2

Акрополь в розоватом дыму рассвета, предвещавшего необычайно знойный день, показался мне неизвестным, впервые мной увиденным, хотя я бывал прежде в Афинах и восхищался им. Перечитывая некоторые книги, дивишься их новизне: конечно, текст не меняется, меняется читатель.

Впервые я увидел Акрополь в 1926 году; тогда стихи Маяковского, живопись Пикассо, архитектура Корбюзье еще были для моего поколения боевой программой. Конечно, я был поражен Гармонией Парфенона, но любовался им я вчуже - он никак не входил в мою жизнь; более того, в душе я сопротивлялся его красоте, которая казалась мне чересчур совершенной.

Вероятно, сопротивление Акрополю, да и всему искусству "золотого века" Эллады, было связано с давними воспоминаниями. Когда мне было шестнадцать лет, я твердо знал, что Парфенон - вершина архитектуры, что никто не переплюнет Праксителя и Фидия. Считалось, что каноны красоты раз и навсегда установлены две тысячи четыреста лет назад. Все, что было до того, - варварство, а все прекрасное, что создано потом, - прямое продление золотого века Греции. Гипсовые Аполлоны служили моделями воспитанникам художественных школ всего мира. Любой поэтический пошляк сравнивал приглянувшуюся ему женщину с Кипридой, и любой критик, разбирая его стихи, не забывал упомянуть о ретивом Пегасе. Где только не было парламентов, банков и барских особняков, украшенных ионичесними или коринфскими колоннами! Министры, медики, романисты, которым ставили памятники из высококачественного мрамора, напоминали античных полубогов. Иконоборство "конструктивистов" и "лефовцев" было рождено иконопоклонством.

Многое изменилось в мире с тех пор, когда я впервые увидел Акрополь. Теперь меня тревожит не судьба того или иного художественного направления, а судьба искусства-его место в жизни. Я снова взглянул на Парфенон без предубеждения. Он меня потряс сочетанием расчета и вдохновения, каждая из его колонн обдумана, и все колонны, которые кажутся одинаковыми, различны.

8. Голова Тифона. Мрамор. 600 г. до н. э

Восхищаясь Акрополем, я, однако, по-прежнему думаю, что эстетические нормы меняются. До золотого века изумительные произведения искусства были созданы и в самой Греции, и в Египте, и в Ассирии. А после золотого века прекрасное создавалось и от продления эллинских традиций и от их отрицания. Мы восхищаемся готическими соборами или индийскими пагодами, хотя они построены совсем по другим законам, нежели Парфенон. Что касается слепого подражания античным образцам, то оно неизбежно приводило и приводит к бездушной стилизации.

Акрополь не изолированный остров, искусство "золотого века" не одинокая вершина. Историки искусств в прошлом столетии сбивали людей с толку своими произвольными и узкими определениями. Они отделяли пятый век и от греческой архаики, которая им казалась приготовительным классом, и от последующего развития эллинского искусства, которое они рассматривали как эпигонство. Границы совершенства во времени были точно определены; не менее точно границы прекрасного отделяли Грецию от других стран.

9. Сцена в палестре. Фрагмент рельефа. Мрамор. Около 510 г. до н. э

Я вновь увидел скульптуру седьмого и шестого веков до нашей эры. Она показалась мне прекрасной. Нелеп спор о том, что "выше" - Джотто или Тициан, Шартрский собор или дворцы Версаля, роман- серо о Сиде или трагедия Корнеля. Различные эпохи, каждая по-своему, выражали свое понимание мира; и прогресс науки или социального строения общества никак не означал прогресса в искусстве. Греческие мастера седьмого и шестого веков обобщали формы вовсе не потому, что плохо знали анатомию - в скульптуре их привлекала монументальность, они избегали дробления форм, не подозревая, что двести лет спустя такое дробление станет рассматриваться как мастерство. Глядя на архаическую Нике, на статуи и фризы Дельфийского музея, видишь, насколько смешны разговоры о "примитивности" мастеров шестого века. Афиняне эпохи Солона не походили на афинян эпохи Перикла: в шестом веке люди были цельнее, они не знали и многих противоречий, возникших впоследствии. Кто станет утверждать, что Сафо не умела писать стихи, потому что в ее поэзии куда больше прямоты, силы, цельности, нежели в произведениях изнеженных и скептических поэтов Александрии?

Западные европейцы начали увлекаться Древней Грецией в эпоху Возрождения, и прежде всего они оценили аффектированную скульптуру позднейшей эпохи, как, например, статую Лаокоона. Когда лорд Элгин, ограбивший Парфенон, привез добычу в Лондон, многие соотечественники его упрекали: "Стоило ли везти столь варварские статуи?...". Постепенно европейцы стали признавать скульптуру четвертого века; высотами искусства почитались статуи Праксителя. (Я видел в Дельфах его Гермеса, он показался мне изысканным и дряблым.) Наконец дождался признания Фидий. Границы "варварского" и "примитивного" переместились - пятый век был не только реабилитирован, но возвеличен, стал "золотым". Только полвека назад начало меняться отношение к греческой архаике. Наиболее широкие исследователи поняли, что искусство седьмого и шестого веков вовсе не подготовка к Фидию, а нечто самостоятельное и ценное. Однако такие суждения еще не дошли до сознания рядового европейца, не стали страницами учебников. Рядовой европеец по-прежнему убежден, что обобщенность форм в Нике свидетельствует о неумении скульптора передать сложность человеческого тела, а натуралистические ноги дельфийского возничего показывают, насколько совершенно искусство золотого века. По-прежнему в художественных школах малейшее отступление от канонов пятого века рассматривается как ошибка.

10. Персей и Медуза. Рельеф храма в Селинунте. Известняк. VII-VI вв. до н. э. Фрагмент

Переоценка оценок, по-моему, не связана с некими абсолютными качествами или недостатками художественных произведений былого. Проза Лермонтова и Гоголя была наиболее совершенной прозой их эпохи, как проза Чехова может быть названа лучшей прозой конца прошлого века, но празден спор о том, кто был большим мастером - Лермонтов или Чехов. Я отнюдь не собираюсь отрицать огромной притягательности искусства золотого века, которое покоряет нас гармоничностью, легкостью, утверждением жизни с привкусом светлой печали. Есть в Афинском музее "стела" - надгробный памятник. Молодая женщина держит шкатулку с безделушками, которую принесла ей служанка, и, умирая, прощается с прелестной мишурой жизни. Можно, разумеется, говорить о чрезмерной красоте, которая облегчила задачу мастера. Все же посетитель музея глядит на стелу с той просветленной печалью, с которой много веков назад молодая женщина глядела на браслеты или ожерелья.

Я не только принимаю и люблю пятый век, я знаю, что и в последующие столетия, в так называемый "эллинистический период", простирающийся от конца четвертого до пятого века, греческое искусство, несмотря на бесспорные признаки старческой расслабленности, еще создавало высокие произведения, как Самофракийскую Победу (конец четвертого века) или Венеру Милосскую (конец второго века). В любой культуре есть утро, полдень, вечер. Закату эпохи присущи аффектации, потеря чувства меры, изнеженность, внешняя эффектность (такие черты характерны для барокко). Однако и в вечере есть своя прелесть. Самофракийская Победа могла быть создана на сто лет раньше, но Венера Милосская прельщает нас именно теми чертами, которые историки называют "вырождением эллинистического периода".

Мы знаем архитектуру и скульптуру Древней Греции, с трудом мы представляем ее живопись. Пожалуй, так называемые "белые лекифы" - вазы, которые греки ставили в могилы, лучше всего показывают нам живописное мастерство золотого века: краски глубоки и полны, это не раскрашенный рисунок, а подлинная живопись.

11. Маска. Терракота. Конец VII - начало VI в. до н. э

В живописи легче всего установить связь между византийским искусством и античным миром. Миниатюры шестого века нашей эры еще полны поэзии Древней Эллады. Конечно, христианство принесло много нового, оно и обогатило и разорило человека, исчезла гармония между природой и человеческим сознанием; разрыва, однако, не было. Византийские авторы знали философов и поэтов Древней Греции, мастера мозаики любовались богами и богинями прошлого. Еще недавно западные искусствоведы несколько пренебрежительно относились к искусству Византии; мы снова видим смещение вкусов: за последние двадцать лет в Англии и во Франции вышли десятки книг, посвященных византийскому искусству; а туристов, приезжающих в Грецию, возят теперь не только в Олимпию или в Дельфы, но и в Мистру, в Салоники, на Афон.

Искусство многолико, оно не умещается в упрощенные схемы. Нельзя говорить, что Древняя Эллада, выродившись, пришла к эллинистическому периоду. Конечно, искусство второго века до нашей эры духовно слабее искусства золотого века, но Гейне и Глеб Успенский в умилении плакали перед Венерой Милосской, они отмахнулись бы от знатока, который вздумал бы им доказывать, что Афина Фидия куда совершеннее.

Социологи отмечают положительные стороны эллинистического периода; рост производительных сил требовал новых форм рабовладельческого общества; демократия золотого века отмирала. Александр

Македонский покорил не только различные города Греции, его империя включила в себя Персию, Египет, Вавилон. Он дошел до Самарканда, вторгся в Индию. Он помог распространению эллинистической культуры в Азии, но, разумеется, он в то же время приглушал древнегреческие традиции в самой Элладе. Он, например, приказал грекам становиться перед ним на колени. Историк Каллисфен верно служил Александру, но, постояв на коленях, рассердился: все же он эллин, философ, племянник Аристотеля. Каллисфен по законам не был подсуден македонскому суду. Каллисфена все же обвинили в заговоре и преспокойно казнили. Александр считал, что одного царского титула недостаточно: огромная разноязычная империя должна быть скреплена более солидным цементом. Выяснилось, что он - сын египетского бога Аммона. Это был один из весьма почитаемых богов, мало в чем уступавший Зевсу (сохранились даже статуи Зевса с рогами Аммона). Народное собрание Афин официально объявило Александра богом. Один из политических деятелей Афин - Демад, известный последовательным приспособленчеством, уговаривал своих соотечественников: "Предоставим Александру именоваться богом, если ему этого хочется...".

12. Микены. Современный вид

Обычно культуру эллинистического периода определяют как упадочную; это верно и неверно. История знала немало эпох, когда расцвет наук не совпадал с расцветом искусств или когда социальный прогресс не сопровождался научными открытиями или высокими художественными произведениями. Искусство Италии семнадцатого века свидетельствует о закате большой эпохи, однако именно в то время Италия дала миру замечательных физиков, математиков, астрономов. Эпоха Французской революции обогатила мир новыми политическими концепциями, но ничего не дала в литературе: между Бомарше и первыми романтиками - пустое место. Эллинистический период не знал ни зодчих Парфенона, ни Эсхила. Это была эпоха ученых и философов - Архимеда и Эвклида, Гиппарха и Эратосфена, Эпикура и Зенона, эпоха становления астрономии и геометрии, географии и медицины, эпоха философских школ и дидактических поэм. В литературе и в искусстве развивались новые формы, которые принято называть малыми: эпиграммы и комедия нравов, мозаика и ювелирное мастерство.

Как это обычно бывает, эпигоны пользовались куда большим успехом, чем их отцы и деды. Греция, потерявшая политическую независимость и обедневшая, оставалась для богатого и сильного Рима арбитром прекрасного. Элладу римляне знали и любили именно по ее "упадочному" эллинистическому периоду. Сотни статуй фабриковались в Греции на экспорт. Среди них был и чрезвычайно изысканный Аполлон Бельведерский, который для ревнителей академических канонов остается идеалом античной красоты. Римская литература была неприкрытым подражанием грекам эллинистического периода. Вергилий в своих "Эклогах" подражал Феокриту, Теренций - Менандру, а Гораций, сочиняя "Поэтическое искусство", - александрийцу Филодему.

Греция в эллинистический период, выйдя из своих пределов, дошла не только до Рима. Ее влияние было чрезвычайно сильно в Иудее; две книги, впоследствии признанные священными, - философический "Экклезиаст" и эротическая "Песнь песней" были написаны в эллинистический период.

Развивалась торговля; путешествия в далекие страны становились привычными. В поставке золота Индия соперничала с Испанией, медь везли с Кипра, железо-из Китая, пшеницу - из Египта и Крыма, из Греции - вино и масло, из Вавилонии - финики, из Антиохии - инжир, из Дамаска - сливы. Александрия торговала полотном, Киренаика - шерстяными тканями, Китай - шелком, Индия - муслином. Начались оживленные сношения Греции с Сирией, с Месопотамией, с далекой Индией.

13. Житель горного селения

Богов стало неизмеримо больше: повсюду кроме местных богов были импортированные. У египетского бога Сераписа и у богини Изиды были свои храмы в любом греческом городе, а Дионис Эллады двинулся в страны Азии. Петроний уверяет, что в Афинах статуй богов было больше, нежели жителей. Апостол Павел нашел в этом городе храм, посвященный "неизвестному богу", - это было не мистикой, но предосторожностью: хлебнувшие горя афиняне не хотели ссориться ни с царями, ни с богами. Изобилие богов, однако, утомляло. Евреи, после рассеяния поселившиеся в различных греческих городах, принесли идею единого бога. Мистерии, прежде всего Элевсинские, где посвященным сулили воскресение из мертвых и личное бессмертие, предвещали близкое торжество новой религии. Если в искусстве Греция учила народы Азии, то в поисках универсальной религии Азия опережала греков. Вскоре Изида превратилась в богоматерь. В одном из афинских музеев я видел Христа в образе Орфея, уводящего за собой животных и птиц.

Бесспорно, философия Индии была известна древним грекам. Они знали переведенную с еврейского языка Библию. Они знали притчи и басни Азии.

В Индии я видел прекрасную скульптуру эпохи гуптов: юный Будда напоминает греческого Диониса. Из Индии вместе с буддизмом* образы Эллады пришли в Китай, а оттуда в Японию. В Аджанте, в Эллоре, в Наре я часто вспоминал Грецию, а в Турции передо мной не раз вставали видения Азии.

В Греции Европа соседствует с Азией и с Африкой. Греки это всегда знали - ив своих радостях и в беде. Эсхил пережил нашествие персов, которые уничтожили храмы Акрополя. Вскоре после этого греки разбили захватчиков. Эсхил посвятил две трагедии недавним войнам - "Финея" и "Персов", он хотел в них показать, что Европа и Азия - родные сестры.

14. Рельеф сокровищницы снфнийцев в Дельфах. Мрамор. Около 550 г. до н. э

Я увидел Акрополь не одиноким островом. Он был связан и с нашей эпохой и с искусством далеких миров. Внизу были Афины. Французский эллинист Шапутье пишет: "Современная Греция, как и Греция эпохи греко-персидских войн, не выдвинувшаяся вперед провинция Востока; это крайний мыс Европы; как посещают мыс Сан-Венсенте, где Генрих Мореплаватель столкнулся с Океаном и победил его, сумеем подойти к Греции, где молодая Европа столкнулась с Востоком и укротила его". Я не хочу сейчас обсуждать вопрос о том, кто победил Океан: праотец Ной, Одиссей, древние греки и финикияне, которые проплывали от Индии и Сомали до Балтики, или же полюбившийся французскому автору и никогда не плававший португальский принц. Хуже другое: попытка осветить историю в свете злободневности, приспособить золотой век Эллады для нужд тех политиков, которые восстанавливают условный "Запад" против не менее условного "Востока". Мне кажется, что Эсхил был мудрее господина Шапутье...