Из японской поэзии

Эта глава служит как бы дополнением и иллюстрацией к предшествующей.

Знакомясь с произведениями японских поэтов прошлого и настоящего, по мере возможностей эксплуатируя для этой цели знающих русский язык японцев, добывая английские издания, вслушиваясь в звучание стихов в оригинале, я часто испытывал соблазн передать то, что понял и почувствовал, средствами русского языка и стиха.

Передать - но как?

Рифмы, размера, по крайней мере в нашем понимании, японская поэзия не знает.

В отношении поэтической классики - хайку, танка - путь, в общем, известен. Он найден усилиями советских переводчиков-японистов, и это можно без преувеличения назвать творческим подвигом. Хайку (или хокку) обычно переводится в три строки, танка (или вака) - в пять. При переводе стремятся сохранить характерное число слогов (семнадцать - 5-7-5 - для хайку и тридцать один - 5-7-5-7-7 - для танка, но это правило необязательно, ибо ни слух, ни зрение русского читателя не обучены строго фиксировать число слогов. Взамен строчкам хайку или танка придается один из русских силлабо-тонических размеров, а иногда и легкая, неназойливая рифма:

 Все в лунном серебре!.. 
 О если б вновь родиться 
 Сосною на горе!

(Рёта. Перевод В. Н. Марковой)

С новой формой - сложнее. Если воспринимать ее формально, на слух, - сомнений не остается: это свободный стих, верлибр, столь распространенный сейчас в зарубежной поэзии и ограниченно практикуемый у нас. То есть: ни рифмы, ни строгого размера, стих отличается от прозы лишь способом мышления, образной "густотой".

Но говорить, что японцы пишут верлибром можно, на мой взгляд, лишь весьма условно. Дело в том, что когда верлибром пишет русский или французский поэт, это значит, что он выбрал его сознательно, предпочел другим возможным системам стихосложения. У японского поэта выбора просто нет. В силу некоторых законов языка рифма, например, не только отсутствует, но и вообще почти невозможна (некоторые опыты в этом направлении так и остались опытами, хотя японцы пробовали и пробуют писать даже сонеты).

Для современного японского поэта то, что кажется нам свободным стихом,- это все, чем он располагает, если говорить о технике.

Не вправе ли и мы, рассуждал я, работая над переводами, пользоваться также всем, чем мы располагаем, от ямба до верлибра, руководствуясь каждый раз конкретными соображениями?

Несколько пояснений, касающихся состава моей "антологии в миниатюре". Стихи разделов "Классика" и "Новое время" взяты в основном из антологий японской поэзии, выпущенных на английском языке, но в процессе работы над переводами я многократно консультировался с моими японскими знакомыми. Исключение составляет стихотворение Такубоку "В Асакуса смешался я с толпой..." Эти стихи выбиты на могильном камне поэта в токийском районе Асакуса, в ограде одного из храмов. Вообще говоря, Асакуса - район шумный, многолюдный, веселый. Таким же он был и во времена Такубоку. Когда переводчик Вакамадзу тут же сделал мне буквальный перевод короткого стихотворения, обретшего после смерти поэта новый трагический смысл, я вспомнил, что оно уже было переведено на русский язык. Однако мне показалось, что переводчиком упущен некий важный оттенок, - и я дерзнул предложить свой вариант.

Что же касается раздела "Современность", то в нем представлены те поэты, с которыми мне лично довелось встречаться: ветеран Цубои, представитель среднего поколения Кусака, молодой поэт Дзиро Судзуки, поэтесса Торико Такарабе... Стихи Кадзуо Ямамото появились в этой подборке позднее. Поэт старшего поколения (родился в 1907 году), знаток русской литературы, автор монографии о творчестве Л. Н. Толстого, он был гостем нашей страны. Думаю, что его строки, навеянные этой поездкой, хорошо дополняют общую картину.

Классика

БАСЁ (1644-1694)

 Скоро ты умрешь - 
 Но, цикада, не об этом
 Песнь твоя звучит. 

* * *
 
 Лишь слово произнес - 
 А ветер осени уже
 Мне губы ознобил.

БУСОН (1716-1784)

 О холод ледяной! 
 На гребень той, кого уж нет,
 Я в спальне наступил... 

* * *
 
 Как счастливый плач -
 Дождь весны. На крыше дома
 Мокнет детский мяч. 

* * *
 
 Вдруг - внезапный душ!
 Ветку влажную качнула
 Стайка воробьев.

РЁТА (1718-1787)

 О жестокий мир! 
 Я, весной, цветущей вишни
 Не видал три дня.

Новое время

ИСИКАВА ТАКУБОКУ (1886-1912)

 Они могли б 
 И камни вслед швырять, 
 Когда я из деревни
 Уходил... 
 Вот память, что вовеки не наскучит! 

* * *
 
 На дальнем берегу реки
 Так нежно зеленеет ива, 
 Как будто шепчет: 
 "Плачь по мне!" 

* * *
 
 Сегодня кажется, 
 Что все мои друзья
 Удачливей меня... 
 Поэтому, быть может, 
 Я и купил жене моей цветы - 
 Пускай счастливей станет хоть немного! 

* * *
 
 Вихрь издалека
 Прилетел, воздвиг у моря
 Холмик из песка. 
 Вихрь, зачем ты прилетал? 
 Что ты здесь похоронил? 

* * *
 
 Так мне мила она, как будто
 В младенчестве, 
 Того не сознавая, 
 Ее уж видел я - 
 Во сне... 

* * *
 
 В Асакуса 
 Смешался я с толпой, 
 Прошел толпу
 И вышел из толпы - 
 Таким же одиноким, как и был.

ДАКОЦУ ИИДА

 Железная осень! 
 И все холодней 
 Звенит на ветру колокольчик...

КОСАДА НАКАМУРА

 Долгий зимний путь... 
 Вот и старая могила - 
 Веха на пути! 

* * *

 Осень. Солнца луч 
 На плече моем - как друга - 
 Мертвого - рука.

СИКИ МАСАОКА (1867-1902)

 На исходе дня
 Жарким золотом заката
 Всадник мыл коня... 

* * *

 Снова и снова 
 С постели, больной, вопрошаю: 
 - Глубок ли снег за окном?..

Современность

СИГЭДЗИ ЦУБОИ

Осень в тюрьме

 Друг яблоко прислал в тюрьму... 
 Как благодарен я 
 Ему! 

 О, это яблоко! 
 Оно 
 Красным-красно, 
 Красным-красно. 

 Оно в ладонь мою легло, 
 Как мир, кругло
 И тяжело.

Звонок с того света

 Ночной звонок
 Прервал дремоту: 
 О телефон, 
 Беды гонец! 
 Еще ужели
 Умер кто-то? 
 Нет, сам на проводе
 Мертвец. 

 "Вчера меня похоронили,
 Мой прах засыпали землей.
 Какой вы чуши
 На могиле
 Наговорили, 
 Боже мой! 

 Дивился я
 Речам подробным
 Из глубины небытия: 
 Каким хорошим и удобным
 Я стал, как только
 Умер я! 

 Теперь, 
 Простившись с вашим светом
 И ничего уж не боясь, 
 Скажу вам правду..." 
 Но на этом
 Внезапно связь
 Оборвалась.

СОТОКИТИ КУСАКА

Дом

 Я вернулся в мой город над морем. 
 Там есть маленький храм на вершине горы. 
 Там есть маленький дом - он большим мне казался 
 когда-то, 

 Там когда-то жила адмиральская громкая слава,
 Наезжали туда офицеры
 В белых кителях, в ярких нашивках. 
 Там смеялись, шумели, шутили... 
 В этот дом наконец я вернулся. 

 Этот дом я запомнил и грустным. 
 Там поныне в саду возвышается дуб, 
 У которого я расставался
 С уходившими умирать. 

 Помню, первым ушел
 Капитан закаленный, бывалый, 
 Мне банан подарил на прощанье
 И рукой помахал: 
 - Не забудь меня, мальчик! 

 А второй уходил - 
 Доброволец, по званию - унтер, 
 Чинно всем козырнул и сказал: 
 - За заботу - спасибо!.. - 
 Хоть, по правде сказать, специально о нем
 Вряд ли кто-то заботился в доме
 Моего отца-адмирала. 

 Третий молча ушел - 
 Капитан-лейтенант, командир субмарины,
 Показал свою спину в накидке
 И ни разу не оглянулся. 

 Ни один не вернулся назад... 

 Но по-прежнему дуб шелестит, 
 И красавица-роза
 Расцветает четырежды в год
 В центре сада, как прежде, - 
 Мы ее называли когда-то "начальником штаба".
 Золотая цветет резеда, аромат источая, 
 Но к дыханью цветов
 Примешалось навеки дыхание смерти. 

 Мой отец растерял золотые свои позументы
 И теперь часто сердится - 
 Просто без всякой причины. 
 А сестра с той поры, 
 Как ушел капитан-лейтенант молчаливый, 
 Тоже стала безмолвной - молчит и молчит,
 Только гладит задумчиво кошек. 

 Мать моя 
 Уж давно проводила свой праздник кандэки*,
 Уж давно позабыла устав послушания мужу, 
 И теперь не отец, а она 
 Сквозь житейские штормы ведет 
 Пообтрепанный крейсер семейный. 

 Там, где раньше людская была, - 
 Там столовая стала сегодня. 
 В кладовой, где, случалось, меня
 За провинности мать запирала, 
 Ныне - спальня сестры. А в гостиной
 Нет хибати - с углями горшка, - там горит
 Газа тонкое синее пламя. 
 Я смотрю в это пламя - и вижу, 
 Как пылает под бомбами город окрест, 
 Как приносят в дома, то в один, то в другой,
 Крытый лаком игрушечный гробик, 
 Никого в том гробу, ничего в том гробу - 
 Лишь бумага, письмо, извещенье, 
 И рыдает над маленьким гробом склонясь, 
 Та, из бедного дома, старуха, 
 Говорившая с провинциальным акцентом, 
 Над которым мы часто смеялись. 

 Из приемника "Стерео", мнится, 
 Вновь звучат, как отчаянье, флотские марши, 
 Самолетов Америки рокот, 
 Похоронных салютов раскаты... 

 Я вернулся в мой город над морем, 
 Я в саду возле дома стою. 
 Больше некому, знаю, сюда возвращаться,
 Больше некому будет уйти. 
 Что нам с Прошлым поделать? 
 Его 
 Зачеркнуть, изменить - невозможно. 
 Двери дома, в котором витают 
 Тени прошлого, боль, заблужденье, обман, - 
 Нерешительно я открываю...

^* (Шестидесятилетие (прим. пер.).)

ДЗИРО СУДЗУКИ

"До свида..."

 О, почему я 
 Такой несчастливый, гонимый? 
 В Токио ветер 
 Играет бесцветной листвой. 
 Люди спешат. 
 Электрички проносятся мимо. 
 Плачется небо 
 Над бедной моей головой. 

 О, почему это 
 Счастье земное так хрупко? 
 О, почему 
 Так нетрудно обидеть мечту? 
 Милая, вот ты уходишь, 
 И красная юбка
 Светится, яркая, 
 На пешеходном мосту. 

 Нет, не смирюсь - 
 Как со всем существующим, сущим,
 Миром жестоким, 
 Которым я здесь окружен! 
 Сам я - как мост 
 Меж сегодняшним днем и грядущим,
 Каждый мой нерв, 
 Словно мускул моста, напряжен. 

 Нет, не поверю, 
 Что это - судьба, и все та же
 Хмурость и пасмурность
 Мне суждена на года! 
 Верю, что встретимся! 
 Счастливы будем! 
 И даже 
 Не "до свиданья" кричу тебе вслед - 
 "До свида..."

ТОРИКО ТАКАРАБЕ

Над Сибирью

 Внизу - немыслимый простор
 Тайги - лесного океана, 
 Как много островерхих гор! 
 И все, должно быть,- безымянны. 

 У нас - не то, моя страна 
 Иначе видится в полете: 
 У всех пригорков - имена, 
 Любая кочка - на учете...

В ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

 Хорошо мне - до боли, 
 Хорошо мне - до муки: 
 В шерсть задумчивой колли
 Погрузила я руки. 

 У собаки во взгляде - 
 Благородство, доверье... 
 О кочующих душах
 Вам знакомо поверье? 

 Все мне чудится, мнится
 Под ветров завыванье, 
 Что была она принцем
 В прошлом существованье...

КАДЗУО ЯМАМОТО

^* (Переводы выполнены по подстрочникам О. П. Фроловой.)

Дом Толстого

 Проезжаем сначала березовый лес. 
 Дальше - ивы густые. И снова - березы. 
 Дальше - старые вязы. Их ветви - как темный навес. 

 Неужели и впрямь великан русской прозы,
 Несравненный Толстой
 Вот по этой дороге 
 пешком до Москвы и обратно. 
 С легким стулом складным, 
 с топкой тростью французской,
 в рубахе простой
 Путь свершал многократно? 

 Как просторно вокруг! Осень в рощах зажгла фонари, 
 И равнина багряна, 
 Как в багряных лучах уходящей вечерней зари
 Волны Тихого океана. 

 Бесконечно дорога пряма. 
 Можно в небо приехать по ней, как по светлой аллее! 
 Вот нырять начинает она - от холма до холма, 
 Но, как прежде, конец ее 
 к небу приклеен. 
 Вот проехали Тулу. Перед сто девяносто шестым
 Километром 
 в груди с остротою нежданной
 Родилось ожиданье щемящее встречи с Толстым, 
 Встречи с Ясной Поляной. 

 А посмотришь вокруг - сколь огромна, обширна земля! 
 Нет российским просторам границы. 
 Темный лес вдалеке - уж, наверное, там соболя, 
 Волки, рябчики, дикие зайцы, лисицы! 

 Вот подсолнечник: поле - как желтый ковер! 
 Мы въезжаем в него, словно в джунгли густые. 
 Столько золота я не видал до сих пор: 
 Воздух, небо, земля - золотые. 

 Юрий, русский поэт, весь в пыльце золотой
 (Золотеют щека и надбровья), 
 На подсолнечник смотрит с крестьянской земной простотой:
 "Это - лакомство зреет коровье!" 

 Что ж, он прав, он ничуть не унизил цветы: 
 Здесь, средь этих равнин плодородных, 
 Все пронизано светом земной доброты, 
 Дружбой неба и хлеба, людей и животных. 

 С той поры, как ступил я на жизненный твердый большак,
 Я себя торопил, о покое не мысля вовеки, 
 Но сегодня впервые невольно замедлил свой шаг - 
 Так шаги пилигрим замедляет, приблизившись к Мекке! 

 Дом Толстого - за плотной завесой дерев, 
 За воротами в виде двух башенок белых. 
 Я стою, от волненья в тиши замерев, 
 Став застенчивей самых несмелых, 
 Перейти не решаясь невидимую межу. 
 Лунный круг в свете дня надо мною белес и неярок. 

 Я зеленое яблоко в пальцах держу - 
 Местной девушки скромный подарок. 
 Дом Толстого - за плотной завесой дерев, 
 За воротами в виде двух башенок белых...

Зеленое яблоко

 На одной из улиц Иркутска
 в маленьком магазине
 женщина в платочке
 яблоки продавала. 

 Надкусив зеленое яблоко,
 вспомнил я о Катюше Масловой
 и мечтами в юность унесся. 
 Это я, гимназист зеленый,
 снова плачу над "Воскресением",
 и, как в кадре кино, предо мною -
 ты, Катюша, в платочке русском,
 яблоко зеленое
 молодо грызешь. 
 С той поры гимназист и вгрызается в литературу...
 О зеленое яблоко,
 терпкий вкус на зубах! 

 Сорок лет миновало, и вот -
 я в России, новой России,
 той России, которой полвека. 
 Нет в ней больше обманутой, бедной Катюши. 
 Или, может быть, все-таки есть она где-то? 
 Нет, наверное, нет... 

 Я лечу, подо мной - бесконечны просторы Сибири,
 надо мной - бесконечная космоса даль. 
 Всем своим существом ощущаю
 новой жизни течение, новой эпохи -
 и грызу зеленое яблоко,
 гул моторов так близко, а я
 все грызу зеленое яблоко...