6. Потерянный обратный билет

Четверг, 11 апреля, 13 часов

В кафе "Нью-Йоркера

(Здесь тоже коридор со скамейками и труппой гёрлс-подавальщиц в красных бумажных трико.)

С автомата-проигрывателя льется мелодия "Время серенады". Стоит клиенту войти, и выводок из трех-четырех гёрлс в выцветших красных трико отделяется от группы и окружает входящего. Стоит двери приоткрыться, как гёрл в красном, которая стоит на часах, вскрикивает... В прейскуранте, вывешенном у входа, внизу приписано: "Наши барышни сочтут за удовольствие подсесть к вашему столику, если вы их угостите, хотя это вовсе не обязательно..." Я вошел, потому что мне хотелось пить и немного отдохнуть. Когда выводок проводил меня до столика, я изобразил на лице презрение и заказал только одну кружку пива. Время от времени какая-нибудь из девиц принималась вертеться вокруг меня. Презрительная мина не сходила с моего лица. Та, что посмелее, заглянула через мое плечо на зарисовки ее подруг с натуры, настолько "лестные" для них, что больше она не подходила.

Сегодня я заблудился, как никогда, из-за тумана, скрывшего Токийскую Эйфелеву башню. Я забрался на место, откуда в ясную погоду открывается широкий обзор. Это квартал американцев: посольство, дипломатическая миссия, жилые дома, различные службы... Улочки, спускающиеся отсюда, обстроены прехорошенькими домиками в японском стиле, похоже, новыми, при них садик и гараж с огромным "кадиллаком" последней марки. Перед каждым домом на двери вместо дощечки - щит, а на нем - крупно, чтобы читалось издали, даже сквозь пары виски, фамилия дипломата или офицера: Осборн, Хьюбербруккер...

(Одна малиновая гёрл снова предприняла атаку. Я притворился, что по-английски ни гугу и довел презрительную мину до совершенства... Они набрасываются на каждого нового клиента с твердой решимостью заставить его раскошелиться. Свет притушили. Завертелся шар с зеркальцами. Автомат выдал "Время танго" в нью-орлеанском стиле. Три малиновки, заключенные в ложе вокруг молодого чиновника, доказывают ему, что он парень хоть куда. Листья искусственной пальмы свисают между гирляндами искусственных роз, искусственных, как натянутая улыбка.)

После Шейлы, исполнившей "Ты моя судьба", лапка автомата, ко всеобщему удовольствию, опустилась на "Авиньонский мост". Входит какой-то тип: малиновая гёрл, отделившись от подружек, направляется к нему - это ее постоянный клиент; он явился за очередной порцией комплиментов. Такая жажда низкой лести толкает меня на размышления. Быть может, она сродни преклонению перед всем японским у тех туристов, которые нигде больше не бывали.

Говорят, что большинство японцев, посещающих "бары с хостессами", более или менее высокопоставленные чиновники. Они приходят услышать, что они красивы, умны, что у них необыкновенное имя, вечное перо, какого ни у кого больше нет, пленительный голос, тонкие чувства, поразительное остроумие, причем услышать, очевидно, в одних и тех же выражениях, часто из одних и тех же уст, иногда по нескольку раз в неделю...

Почему? По словам Темпи, после такого втирания помады они, не моргнув, платят по засаленному счету, если занимают достаточно высокий пост, например начальника отдела - бутё, подписывают накладную, которая в конце месяца будет погашена фирмой, где они служат, и уходят, изрядно накачавшись. Сам клиент молчит, так как пришел специально для того, чтобы ему курили фимиам. Я вспомнил Мату (кстати, он ведь тоже исчез), вздыхавшего: "Самоуничижение - истинная суть нашего характера..." Может быть, хостессы и стюардессы дают необходимую разрядку, без которой невозможно выдержать.

Японцы всегда настолько подавлены, говорил мне Темпи, настолько замкнуты в себе из-за приверженности своим нравам и обычаям, что время от времени надо хоть ненадолго открывать клапан, иначе котел взорвется. Именно это происходит на народных праздниках - омацури, коллективных мистических безумствах, похожих больше на наши деревенские праздники, чем на зрелище судорог святого Медара... Существуют и клапаны личного порядка, более скрытые, что имеет свои причины...

Две хостессы в красном выставляют подвыпившего типа, а тот держит в руках свой новый галстук и не перестает им восхищаться. Автомат заиграл марш из фильма "Самый длинный день". Боже мой, как грустно!

18 часов 15 минут

В гостинице

Только что мадам Мото сообщила по телефону, что у меня свидание на телевидении, в студии, передающей самую что ни на есть правительственную программу ("Хорошо, а? хорошо?.."); меня пригласил молодой актер из числа ее друзей, потрясающий человек, очень известный и милый, "очень, очень милый... Он много сделает для нас...".

Я дрожу заранее.

Пятница, 12 апреля, 10 часов

В номере

Итак, вчера мадам Мото повела меня к молодому актеру телевизионной студии.

Ничего интересного.

Телестудии Японии еще моложе аэродромов и вокзалов. Наш молодой актер снимается сейчас в роли сына раздражительного бедного рыбака и доброй женщины. Фильм серийный, актеры и съемочная группа гонят по десятку эпизодов в день. Достаточно сказать, что у актера, якобы пригласившего нас, не нашлось времени даже поговорить с нами; впрочем, ни одного языка, кроме японского, он не знает.

Мадам Мото все чаще возвращается к разговору о фильме, но не совсем в том плане, в каком бы мне хотелось. Пока я смотрел, как "очень известный молодой актер, который может сделать для нас многое", бегает от одной декорации к другой, чтобы уложиться со своим эпизодом в сроки, моя дама-менаджер нашептывала мне: "Он милый, правда? О-о, он очень, очень милый!" Я машинально кивал в знак согласия. Я видел, как она запрыгала от радости. Наконец-то она могла заявить мне: "Раз так, мы поручим ему важную роль в нашем фильме!"

В другой раз она спросила:

- Сколько денег надо просить у продюсера на постановку фильма?

Я попытался ей втолковать, что смета - забота не сценариста, что это проблема деликатная, которую решают только специалисты и только при договоренности продюсера с прокатчиками, когда сценарий уже готов, актеры подобраны... что для фильмов совместного производства дело еще сложнее, что тут возникнут долгие финансовые дебаты между заинтересованными сторонами и что, во всяком случае, я в этом ничегошеньки не смыслю... Мадам Мото меня не слушала.

- А все-таки, тысяч сто хватит? - наивно спросила она.

- Что?! Да тут, несомненно, счет пойдет на миллионы, на сотни миллионов.

Мадам была ошарашена (в цифрах она разбирается). Все же вскоре она обрела прежнюю безмятежность, уж не знаю, как ей это удалось, возможно, она подумала, что я пошутил или путаюсь при пересчете валют... Но мне не удалось так быстро прийти в хорошее настроение. От мрачных раздумий, всегда на одну и ту же тему, одно спасение: не думать вообще. В конце концов я сяду в самолет, улечу домой и забуду об этом фильме.

И тут я вспомнил о неоплаченном счете. Мадам Мото оплачивала его каждое утро, но только частично. А ведь его сумма ничто в сравнении со стоимостью обратного билета Токио - Париж. Я не мог удержаться:

- Я слышал, что сейчас самолеты переполнены. Не заказать ли обратный билет заблаговременно?

Втолковывая мадам Мото смысл этого вопроса, я проявил неистощимое терпение, и наконец ей стало ясно, в чем дело. Ответ открыл мне глаза на страшную правду:

- Но ведь вам выдали билет в оба конца!

Узнав, что я получил билет только туда (по крайней мере так я тогда думал), она изменилась в лице, а я чуть не расплакался. Она взяла мою руку, но не знаю, кто из нас кого поддерживал.

С этого момента чувство тревоги ее не покидало. Лицо, фигура, походка, голос - все выражало панику. До самой минуты расставания вечером она время от времени, и надо сказать, довольно часто, повторяла, что уплатила за билет пятьсот тысяч иен - "а их было трудно достать!", - что она поищет у себя квитанцию (тут она на ветреном перекрестке принималась рыться у себя в сумке, и мы кидались в погоню за бабочками - листками из записной книжки "Цементные заводы Лафаржа"), что завтра же утром она сходит к директору, пошлет Ринго в агентство "Эр-Франс"... Остальное время она невесело пыталась себя успокоить, говорила, что продаст несколько картин, разыгрывала радость по этому поводу, потирала руки, подсчитывая, сколько она выручит... "Я уплатила пятьсот тысяч иен за билет туда и обратно, - тут же снова начинала она, - а их было трудно достать..."

Этих невеселых разговоров нам хватило до прихода к журналисту, бывшему монпарнасцу, поэту местного значения, которого я про себя называл Фруадево. Я вручил ему свою статью "О французской литературе" - за всю свою жизнь я ничего не рождал с подобным равнодушием; одна мысль, что ее переведут на японский язык, делала меня безразличным.

Мадам Мото принялась за "нашего человека". Поскольку мое злое ухо улавливало часто повторяемое слово "иена", произносимое с придыханием, логично было заключить, что она излагает этому важному и "очень-очень милому" человеку драму обратного билета, рассказывает о наших денежных затруднениях (воображаю себя на месте продюсера, которого просят вторично оплатить мой проезд!)... Но мадам Мото перевела мне этот разговор, точнее, передала его суть: она объяснила монпарнасцу, что ее картины сейчас в цене, что за каждый мазок она получает несколько тысяч иен.

Фруадево разделял ее радость. Он заявил, что получать деньги за каждый мазок весьма недурственно; потом, желая доставить мадам Мото удовольствие, он любезно переспросил, сколько иен стоит каждый ее мазок. Она с воодушевлением начала излагать все сначала.

Потом они долго радовались, тряслись от смеха, стараясь заразить меня своим весельем...

Желая завершить этот прекрасный день соответствующим образом, мадам Мото сказала, что у нее есть деньги от продажи картины и она решила угостить нас ужином, "очень, очень дорогим"!

Мы отправились искать ресторан, достойный нас. После долгих блужданий, мы в конце концов осели в "американском" ресторане с вывеской в виде быка.

За едой мне стало не по себе. Они без умолку говорили между собой по-японски, и я начал уноситься в облака, далеко-далеко... Заметив это, они меня окликнули и спустили с небес на землю...

Соизволив снизойти до них, я задал монпарнасцу роковой вопрос:

- Можете ли вы показать мне что-нибудь японское - чисто японское?

Он колебался, спорил сам с собой: |

- Нет... Да... Возможно... Нет!

Наконец, он неопределенно промямлил что-то о крестьянских домах, о танце гейш...

- Гейши, гейши! - восторженно закричала мадам Мото. - Завтра вечер с гейшами, очень хорошо!..

До чего я люблю ее, мадам Мото! Она меня просто умиляет. Иногда я едва удерживаюсь, чтобы не взять ее на руки и не покачать...

Расчувствовавшись, я сказал, что, на мой взгляд, Токио очень грустный город, самый грустный на свете, и это бы еще полбеды, не будь он населен мрачными людьми. Я признался, что впервые чувствую себя за границей иностранцем, что это мое первое путешествие, когда дни проходят, а я еще ни с кем из местных жителей не подружился, что я не ощущаю никакой сердечности за этим парадом вежливости и церемонности, что эти улыбки - тысячами, миллионами - эти стереотипные улыбки леденят мне душу...

Монпарнасец понимал французский намного лучше, чем я думал. Он ответил, что это впечатления первой недели, что и он, приехав в Париж... Тут он умолк, его взгляд затуманился: должно быть, что-то с ним произошло после второй чашки кофе...

Затем он опять пустился в рассуждения, доказывая мне, что японцы - народ застенчивый.

Мадам Мото и монпарнасец, посовещавшись, решили попотчевать меня поездкой по Токио и показать все самое лучшее, самое дорогое, чтобы я наконец повеселился.

Раз деньги есть...

И вот с видом заговорщиков мы, плутовски кудахтал, зашагали по улочкам Гиндзы. Мои спутники топтались перед какими-то барами, клубами, спорили, и мы шли дальше. По дороге украдкой, так, чтобы никто, кроме меня, не заметил, мне делали знаки сводники.

- Очень плохо приходить сюда поздно, - сказала мадам Мото, - очень-очень плохо!..

Она сказала это не с целью разжечь мое любопытство, боже упаси!

- Это и в самом деле очень опасно, - подтвердил монпарнасец с притворной уверенностью отца семейства, дом которого охвачен пожаром. И тут ему пришла в голову мысль взять такси.

После обычной безумной гонки - из-за нее Токио занимает первое в мире место по преждевременным родам - такси швырнуло нас ко входу в "Бурбон" - маленький бар перед отелем "Дайити" в трех минутах ходьбы от улочки, которую мы только что покинули. Я прохожу тут чуть ли не ежедневно, но это замечание я оставил при себе. Мои спутники проявили столько доброй воли, что я жалел о том, что уже сорвалось с моего языка.

Монпарнасец стал навытяжку у входа в "Бурбон" и, когда мы вошли, отдал честь. К сожалению, как раз в этот момент официанты выставляли двух пьяных, которые отчаянно цеплялись за стойку бара и за нас.

На тротуаре, покрытом трещинами, состоялось с драматическими модуляциями голоса новое японское совещание. Внезапно мадам Мото испустила крик радости. Она бурно объяснилась с монпарнасцем, который в свою очередь испустил крик радости. Еще одна идея! Еще одно такси!

После очередной тряски мы, как трехзначный номер, опять выскочили на тротуар, где мадам Мото и монпарнасец изобразили стражей с алебардами у входа в тронный зал. В глаза мне бросились сказочные неоновые спагетти: "Елисейские поля".

Мадам Мото и монпарнасец наслаждались моим удивлением, и мне не оставалось ничего другого, как бурно проявить необыкновенную радость.

Мы уселись в зале, где с каждой минутой становилось все меньше клиентов. Большей частью это была интеллигенция. Как распознать интеллигенцию, тем более японскую? Хотя бы по тому, что она поздно ложится спать, поздно для Токио. Она приемлет мою бороду, а может, это мне только кажется.

Мадам Мото и монпарнасец внимательно наблюдали за мной, так что я счел своим долгом выразить благодарность. Но как? Я придумал способ, имевший хотя бы то преимущество, что он доставил мне большее удовольствие, чем им. Я начал читать стихи. Монпарнасец пришел в восторг. Я тихонько декламировал целый час... Фруадево вынес это испытание хорошо, но мадам Мото обеими руками сжимала лоб, усиленно терла глаза. Двух толкований быть не может - развлекать меня по вечерам и вправду дело утомительное. Поэтому я подал сигнал к отходу ко сну. В такси, в лифте гостиницы, у себя в номере я продолжал читать стихи...