Выход из заколдованного круга (В. Балашов)

Первые страницы японского дневника Шаброля огорошивают. Автор, даже возвратившись на родину, так и не разобрался, зачем он ездил в Японию, понял ли страну, которой посвятил книгу. Страна эта так и осталась для него загадочной. Становится очевидным, чего не надо ждать от этой книги: связного исторического очерка о Японии, объективного рассказа о том, что за люди японцы и как они живут. Книга Шаброля субъективна по своей природе; это заметки француза, растерявшегося среди "странных иностранцев". Но в этих заметках - истории растерявшегося художника в чужой стране, при всей нарочитой парадоксальности авторского замысла, немало интересного.

В Японию Шаброль отправился с определенной творческой задачей. Его пригласили написать сценарий. Простодушно доверился он хлопотливой О Мото-сан, но в Токио убедился, что тут ни в ее услугах, ни в его сценариях никто не нуждается. Даже на телестудии, куда он пришел рассказать о французской литературе, его голос понадобился лишь для урока фонетики французского языка. Удивительно ли, что Шаброль не увидел Японию Нацуме Сосэки и Хокусая, что его хватило лишь на то, чтобы подтрунивать над своими злоключениями, отстаивать свое достоинство и не поддаваться гнетущей атмосфере туманных обещаний и мышиной возне на бирже "искусств"? Этот поединок художника с невидимой и чуждой искусству силой образует "загадочный" драматический сюжет повествования. Растерянность, смятение, вероятно, охватили Шаброля потому, что он оказался внезапно в самом "центре" извечного конфликта мира искусств и мира денег. То, чего он не замечал у себя на родине, в привычной обстановке, остро обнажилось перед ним в незнакомой стране. В обществе, где все продажно, искусство - товар, художник - пария, зависящий от капризов мецената вроде Короля Покрышек и спроса на ярмарке искусств.

И в прежние века стяжатель был полон ненасытной жажды приобретать и владеть; жажда эта, убеждается Шаброль, не иссякла и поныне у таких, как "его Пневматическое величество". Но раньше, если верить Лабрюйеру, стяжатель не просто торговал искусством и наукой, он тщился соперничать с художником, по-сальериевски превзойти его, взяв на "откуп даже гармонию". Современные стяжатели, понял Шаброль, и не помышляют о личном соперничестве с художником. Духовно ничтожные, они довольствуются тем, что низводят науку и искусство до своего уровня, обезличивают художника, подчиняют его слово и мысль интересам своего дела. Последствия процесса умерщвления идей и оглупления масс Шаброль зорко подмечал на каждом шагу.

Опошление науки, проституирование мысли - черта не чисто японская, она характерна для интеллектуальной атмосферы всего "свободного мира". Не случайно на карандаш Шаброля попалось неутомимое дитя Америки - дочь американской богачки. Она увлечена диссертацией о влиянии на творчество Микеланджело удара кулаком, полученного в детстве. Конечно, Шаброль видел в Японии немало честных интеллигентов, но сама система обрекает их на безысходное положение: низкая оплата труда порождает умственную спешку, ведет к утрате способности мыслить глубоко и оригинально. Получается заколдованный круг. Кому же выгодно держать творческую мысль в мышеловке? "А может, интеллигенция специально поставлена здесь в трудное положение, - размышляет автор, - и именно благодаря таким заколдованным кругам в японском обществе удерживаются феодальные порядки". Стоит добавить, что эти заколдованные круги, из которых едва выбрался автор, - примета современного буржуазного, а не феодального контроля над мыслью и творчеством. Различие лишь в том, что на Западе этот контроль осуществляется более тонко, чем на Востоке.

"Заколдованный круг" - итоговый образ в книге Шаброля. О многих тягостных впечатлениях столичного бытия поведал Шаброль. Тут и липкие фигуры зазывал, и скорбные лица жриц оплаченной любви, и стриптиз в баре, и ночная оргия разнузданных инстинктов. Но самое разительное среди них - история о том, как обычно развлекается рядовой японец. Стальной бильярд - автомат - патинко. На патипко наживаются отъявленные спекулянты, японцы понимают, что их обирают, и все же продолжают играть... "Мне говорили, что автоматы из никеля и стали обладают непреодолимой притягательной силой, что это - наркотик, медленное коллективное самоубийство, обряд уничтожения..." Но патинко - лишь следствие, а причины пустого и безрадостного времяпрепровождения следует искать в явлениях социальных. Низкая заработная плата, дороговизна жилья, интенсификация труда, производство вооружений, огневая мощь которых "в четыре раза превосходит" силу японских армий в минувшую войну...

Шаброль смотрит на свои злоключения как бы со стороны. Его "загадочные" мытарства входят органично в сюжет "заколдованных обстоятельств" и по мере их уяснения получают свою разгадку. Одновременно и окружающая жизнь, заключенная в "заколдованное кольцо", отчетливей воспринимается в процессе "раскручивания" истории создания сценария и бегства его автора.

Бегство из Японии имеет в книге двоякую мотивировку: внешнюю, событийную, порожденную стечением обстоятельств, которые сложились неудачно для автора, и внутреннюю, отражающую реакцию художника на парадоксальность его положения.

Анализ двух мотивировок одного поступка позволяет поразмышлять и о личности рассказчика, которая оказывается гораздо сложнее, чем это кажется на первый взгляд, и о жанре непритязательных заметок, которым порой доступны и драматизм, и психологическая глубина. В калейдоскопе разнородных впечатлений, зарисовках на ходу, сделанных в нарочито небрежной иронической манере, события и обстоятельства, от которых спасся бегством "растерявшийся" человек, выведены крупным планом и "выстроены" в определенной последовательности, к финалу обретающей четкие контуры детектива.

Уже в деловой встрече с Королем Покрышек рассказчик видит, что ему отведена роль шута при жалком, ничтожном, но деспотичном старикашке. Богатырский рост, борода да трубка - вот что производит впечатление, забавляет всех. Его творческое лицо здесь никого не интересует. Герой отказывается от "почетного" места приживала при особе могущественного биржевика, но желанного освобождения от унизительного, а порой и грубого воздействия так и не обретает. Сценарные дела совершенно запутались, его преследуют безденежье и тягостное ощущение, что истинную причину его пребывания в Японии от него скрывают. Он мечется, но из заколдованного круга вырваться не может. Растерявшемуся человеку в Японии приходилось рассчитывать лишь на себя да еще избегать бестолковой инициативы непрактичной Мото-сан и разгадывать козни непрошеных покровителей из "Агентства космических услуг".

Мото-сан - добрая душа, но цель, которую она преследует, портит все. В повсюду рекламируемом ею "новом Бальзаке, только еще моложе" она видит прекрасный объект для капиталовложения. Правда, ею движет лишь мечта, иллюзия о сказочном доходе. Извлечь его она не в силах. Нет у нее ни опыта, ни мертвой хватки. Жертва финансового прожектерства, она недаром напоминала Шабролю наивную козочку господина Сегена. Волки из "Космических услуг" уже терзают свою добычу. Вывеска "импорт - экспорт" - фиговый листок, маскирующий логово профессиональных убийц, мастеров заплечных дел. Их суть пародирована автором с холодной яростью и разящим сарказмом. Он озорно "припечатал" их кличками: Волкодав, Тигровый Зуб, Тухлое Яйцо. "При мысли, что ты принадлежишь к одному с ними классу животных, становится не по себе". А вот и шеф всех этих Держиморд - мэтр Абе. Его холодные глаза, "могут быть жестокими, похотливыми... лукавыми, раболепными, только не нежными или сердечными. В них нет ни искорки человечности". Фашист Абе, приставленный переводчиком к Шабролю, автору "Последнего патрона", - это ли не ключ к разгадке японских злоключений героя? Общение с ним и его командой сулило лишь детективную развязку. И если "растерявшийся человек" еще гадал, зачем он приехал в Японию, то почему ему надо из нее бежать, он знал наверняка. Заколдованное кольцо сжималось вокруг него, мэтр Абе открыто угрожал подопечному, силы были не равны. Наконец, самолет вырвал героя из Японии, но удалось ли ему вырваться вот так же просто из "заколдованного круга"? Ведь Король Покрышек есть и во Франции. А мэтр Абе? Что по сути в нем специфически японского? Абе служил во Франции, Бельгии, Западной Германии, Испании, Италии... и готов впредь служить всем, у кого в чести "искусство" укорачивать человеческую жизнь. Нет, заколдованные кольца опоясывают не одну Японию.

"Растерявшийся человек" может унести ноги от тех или иных конкретных преследователей, может перенестись из одного края "свободного мира" в другой, но вырваться из плена буржуазной действительности таким путем ему не дано.

Личностная мотивировка отъезда интимна, а потому стыдливо скрыта как бы меж строк. И лишь иногда, прервав каскадную запись бесед, встреч, сценок, споров, зарисовок увиденного, Шаброль с какой-то щемящей болью просто говорит о том, что у него на душе: "Токио очень грустный город, самый грустный на свете... я не ощущаю никакой сердечности за этим парадом вежливости и церемонности, а эти улыбки - тысячами, миллионами - эти стереотипные улыбки леденят мне душу..." Быть может, одно из возможных истолкований названия книги таится в этом признании. Автору хотелось бы встречаться с разными людьми, но без деловых целей, к кому-то привязаться, а не разыгрывать роль "нового Бальзака, только еще моложе", подружиться с душевными людьми, а не советоваться с Чангом о подвохах мэтра Абе; ему хотелось бы любить всех японцев, но глаза видели много такого, от чего становилось еще тоскливее. Торговая суета вокруг сценария отняла у него радость общения с миллионами простых японцев, которым отвратительны и ненавистны короли Покрышек или Бензина и их звероподобные прихвостни. Моральная ответственность перед пригласившей его на свои деньги Мото-сан побуждала его окунуться в трясину двусмысленной неопределенности, присущей деловому миру, миру фальши, пустоты и обмана. Ощущение одиночества и даже опустошенности нарастает. "Только здесь, в Японии, я понял как следует смысл французской поговорки "Скучает, как горбушка хлеба за буфетом". Я не могу найти себе места, я, который никогда не тяготился одиночеством... Пойти в соседнее патинко пошвырять шарики, что ли..." Ирония горька, чуть ли не безысходна. Грусть - тоска однажды столь невыносимо одолела художника, что вылилась стихийно на вечере у пяти гейш в невиданное представление: "Я вообразил, что вот явился Брассенс, что вижу его только я и это избавляет меня от необходимости представлять его присутствующим. Я встречаю его у дверей, пожимаю руку, приглашаю сесть... А потом я проводил его до дверей, попрощался, сел, поджав ноги, на прежнее место... Я чувствовал себя другим человеком". Сцена эта - одна из наиболее выразительных в художественном отношении - кульминация чувства одиночества и одновременно исходная точка преодоления его. Личностное самоопределение и творческая фантазия, воображение, сдавленное деловой атмосферой Токио, внезапно прорвались. Проявилась воля к духовному освоению мира и противоборству враждебным художнику обстоятельствам. И вот уже с упорством верующего он стремится открыть японской детворе прелесть французской речи и всеобщий смысл поэзии. "И тополя, от реки до самых небес тополя, - это все полнота бытия, это наши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я на одной земле. Это наша земля". Это стихи Жоржа Юне из сборника, изданного во Франции подпольно в 1943 году, когда юный Шаброль сражался с оружием в руках против фашизма.

Десять лет спустя Шаброль снова вступил в схватку. Его противник - колониализм и расизм, оружие - слово, образ. Его ранний роман - "Последний патрон" (1953) рождается наперекор традициям колониального романа Поля Адана и Луи Бертрана. После мучительных раздумий Кристиан Бессет - герой романа - узрел скрытую за ложью газет простую истину: война во Вьетнаме ведется в интересах тех же господ, которые отдали Францию на поругание Гитлеру.

"Живая созидательная энергия нации" - в рабочем классе, утверждал Шаброль в романе "Гиблая слобода" (1955). Буржуазия стремится разобщить рабочих, сломить их сопротивляемость - для этого все средства хороши. Но в ответ у рабочих крепнет чувство солидарности и взаимовыручка.

В "Гиблой слободе" Шаброль реалистически воплотил свою гуманистическую веру в человека: недолюбить человека, ибо каждый человек несет в себе целый мир. Художник отстоял эту веру, пережив глубокий кризис во второй половине 50-х годов. Истоки и характер этого кризиса обнажены в его романах "Лишний" (1958), "Жертва Марса" (1959) - романах, посвященных минувшей войне. Сомнение в победе разумных усилий человечества, отчетливо обнажившееся в "Лишнем", сказалось и в "Жертвах Марса", где реализм, характерный для "Гиблой слободы" и "Последнего патрона", вытесняется натуралистической схематизацией человека, а историзм уступает место фатализму.

Художник вырвался из сети абстрактно-метафизических суждений о человеке вообще, о тщете исторического действия, создав сказание - реквием о восстании камизаров - своих земляков севеннцев - в 1702 - 1704 годах. В "Божьих безумцах" (1961) - так называется эта героическая сага - художник трезво смотрит на историю, которую творят сами люди.

"Божьи безумцы" предшествуют японскому дневнику художника, в котором конкретно историческое мировосприятие еще не погасило былых сомнений. Порой на страницах очерковой книги отчетливо звучат мотивы прежних сомнений. Художник как бы вновь на перекрестке, его опять одолевают "проклятые вопросы", но у него хватает мужества вслушаться в ответы, которые приносит ему реальность, преодолеть инерцию пережитого. "С кем протекли его борения? С самим собой", - сказал поэт. Шаброль ведает эту мучительную тайну художественного творчества. История создания сценария, характер его замысла, центральная идея - плоды тяжкой, но радостной победы над собственной усталостью, горечью впечатлений, одиночеством, скептической размагниченностью. Так рождается философская повесть "Мольеровское кресло" (1967), быть может лучшее создание Шаброля. В ней рассказана притча о бедном французском чиновнике, который постигает в Японии среди таких же обыкновенных, сердечных людей, как и он, бесхитростную мудрость жизни и любви - этого высшего дара природы.

В этой философской повести - ее наброски рассеяны по страницам японского дневника - Шаброль одержал духовную победу и над самим собой, и над обстоятельствами, которые диктовали ему либо "мудрое" молчание, либо пустое скоморошество. "Растерявшийся человек" чуть ли не панически бежит из Страны Восходящего Солнца; художник возвращается на родину, исполнив свой долг. Ему не страшны обстоятельства, ибо он знает, что битва за достоинство, радость жить и любить человека идет повсеместно там, где унижен человек.

Шаброль возвращался во Францию, чтобы "отправить" своего друга -героя "Мольеровского кресла" - в Японию, страну, где простые люди, как и на всем земном шаре, не утратили вкуса к жизни, любви, солидарности. Так совершился подлинный прорыв заколдованного кольца, творческое преодоление одиночества и отчужденности в "свободном" мире. Так возник образ той Японии, которую полюбил Шаброль.

В. Балашов