться, откуда у них берется нужное количество покупателей, при таком огромном числе товаров" [39, с. 485].

Мы располагаем личным свидетельством Кемпфера о расцвете театра в столице, и почти можно не сомневаться, что он видел пьесы Тикамацу или на сцене Кабуки, в Киото, или в кукольном театре в квартале Дотомбори в Осака. В XVII в. появление "иностранца" на улицах этих городов наверняка должно было произвести сенсацию, и Тикамацу, который всегда чутко реагировал на все происходящее вокруг и был в курсе городских сплетен, распространявшихся по чайным домикам, "веселым кварталам" и кругам театралов, непременно знал бы об этом, а возможно, даже лично встречал знаменитого и странного путешественника или его сопровождающих из Голландии.

Несомненно, Тикамацу было известно и имя такого поэта, как Басё. Ведь и сам драматург пытался в юности сочинять стихи в жанре хайкай. Если его собственные стихи включались в антологии, разве не были ему известны и другие знаменитые антологии, в которых достойное место занимали поэтические шедевры Басё? Когда отшельник из хижины "Басё", расположенной на берегу реки Сумида в Эдо, совершал свое очередное паломничество в Киото, весь литературный мир столицы просто сходил с ума; поэты и прозаики являлись на поэтические вечеринки, чтобы сидеть у ног учителя и слушать, как в роще цветущих сливовых деревьев или при мерцающем лунном свете с его уст падают жемчужины философских истин или плодов его раздумий. Возможно, что в числе этих восторженных почитателей был и Тикамацу.

В имперском граде приходилось поддерживать между собой братские отношения выдающимся представителям всех видов искусств, в число которых входили историк и философ Хаяси; Корин - писатель, художник, гравер, мастер по изготовлению лакированных изделий и, видимо, крупный знаток всех видов искусств и ремесел; знаменитый гончар Нинсэй и Матабэй, художник и реформатор жанровой живописи^*.

^* (Не все перечисленные здесь люди могли встречаться друг с другом по времени их жизни. Автор имеет в виду здесь историка и философа Хаяси Радзан (1583-1657) или его сына Хаяси Сюнсай (1618-1680), известного в Европе по переводу крупнейшего его труда по истории Японии на французский язык (1834 г.), Огата Корин (1658-1716), основоположника своеобразной гончарной техники кёяки Нономура Нинсэй (ум. в 1660 г.), и художника, создавшего много произведенной на сюжеты старинных сказаний, Иваса Матабэй (1578-1650) (примеч. ред.).)

Но проводил ли Тикамацу свободное время, гуляя по храмам и дворикам, созерцал ли красоту садов Киото, развлекался ли в чайных домиках квартала Гион в компании близких ему по духу людей или же совершал загородные прогулки по столичным окрестностям - каждый год ноги должны были нести его чаще всего к тому загадочному району, представлявшему собой целый мир неувядаемого очарования - туда, где находился Такэмото-дза и другие театры, днем украшенные афишами и театральными программами, а по вечерам весело освещенные бумажными фонарями. Хочется мысленно представить, как выглядел вечером театральный район в старой Японии. Он не мог сильно отличаться от того, каким предстал в 1904 г. Фредерику Тревесу, оставившему нам следующее красочное описание:

"В Киото есть заполненная мелкими лавочками шумная улица, которая зовется Театральной. На ней безраздельно господствует легкомыслие, так что символом этой улицы вполне могли бы быть "шутовской колпак и бубенцы". В этих закоулках запрещается появляться рикшам, их границ не имеют права нарушать ни повозки, ни розничные торговцы. Поэтому толпы людей могут бесцельно слоняться по этому району, глазеть на палатки и пышные наряды, не опасаясь, что в спешке их кто-нибудь может сбить с ног.

Вся улица из конца в конец пылает яркими красками. Помимо фонарей и знамен на ветру колышутся свисающие шелковые полотнища и цветистые зонты. Магазинные вывески, черные, красные и золотые, соседствуют с обрамленными блестками и бумажными цветами великолепными картинами, которыми украшены десятки театров и палаток. В этом центре развлечений не существует никаких цветовых ограничений. Чем ярче, тем лучше. Если один фасад будет розовым и желтым, то следующий - вишневым и зеленым. Они словно бы кричат друг на друга своими яркими красками. В одних театрах исполняются драмы с обильным кровопролитием либо комедии, действия которых, судя по афишам, разыгрываются среди цветущих вишен и лунных отблесков на озерной глади. А в других местах можно увидеть танцы, жонглеров с тарелками или женщин, ступающих босыми ногами по раскаленному докрасна железу. Наряду с восковыми фигурами (паноптикумом) и кинетоскопом можно также посмотреть "живые картины".

В лавках, которыми заполнены промежутки между палатками и театрами, торгуют всевозможными безделушками. В одних демонстрируются все секреты одеяний японских дам, равно как и великолепие их шелков; в других - веера, косметика, такие мелочи, как шпильки и курительные трубки, детские игрушки и букетики искусственных цветов. В сущности, на этих улицах торгуют исключительно подобной мишурой, ибо весь район не что иное, как Ярмарка Тщеславия.

Но наиболее многолюден и великолепен этот район ночью. Палатки и театры залиты светом, отблески которого падают на довольные лица неугомонной толпы. Горят разноцветные фонарики, и даже сквозь бумажные створки домов внутрь просачивается желтый свет. Гомон толпы, шуршание сандалий настолько сильны, что гонг фокусника едва слышен, а звуки барабана исполнителя на подмостках кажутся отголосками какого-то слабого бормотания" [80, с. 267].

Похожие сцены изображены на гравюрах укиё-э художников эпохи Гэнроку. Толпы людей искали своих вечерних развлечений и прокатывались через театральные мати или "веселые кварталы" матиай, где вывески и декоративные афиши были освещены цветистыми бумажными фонариками.

В такой оживленной атмосфере происходило и исполнение пьес Тикамацу. Возможно, что он часто сидел на подушках за ширмой в "партере" и наблюдал за представлением, и, может быть, вспоминал при этом дни своей юности, когда он со своими деревянными хлопушками находился за кулисами или порхал туда-сюда по сцене, раскладывая реквизит, или даже на этой самой сцене в изящных одеяниях лично исполнял второстепенные роли. Это был его собственный мир, заключенный внутри огромного мира.

"Тюсингура"

Если мы еще раз обратимся мысленно к очаровательному прошлому Киото XVII в., то сможем представить его холмы, покрытые густой растительностью, как театральную декорацию к очаровательному кварталу Гион. Даже сегодня склон Маруяма - это район святых мест и развлечений. Меж больших холмов разбросаны чайные домики и бани. Мелодиям сямисэнов и песням гуляк вторят храмовой колокол и хлопки в ладоши благочестивых верующих. Молитвы и развлечения соседствуют друг с другом, а двор святилища Гион у подножия холма мирно соседствует с дрессированными обезьянами и тирами для стрельбы из лука, круглыми ипподромами и крошечными закусочными. С горных террас Маруяма раскинувшийся внизу город представляется похожим на рельефную карту. Река Камогава, через которую кое-где перекинуты длинные мосты, разделяет город на две части. От каждого моста прямо на запад отходит улица. Днем эти магистрали похожи на борозды, пропаханные через сплошное поле из черепичных серых крыш, а по ночам они освещены тысячами ламп и фонарей, и эти узкие, колышущиеся полосы огня вызывают в памяти столь часто происходившие здесь празднества с факелами, а река являет собой сплошной широкий пояс света.

Что-то похожее, хотя, возможно, и не столь торжественное, существовало и во времена Тикамацу.

У самого склона Маруяма, где до сих пор растут древнейшие в Японии вишневые деревья, находится чайный домик "Итирики", который впоследствии стал частью знаменитой ныне гостиницы "Яами". Если Тикамацу прогуливался поблизости, что он, несомненно, и делал, пусть даже для того, чтобы увидеть весенний праздник фонарей в парке развлечений, то он должен был в 1701 или 1702 г. время от времени встречать здесь состарившегося гуляку, посещавшего чайный домик "Итирики", слонявшегося по публичным домам и участвовавшего в разгульных попойках. Иногда этого горького пьяницу, словно бы ужасно всклокоченный и обезображенный осколок какой-то затянувшейся оргии, можно было видеть валяющимся на улице в бесчувственном состоянии. При виде его прохожие отпускали шутки и презрительно насмехались над ним, иногда даже давали пинка или плевали на него. Даже в этом легкомысленном квартале столь позорное поведение, как появление в общественном месте в пьяном виде, казалось из ряда вон выходящим. Этот человек стал известен всему району как распутник, пьяница, фигляр и приставала.

Пройдет немного времени, и этот же самый опустившийся, болезненного вида человек станет национальным героем и главным персонажем одной из пьес Тикамацу; однако тогда об этом еще никто не подозревал. Его подлинное имя - Оиси Кураноскэ - было скрыто под прозвищем. Предосудительное поведение в местах, пользовавшихся сомнительной репутацией, было маской, которую надел на себя отважный и верноподданный самурай. Он был вассалом покойного Асано Такуми-ноками из провинции Ако, который после неудачной попытки отомстить одному даймё за нанесенное оскорбление был приговорен к смерти. Лишившись сюзерена, Оиси Кураноскэ и 46 его товарищей начали тайно замышлять план мести за своего хозяина, намереваясь, как только настанет срок, напасть на даймё Коцукэноскэ.

В уединенном уголке Киото Оиси приобрел дом, где поселился с женой и детьми. Он настолько притворялся, что ведет буйную и беспутную жизнь, что даже жена во все это поверила и была вынуждена его бросить. Так он и продолжал жить, оставленный всеми, за исключением старшего сына и одной наложницы, проводя дни в пьянстве и разврате. Не известный никому, кроме своих тайных сообщников и, возможно, нескольких совершенно озадаченных шпионов, которых прислал даймё из Эдо, он тщательно вынашивал планы мести.

Тикамацу мог видеть этого грубого, отвратительного пропойцу, но маловероятно, чтобы он мог подозревать, какой драме предстоит еще разыграться: сначала на улицах Эдо, а позже - на сценах Кабуки и кукольных театров во всех крупных городах Японии.

Несколько изменив хронологию, Тикамацу на основе этого драматического события создал позднее вместе с Такэда Идзумо пьесу "Сорок семь ронинов", которая впервые была с успехом исполнена на сцене кукольного театра Бунраку. Поскольку в основном сюжете и во многих второстепенных сценах слишком явно отражались порочные нравы сёгунского окружения, правительство Токугава запретило пьесу, вследствие чего название пришлось изменить на "Тюсингура" ("Союз Верноподданных"), а события по времени отодвинуть далеко в прошлое^*. В наиболее часто исполняемом варианте одной из наиболее впечатляющих является сцена в чайном домике "Итирики" в "веселом квартале" Киото - Гионе. Чтобы усыпить бдительность вражеских шпионов, Юраноскэ^**, предводитель сорока семи лишившихся хозяина самураев, предается распутству. О-Кару, жена Кампэя, одного из членов Союза Верноподданных, продает себя в увеселительное заведение, чтобы заработать денег для своего мужа и его товарищей по заговору. Вассал низкого ранга Хэйэмон - неподкупный князь Хакусю и брат О-Кару - приходит в заведение, чтобы сообщить сестре печальное известие о смерти Кэмпэя, который совершил благородное самоубийство - сэппуку после того, как она покинула свой дом в Эдо и переехала в Киото.

^* (После "реставрации Мэйдзи" постановщики заявляли, что в своих представлениях они максимально точно следуют первоначальному тексту и избегают любых добавлений со стороны историков или любителей старины. Сейчас существует множество вариантов этой пьесы, наиболее известным из которых является так называемый "Канадэхон Тюсингура".)

^** (Обоси Юраноскэ - под этим именем в пьесе выведен Оиси Кураноскэ (примеч. ред.).)

Месть самураев из провинции Ако состоялась в 12-м месяце 15-го года эры Гэнроку (январь 1703 г.), а уже через несколько месяцев на театральной сцене шла пьеса, в основу которой легло это событие. В 1706 г. в театре Такэмото-дза в Осака была исполнена драматическая баллада Тикамацу на тот же сюжет под названием "Кэнко-хоси мономи-гурума". Потом появился еще один вариант, озаглавленный "Гобан Тайхэйки", где действие было перенесено в середину XIV в., в эпоху правления первого сёгуна династии Асикага. После этого в Киото, Осака и Эдо было поставлено еще несколько похожих пьес, отличающихся по своим достоинствам. Известный актер того времени Савамура Содзюро имел огромный успех в одной из таких пьес: в 1746 г. - в Осака, а в следующем году - в Киото. Успешное выступление Содзюро вдохновило Такэда Идзумо в сотрудничестве с Намики Сэнрю и Миёси Сёраку создать в 1748 г. пьесу "Канадэхон Тюсингура", которая сначала была поставлена на сцене кукольного театра, а позднее - в Кабуки. Это не только самая известная вариация на тему мести сорока семи самураев, но и самая популярная японская пьеса вообще.

Тикамацу еще в течение двадцати лет продолжал писать пьесы для театра Кабуки, но одновременно все чаще начал обращаться к созданию пьес для кукольного театра. Драматург был трудолюбив и необычайно плодовит. Во всяком событии он умел видеть новый сюжет и спешил переработать его для театра. Но годы шли, и прославленный актер Тодзюро превратился в пожилого человека, "вокруг которого витала лишь тень его былого величия". В отличие от Дандзюро из Эдо у него не оказалось ни одного достойного ученика, который смог бы унаследовать традицию и принять от него мантию наставника. Актеры, оставшиеся в театре после того, как в 1705 г. Тодзюро в последний раз появился на подмостках Мияко-дза, чаще всего были людьми невежественными и высокомерными, не способными по достоинству оценить дарование Тикамацу. Братские и дружеские отношения между драматургом и актерами в традиционном японском театре были таковы, что Тикамацу, несомненно, не мог или не желал творить специально для этих более молодых актеров, так как совместная деятельность предполагала гармонию и согласие. После ухода Тодзюро из театра не нашлось ни одного исполнителя, который был бы в достаточной мере великим и увлеченным, чтобы вдохновлять драматурга к творчеству. Поэтому в 1703 или 1705 г. Тикамацу перестал писать пьесы для Кабуки.