Театр "Но" в Киото

Через час нам предстоит посмотреть репетицию самого старинного театрального зрелища в Японии, так называемого театра "Но".

Этот театр с древними народными истоками и с феодальной полурелигиозной оболочкой, уже полтора века назад был потеснен с японской сцены пришедшим ему на смену, новым для того времени театром Кабуки. Сейчас театр "Но" сохранился в Японии как редкость - во всей стране есть лишь несколько помещений, в которых нерегулярно играют несколько небольших трупп, принадлежащих к разным школам этого театра. Они играют спектакли для немногочисленных, но упорных любителей этого редкого зрелища. Искусство это давно с коммерческой точки зрения нерентабельно и содержится на средства знатоков и покровителей его.

Мы сидим на циновках в моем номере в киотской гостинице и, перед тем как ехать на репетицию, разговариваем с почтенным старичком японцем, любителем "Но", его знатоком и историком.

Он рассказывает мне, что история "Но" насчитывает около пятисот лет. Пятьсот лет назад, у истоков этого театра появились два гениальных, по его словам, драматурга: отец и сын - Канами и Сэами. Три четверти пьес, которые играют до сих пор в театре "Но",- пьесы, написанные этими гениальными отцом и сыном. Они были одновременно драматургами, композиторами и актерами. Кроме того, они написали еще и трактат об искусстве, в котором и сейчас, по мнению моего собеседника, можно найти немало ценных мыслей.

Я спрашиваю: сколько же всего пьес в репертуаре театра "Но"?

На это следует ответ, что сейчас около двухсот, а было триста.

Я спрашиваю: были ли с самого начала записаны эти пьесы на бумаге или передавались из уст в уста?

- Да, они были записаны на бумаге.

- А музыка?

Мой собеседник отвечает, что музыка не была записана, потому что в Японии не было нот. Музыка передавалась из поколения в поколение по слуху. Но рядом с текстом пьес театра "Но" расставлялись точки и черточки, обозначавшие где надо петь текст высоко и где низко, где сильнее и где слабее. Такие же точки и тире можно найти в старых буддийских молитвенниках. Вообще в музыке театра "Но" есть много мотивов старых, буддийских молитв.

Особенностью "Но" было то, что его драматурги и композиторы одновременно были исполнителями своих пьес и мелодий.

- А сейчас артисты "Но" - только артисты?- спрашиваю я.

- Да, потому что за последние годы в репертуаре театра "Но" не появляется пьес, которые могли бы по высоте своего искусства заменить пьесы старого репертуара.

Я спрашиваю: что означает для моего собеседника понятие "за последние годы"?

Он отвечает, что имеет в виду последние двести лет, и, покончив с этой темой, переходит к рассказу о том, что, собственно, представляют собой традиционные представления "Но".

Представления "Но" - это не одна, а несколько пьес с разделяющими их интермедиями, следующие одна за другой в определенном традиционном порядке. Каждое представление состоит из трех главных частей. Первая часть - духовная, она должна показать на сцене божественное начало.

Вторая часть, если так можно выразиться,- светская; она в свою очередь состоит из трех пьес: в первой по традиции главным героем должен быть выведен самурай, в центре второй должен быть сюжет из жизни женщины, а третья пьеса должна представлять собой сцены из народной жизни. Все три пьесы, вместе взятые, составляют вторую, центральную часть представления "Но".

Наконец, последняя, третья, часть всего представления, небольшая и являющаяся как бы отдыхом после второй части, должна быть торжеством спокойствия и равновесия, торжеством духа.

- Сегодня,- продолжает мой собеседник,- репетируется только вторая пьеса из средней, второй части представления. Он заранее расскажет мне ее содержание, чтобы я лучше смог понять то, что будет происходить на репетиции.

Молодой самурай взял к себе молодую девушку, танцовщицу и певицу, и держит ее при себе. Мать этой девушки заболела и прислала своей дочери письмо, что она больна и просит ее вернуться. Молодой самурай не желает отпустить девушку - он слишком сильно любит ее, но девушка хочет ехать к матери и грустит, и, чтобы развлечь ее, самурай едет вместе с ней посмотреть, как цветут вишни. Девушка, глядя на осыпающиеся под дождем цветы вишни, сочиняет танку о том, что, подобно этим осыпающимся здесь вишням, вдали увядает жизнь ее матери. Взволнованный и опечаленный самурай отпускает ее.

Таково содержание этой пьесы; вслед за ней я увижу так называемую саругаку, или, еще точнее, кёгэн-фарс, сюжет которого в представлениях "Но" развивается в промежутках между пятью основными пьесами.

Я хочу расспросить поподробнее об этом кёгэн, но нам уже пора идти. Беседа с переводом заняла, как всегда, гораздо больше времени, чем предполагалось, и мы опаздываем к началу репетиции.

Передо мной лежат записи, сделанные во время репетиции "Но". Я привожу их в той последовательности, в какой они появились у меня в блокноте. Пожалуй, они лучше, чем тщетная попытка связного рассказа, дадут представление о том неожиданном противоречивом и сильном впечатлении, которое на меня произвело это необычайное зрелище.

Вот они, эти записи.

На полу посредине сцены медленно поворачивается огромная фигура в раззолоченной женской одежде, с женской белой маской на лице. Фигура поворачивается с тихим скрипом: она скрипит ступнями обутых в белые носки ног об отполированный, как зеркало, пол сцены. Фигура поворачивается, двигаясь беспрерывными, крошечными медленными шажками, при каждом шажке заворачивая носки ног внутрь.

На деревянном заднике сцены нарисовано громадное изображение сосны. Это не просто изображение сосны - это изображение священной сосны из Нары, старой императорской резиденции, находящейся неподалеку от Киото.

Зрительный зал представляет собой ряд ящиков, похожих на детские ящики для песка. Ящики расположены один за другим, вплотную, слегка приподнимаясь друг над другом. У них низкие деревянные барьеры и застланное циновками дно. Это своего рода ложи. Они сделаны традиционно, как в старину, хотя само помещение театра не особенно старое.

"Дорога цветов", в противоположность театру Кабуки, идет не в глубь зала, а уходит под углом вбок и назад от сцены, которая выдвинута вперед, в зал.

В театре "Но" нет и никогда не было декораций. За сценой всегда одна и та же нарисованная на деревянном заднике сосна, а вдоль "дороги цветов" стоят три небольшие живые сосны, стволы которых вставлены, как в вазы, в большие куски бамбука.

В далеком прошлом спектакли "Но" часто проходили на воздухе. Сосны на "дороге цветов" - остаток прошлого; нарисованная на заднике сосна тоже напоминает о том, что спектакли игрались среди природы.

Между передними местами зрителей и квадратной, выдающейся в зал площадкой сцены остается пустое пространство метра в три с половиной шириной. Некогда в старину на этом пространстве разбивался низкий карликовый сад.

Актер на сцене, играющий девушку, полуговорит-полупоет. Тембр голоса нарочито низкий, какой-то угрожающий. Вообще это пение производит мрачное, угрожающее впечатление.

Актеры поворачиваются так, как если бы очень сильно замедленной киносъемкой заснять строевой поворот хорошо обученных солдат.

Как объясняет мне спутник, сцена Кабуки по сравнению со сценой "Но" постепенно пятилась назад и наконец превратилась в обыкновенную сцену, а мост с тремя соснами театра "Но" постепенно повернулся к публике и стал "дорогой цветов".

Перед самой сценой, в самой ближней к ней ложе, сидит знаменитый любитель театра "Но", известный тем, что за многие десятилетия он не пропустил ни одного спектакля. Старик сидит почти один в пустом зале, на репетиции. Перед ним привычно разложены книга, коробочка с завтраком, чайник с чаем, палка.

У актера, играющего героиню, старинная маска школы Тонда. Эта маска считается одной из лучших масок "Но". Но маска только на героине; на актере, играющем молодого самурая, нет маски. Я спрашиваю - почему. Знаток "Но" отвечает мне, что маску надевает только ситэ, то есть только тот, кто играет главную роль, аваки, то есть тот, кто играет второстепенную роль, не надевает маски.

- Почему?

- Такова традиция. Маску надевает только тот, кто играет главную роль.

Меня продолжает удивлять, почему у героя- любовника нет маски.

- Разве это второстепенная роль, это же герой-любовник? - спрашиваю я.

- Да, это второстепенная роль и второстепенный артист. Второстепенный артист никогда не играет главную роль.

Я спрашиваю: во всех ли пьесах маску надевают только женщины?

- Нет, и мужчина надевает маску, когда он является ситэ, то есть играет главную роль. Но эта пьеса женская, потому что в ней главную роль играет женщина, и в таких женских пьесах мужчина всегда ваки и поэтому не надевает маску.

- Кто сидит там, в коричневых кимоно, рядом с самураем? Это хор?

- Да, хор. Сейчас их шестеро, но хор бывает до десяти человек.

- А на чьи деньги содержится театр?

- На средства господина Тонда.

- Наверное, театр работает в убыток?

- Да. Представления бывают только раз в неделю, по воскресеньям.

- А почему самурай сидит сейчас на этой штуке? (Я показываю на довольно высокое сиденье цилиндрической формы, лакированное, черное с золотом.)

- А он сейчас не участвует в действии и поэтому сидит на своем месте.

- Такая штука всегда ставится на сцене, это традиция?

- Да, это место сидения для ваки.

Костюм самурая - не костюм настоящего самурая, он не связан с какой-то определенной эпохой, так же как и костюм героини. Это условный костюм, обозначающий, что человек в этом костюме - самурай, а женщина в этом костюме - героиня пьесы.

Героиня условно плачет на сцене. Ее рука приподнята до уровня глаз и повернута ладонью к лицу, а веер в другой руке полураспущен - это означает, что героиня плачет.

Героиня плачет, а самурай приказывает подать повозку с быками, чтобы ехать смотреть на цветущие вишни. Невидимка в сером кимоно приносит белый каркас повозки и устанавливает его на сцене. Героиня входит в этот четырехугольник из досок, изображающий собой арбу, в которую запряжены быки. Теперь, когда она вошла в арбу, герои уже не стоят, а едут смотреть цветущие вишни. Однако самурай не влезает в арбу. Держась за небольшой меч, он стоит возле арбы. Одет он в очень широкие белые штаны, похожие на пышную женскую накрахмаленную юбку, и в ярко-зеленую куртку, похожую на короткое кимоно. На голове у него черная шляпа, больше всего похожая на шляпы современных дам. Она сильно надвинута на лоб и вздернута кверху сзади.

Я спрашиваю, почему, раз они едут, самурай не влезает в арбу, рядом со своей возлюбленной. Не должно ли это означать, что он едет рядом с арбой верхом?

Но мне отвечают, что моя догадка ошибочна. Самурай тоже едет сейчас в арбе, но так как реально на сцене в этом ящике им вдвоем будет тесно, то он не влезает в ящик, а просто стоит неподалеку от него, но это все равно значит, что они вместе едут в арбе.

Сев в арбу, герой и героиня начинают петь, сменяя друг друга и рассказывая в своей песне о той дороге, которая ведет их от дома самурая до того дома, возле которого они будут глядеть на цветущие вишни. Героиня, проезжая на арбе, видит горы, покрытые лесами, и плачет, вспоминая свою мать. Пока она поет и плачет странным, натянутым, берущим то очень высокие, то очень низкие ноты голосом, я потихоньку спрашиваю, полный ли зал бывает по воскресеньям, когда здесь играют спектакли, и кто ходит на эти спектакли.

Мне отвечают, что на них ходят обычно любители театра "Но" и люди, которые хотят учиться этому искусству.

- А широкая публика? - спрашиваю я.

- Нет. Главным образом только любители.

- Сколько всего людей помещается в зале?

- Триста, четыреста, но он редко бывает полным.

На сцене тем временем в действие вступает хор. Когда хор поет, герои молчат, и наоборот.

- О чем поет хор? - спрашиваю я.- Он объясняет душевное состояние героев или рассказывает о происходящих событиях?

- И то, и другое. Хор рассказывает о том, что происходит на сцене, и о том, что творится в душе героев. Вот сейчас хор поет о том, что на дороге встретился храм. А теперь героиня начинает молиться...

После того как героиня помолилась, арба продолжает двигаться дальше, и наконец хор поет о том, что герои приехали на место. Слуга-невидимка уносит арбу, героиня стоит, полуприподняв перед собой одну руку, а в другой держа полураскрытый веер. Я уже знаю, что эта комбинация жестов означает молитву. Героиня снова молится. Ее движения отражаются на полу сцены, сделанном из удивительно отполированного дерева.

- Почему самурай без большого меча? - спрашиваю я.

- Потому что он поехал недалеко от дома.

Я смотрю на инструменты в оркестре. Один инструмент похож на флейту, другой - на маленький барабан, третий представляет собой тоже нечто вроде барабана - он состоит из двух тарелок, соединенных палочками, словно это большая клетка для птиц. Человек, у которого в руках этот инструмент, от времени до времени сам издает голосом звук, похожий на близкий визг пятидесятикилограммовой бомбы, и заканчивает этот визг разрывом, изображенным при помощи удара по тарелкам.

- Вот теперь они любуются на цветы вишни,- говорит мне знаток "Но", за несколько минут перед этим, как мне показалось, начавший чуть-чуть придремывать, клонясь на барьер ложи. Должно быть, это зрелище слишком привычно для него, но сейчас он вновь оживился.

Героиня раскрывает веер и начинает танцевать; ее танец - это целый ряд следующих друг за другом очень медленных движений, причем поза героини не меняется, а веер остается почти в одном и том же положении. Музыканты параллельно с пением, которым они сопровождают танец, издают временами сильные горловые звуки. Для непривычного слуха они кажутся угрожающими и даже страшными... "О-о!" - кричит один. "И-о-о",- отзывается другой. "О-у! И-о-о! И-е-о-о..."

Та лакированная цилиндрической формы табуретка, которую я заметил, когда на нее присаживался ваки, оказывается, действительно является только местом для отдыха. Сейчас, когда ваки нужно сесть, не выключаясь из игры, а по ходу действия, он садится не на табуретку, а на пол, рядом с ней.

Самурай дает согласие отпустить героиню, и она концом веера, изображающего в этот момент кисточку, пишет письмо матери. Пьеса кончается. Музыканты провожают действующих лиц, повернувшись в их сторону, и лишь потом поворачиваются к публике.

Сразу же вслед за окончанием пьесы начинается кёгэн - интермедия. На сцену выходят два актера в таких необыкновенно широких штанах, что мне все время кажется, что это очень высокие люди, которые ходят на коленях. Они без масок и говорят в нос, искусно и резко гнусавя.

Я спрашиваю у своего спутника, какой эпохи эти костюмы. Он говорит, что это домашние костюмы самураев, которые носили примерно шестьсот лет назад.

Актеры быстро двигаются по сцене, встряхивая своими шароварами так, словно они все время лягаются. Наконец, после прогулки и длинного разговора они оба садятся отдыхать.

На сцену выходит актер, одетый в старое крестьянское платье, и говорит, что он должен идти в город, что он обыкновенно ходит вдвоем со своим другом, но сейчас очень спешит и поэтому идет один. Самураи предлагают ему идти вместе с ними, потому что им по дороге, но крестьянин отказывается идти с ними. Во время этого разговора все трое двигаются по сцене, не касаясь друг друга, условными зигзагообразными линиями. Разговаривают комическими, натруженными, петушиными голосами. Самураи требуют, чтобы крестьянин нес их мечи, но он отказывается. Тогда они грозят ему, и он соглашается и берет их мечи. Взяв их в руки, он спрашивает у самураев, так ли надо держать их мечи. Самураи над ним смеются. Он спрашивает во второй раз, но самураи снова смеются над ним. Наконец, один из самураев показывает ему, как надо держать мечи.

Голоса самураев при этом вдруг до удивления напоминают мне искусственные голоса старых клоунов на арене цирка: "Скажи, Жорж, ты не видел сегодня моей жены?.." - "Нет, я не видел сегодня твоей жены..."

Шапки у обоих самураев похожи на петушиные гребни, и они, вдруг вскочив с земли, начинают кричать, поднимают полы, распускают их, прыгают друг перед другом, как два петуха. Но крестьянин, подняв оба меча и пригрозив им, приводит их в состояние смирения. Оба самурая становятся на колени и низко кланяются ему. При этом по ходу действия они снимают свои верхние костюмы и обувь и отдают все это на хранение крестьянину, оставшись в белых шелковых рубашках и нижних штанах.

- Вы похожи на ворон,- говорит крестьянин самураям.- Делайте, как делают вороны.

Самураи послушно каркают.

- Вы похожи на собак,- говорит крестьянин,- делайте, как делают собаки.

И самураи послушно лают.

После этого он заставляет их петь песни и кувыркаться, и они выполняют ряд блестящих акробатических номеров, а крестьянин стоит возле них в центре сцены, в условно угрожающей позе, держа мечи в широко раскинутых руках.

Самураи поют, крестьянин тоже начинает подпевать им, высоко поднимая то одну, то другую ногу.

Допев песню, самураи ложатся и засыпают, а крестьянин с разными ужимками забирает и уносит их костюмы и мечи. На этом кончается интермедия и сегодняшняя репетиция.

После репетиции мы прошли в закулисное помещение театра и познакомились там с господином Тонда, хозяином этого театра и руководителем одной из школ театра "Но" (школы в смысле художественного направления), человеком, связанным с театром "Но" наследственно. Так же как в театре Кабуки, в "Но" есть свои актерские династии, и фамилия Тонда - это одна из таких династий владельцев, знатоков, актеров и теоретиков "Но".

Господин Тонда, немолодой, лет около пятидесяти, очень красивый японец с усталым, умным, одухотворенным лицом. С первых же минут свидания мне кажется, что это человек, бескорыстно и самоотверженно любящий свое искусство и в то же время понимающий, что оно все больше становится историей. Это первое впечатление подтверждается последующими разговорами. В этот первый день и у нас и у господина Тонда мало времени, и мы говорим недолго, отложив более подробную беседу на завтра.

- Сколько различных школ сейчас есть в театре "Но"? - спрашиваю я.

- Пять школ. Из них четыре очень старых, они имеют более чем пятисотлетнюю историю, а пятая появилась сравнительно недавно - триста лет тому назад.

- Этот театр принадлежит господину Тонда?

- Да, раньше на этой сцене играла только его школа, но во время войны в разных городах пострадали многие театры "Но", и сейчас в этом помещении репетируют и играют различные школы.

Я спрашиваю об интермедии, которую мы видели после пьесы:

- Актеры, играющие в этих интермедиях, не принадлежат к школам "Но"?

- Да, это совершенно другая школа актеров,- говорит Тонда.- У них отдельные труппы, и их приглашают специально для интермедии. Раньше, когда театр "Но" был в расцвете, при каждой школе "Но" существовала своя специальная небольшая труппа таких комических актеров, но в последнее время все смешалось и приходится просто приглашать комических актеров со стороны.

Тонда начинает вынимать из ящиков и показывать нам удивительные по мастерству исполнения старые деревянные маски театра "Но". У него замечательная коллекция их, а кроме того, он вообще является самым крупным знатоком масок и костюмов "Но" во всей Японии. Об этих масках и костюмах "Но" у него написаны десятки статей и несколько книг.

Каких только масок тут нет! Вот тончайшей работы женская маска - ей триста лет. Высоко поднятые брови, скорбный рот. Вот маска старика с выдвинутой челюстью, густыми седыми бровями. Еще одна маска веселого старика, маска злого старика, маска старухи...

- Маски бывают, как видите, с открытым ртом и с закрытым,- объясняет мне Тонда.- С открытым ртом - они более мягкие, с закрытым ртом - они более сильные. Эти два принципа масок соответствуют двум принципам игры - более мягкому, расслабленному, и более сильному, резкому.

Я говорю о том, что маски производят на меня разное впечатление. То при взгляде на одну из масок мне кажется, что у нее вообще нет никакого выражения, то при взгляде на другую кажется, что одна и та же маска включает в себя все мыслимые выражения человеческого лица.

Продолжая показывать маски, Тонда объясняет, что если, измерив расстояние между зрачками маски, поставить посредине циркуль и сделать круг и если в этот описанный циркулем круг войдет рот маски, то это молодая маска. Если провести две линии от центра зрачков прямо вниз, и ширина рта будет уже расстояния между этими двумя линиями, то это будет лицо ребенка или подростка, а когда рот будет выходить далеко за пределы этих двух линий, то маска будет изображать жадность.

- Вот эта женская маска сделана так,- говорит Тонда, держа в руке прекрасную женскую маску и то нагибая ее лицом вниз, то поднимая вверх,- что если актер, надев маску, поднимет голову, маска становится надменной и грустной, а когда, вот видите, я немножко наклоняю лицо маски вперед, маска начинает чуть заметно улыбаться. Это секрет старых мастеров: их маски в разных ракурсах приобретают разное выражение лица.

Тонда снова и снова поворачивает в руке женскую маску; брови у этой маски помещены удивительно высоко и нарисованы очень нечетко, как два удлиненных расплывшихся пятна. Расстояние от глаз до этих бровей, по крайней мере, в три пальца.

Я спрашиваю, почему брови на маске нарисованы выше, чем они бывают у человека. Тонда объясняет, что красота японского лица, которое обычно является более плоским, чем у европейцев,- главным образом в глазах и бровях. Поэтому в старину часто брили брови и потом рисовали их выше, чем они находятся на самом деле. Это делали и женщины и мужчины, и этот обычай нашел свое выражение и в масках.

Теперь Тонда берет в руки маску черта и, наклоняя и поднимая ее так же, как только что до этого он делал с женской маской, говорит:

- Обратите внимание, в наклонном положении, когда вперед выставлен лоб, в этой маске вам прежде всего бросается в глаза именно лоб, его широта, его задумчивость, а когда голова закидывается назад и вам в глаза бросается подбородок маски, то вы видите жестокость этого лица, оскаленные зубы черта.

Мастерство создания масок театра "Но" различно для трех периодов,- говорит Тонда.- Когда "Но" зарождался - пятьсот и даже четыреста лет тому назад,- у мастеров было много чувства, но им еще не хватало техники. Триста, триста пятьдесят лет назад, в годы самого большого расцвета "Но" глубина чувства мастеров и техника исполнения масок соответствовали друг другу, и к этому времени относятся лучшие театральные маски. Но уже двести лет назад и в прошлом веке техника исполнения масок стала превосходить чувства. Я не люблю многие мастерски сделанные маски этой эпохи, они великолепны по технике, но бесчувственны.

Между прочим,- добавляет Тонда,- мастера, резавшие маски, хорошо знали человеческие лица. Они знали, что человеческие лица, так же как и человеческое тело, в какой-то мере асимметричны, и если изобразить полную симметрию правой и левой стороны человеческого лица, то оно станет кукольным, а не человеческим. Если внимательно вглядеться в маски работы лучших мастеров, то нетрудно заметить в них иногда почти незаметный, но все-таки ощутимый оттенок асимметрии.

Перед тем как проститься впредь до следующего свидания, Тонда вынимает еще одну маску, старого дьявола, и говорит, что это одна из превосходнейших масок позднего времени. Эту маску только совсем недавно принесли ему и предложили купить. Он думает ее купить; хотя она сделана в позднее время, но, очевидно, ее создал замечательный мастер.

Маска действительно производит сильное впечатление. Мой спутник берет и начинает поворачивать ее на руке, но маска настолько жива и страшна, что мне кажется, что это не он поворачивает маску рукой, а сам дьявол медленно поворачивается к нему лицом.

На следующий день я снова побывал в театре Тонда. На этот раз все происходило в обратном порядке: сначала мы беседовали с ним в его кабинете, а потом уже пошли на репетицию. Едва мы поздоровались, как Тонда вытащил два свитка и, развертывая их перед нами, стал рассказывать о представлениях театра "Но" в эпоху Токугавы, к которой относились эти свитки. В ту эпоху "Но" пользовался государственным покровительством. Для каждого из учителей или, точнее сказать, руководителей каждой школы "Но" (а таких школ тогда было немало) на склоне его лет устраивали бенефис. В столице строился временный театр на четыре тысячи стоячих и полторы тысячи сидячих мест, с ложами для даймё и самого сёгуна. Театр представлял собой обычную сцену "Но", над которой была возведена специальная крыша. Сцена была обведена гигантской галереей с ложами, а пространство между сценой и галереей устлано циновками. Спектакли начинались с семи утра и шли до десяти вечера - четырнадцать-пятнадцать часов подряд.

Театр строился на пятнадцать дней. В каждый из этих дней в нем шел спектакль, и каждый домовладелец столицы в обязательном порядке должен был купить себе одну циновку на один спектакль. Таким образом, если выражаться современным языком, театр был обеспечен стопроцентным посещением. Циновка стоила одну иену, что по тогдашним временам являлось большой суммой, а в целом сбор был громадный, и весь он шел в пользу учителя "Но".

На тех свитках, которые развертывал перед нами Тонда, было показано все относящееся к одному из таких спектаклей. На них был нарисован общий вид театрального зала, над которым (и над ложами и над сценой) была сооружена своеобразная крыша - легкий деревянный каркас с натянутой на него вощеной бумагой. Затем на свитках были нарисованы ложи сёгуна и даймё, специальные помещения позади лож, где завтракали и обедали; магазины, пристроенные прямо к театру, и украшенная длинными пернатыми копьями полицейская вышка, громоздившаяся над входом в театр.

Тут же, рядом с этими картинками, на свитках были записаны программы представлений и правила для зрителей. В числе правил были такие: "не пить во время действия", "не выходить со своих мест во время действия", "занимать места начиная с пяти часов утра..."

Развертывая свитки, Тонда попутно рассказывал разные любопытные вещи. Цэясу - первый сёгун из династии Токугавы, среди ста глав государственных правил, завещанных потомками, оставил одну главу, специально касавшуюся театра "Но". Согласно этой главе, государство должно было давать на каждую маску театра "Но" довольно большой рисовый паек, то есть, в сущности, жалованье, ибо жалованье в ту эпоху исчислялось рисом. Здесь же было оставлено указание, что если в городе случится пожар, то актеры "Но" должны уходить с масками, спасая их от пожара, и при этом все должны пропускать их первыми.

Слушая все это, я вспомнил одну песенку эпохи Токугавы, которую спел мне вчера переводчик. В ней как раз шла речь о рисе, выдававшемся в форме жалованья. Самураям не разрешалось жениться на гейшах, такая самовольная женитьба была связана с потерей наследственного жалованья. В переводе эта шуточная песенка той эпохи звучала так: "Что делать -спать с тобой или взять пять тысяч коку риса? Не нужно мне пяти тысяч коку риса, буду спать с тобой..."

Многие феодалы сами увлекались театром "Но" и танцевали в нем. В частности, театром "Но" увлекался знаменитый японский полководец Хидэёси, который, согласно преданию, во время спектакля "Но" танцевал до десяти танцев.

- Но это физически невозможно, это слишком тяжело,- сказал Тонда.- Очевидно, так обозначалось лишь в программах спектаклей; на самом же деле Хидэёси только начинал танец, потом его под той же маской заменял актер "Но", а в конце спектакля последний танец опять танцевал Хидэёси. Иначе это трудно себе представить.

Кроме спектаклей-бенефисов, устраивавшихся раз в год, игрались и обычные спектакли. Зрителями этих спектаклей обычно были аристократы, придворные, и только при бенефисах на спектакли "Но" попадал народ - это, кстати, был единственный случай, когда он своими глазами мог увидеть сёгуна.

Когда Тонда свернул обратно свои свитки, я задал ему несколько вопросов о принципах искусства "Но". Он ответил, что принципы искусства "Но" записаны в учебнике, созданном основателями "Но" несколько сот лет назад, и до сих пор, в сущности, не изменились. Этот учебник сейчас переведен со старого классического языка на современный, но по словам Тонда, переведен плохо, без души, и, для того, чтобы по- настоящему почувствовать то, что в нем написано, его нужно читать на том старом языке, на котором он создан.

- Дело в том, что переводили его ученые, а читать должны артисты. И из этого не получается никакого толку.

Главный из принципов искусства "Но",- сказал Тонда,- требование, чтобы актер смотрел на свой танец объективно, глазами зрителя, а не своими собственными. Знаменитый фехтовальщик Миямото в своих "Принципах фехтования" говорил, что человеку надо иметь объективный взгляд на себя, только тогда он может защищаться от неожиданного удара, а также говорил, что душа человека при фехтовании должна бегать с невероятной быстротой по всему его телу. Это сказано в отношении фехтования, но применимо для объяснения принципов "Но".

Другой принцип заключается в том, что артист "Но" должен на сцене забыть о своем существовании как личности, как человека.

Третий принцип искусства "Но" в том, что оно должно быть скупым, в нем не должно быть ничего лишнего, оно не смеет быть торопливым. Если актер все время находится в движении, если он стремится обратить на себя внимание своей суетой на сцене, то заинтересовать зрителя таким образом - еще не есть искусство.

В человеческой душе,- сказал Тонда,- существует вечный страх перед пустотой. Если маленькому мальчику дать кисть и бумагу, он из страха перед пустотой немедленно исчертит всю эту бумагу. Душа артиста подобна этому маленькому мальчику - из страха перед пустотой артист делает много лишних движений. Он хочет на каждом листке той бумаги, которая отпущена ему для творчества, не оставить ни одного свободного клочка. А настоящий актер не боится пустоты, он твердой рукой делает скупой рисунок в середине листа, и окружающая неподвижность пустоты только подчеркивает движение этого рисунка, или, иначе сказать, окружающая пустота подчеркивает наполненность того маленького пространства, на котором сделан этот рисунок.

К актеру "Но",- сказал Тонда,- предъявляется требование полной душевной сосредоточенности и забвения окружающего. Если мы представим себе, что в минуты игры перед лицом актера раскроют лист книги, он должен увидеть этот лист в первую секунду, но уже через секунду забыть о его существовании, даже если книгу продолжают держать перед его лицом.

Я задал Тонда вопрос о длительности обучения актеров "Но". Тонда ответил, что воспитание и совершенствование актера должно быть бесконечным. Настоящий актер никогда не может сказать, что он достиг полного совершенства. Да это и естественно. В барабане всего четыре звука, но чтобы в совершенстве научиться извлекать из него четыре звука, нужна практика в течение целой жизни. Что же сказать о таком инструменте, как человек!

Первоначальное обучение актеров "Но" распадается на два этапа. На первом главным является изучение техники, на втором - выполнение требования полной душевной сосредоточенности.

Я спросил у Тонда: каковы же материальные, внешние проявления этой душевной сосредоточенности актера?

На это он ответил, что актер не должен искать у зрителя какой бы то ни было реакции. Он должен вести свою партию твердо, объективно глядя на себя глазами зрителя, не поддаваясь собственным душевным чувствам и в то же время не обращая на зрителя никакого внимания. Если актер начинает угождать зрителю, то в его игре появляется излишняя сила, обезображивающая исполнение роли. Высшие достижения в актерской игре появляются только при полной сосредоточенности. Тогда же рождается и равномерность игры. Эта равномерность повторяется все с большей математической точностью от раза к разу, и это повторение вырабатывает самое высокое мастерство.

Еще раз сказав о вредности лишней силы в искусстве, Тонда привел один за другим два образных примера: если вы сожмете в руке мяч, то сила вашей руки, нарушившая его форму, сдавив воздух, находящийся внутри мяча, еще не есть сила искусства. Сила искусства - это воздух внутри мяча, распирающий мяч и сопротивляющийся вашему давлению.

Сам по себе блеск алмаза - это еще не искусство, но алмаз, который все-таки блестит сквозь накинутую на него легкую ткань,- это искусство.

Я вспомнил о выражении "ваби-саби", которое господин Кавасэ объяснил мне как красоту простоты, и поинтересовался, как трактует это выражение господин Тонда. Господин Тонда объяснил его совершенно иначе, чем господин Кавасэ.

- Ваби-саби,- сказал он,- как бы лучше объяснить, что это такое... Ваби-саби - это красный цвет на старинной японской картине, которой уже тысячу лет. Ее красный лак потемнел и приобрел тысячелетнюю давность, безусловно, это уже не красный цвет и в то же время в нашем ощущении это именно красный цвет, непревзойденный образец красного цвета.

Тонда хотел добавить еще что-то о своем понимании выражения "ваби-саби", но как раз в эту минуту в комнату вошли актеры, с которыми он собирался репетировать,- его сын и дочь, оба молодые, на редкость красивые и на редкость похожие на отца. Сын Тонда взял с полки флейту и попробовал ее. В комнате было так холодно, что из флейты длинной струей вылетел пар от дыхания. Мы прошли в зал, где Тонда обещал немножко порепетировать специально для нас.

Репетиция происходила без масок. Сначала пел Тонда и его сын, а дочь танцевала; потом пел Тонда, а танцевал его сын, и, наконец, пел сын, а танцевал сам Тонда.

В зале стоял ужасающий холод. На отполированном полу сцены, казавшемся сейчас ледяным катком, танцевать было, очевидно, очень холодно. Кроме репетирующих на сцене, в пустом ледяном зале находилось всего четверо людей, и, однако, сила душевной сосредоточенности позволяла и Тонда и его сыну танцевать так, словно перед ними полный зал зрителей.

Сами звуки голосов и манера танца, так же как и вчера, произвели на меня угнетающее впечатление, пожалуй, немножко ослабленное тем, что вместо масок у поющих сегодня были человеческие лица, голоса шли изо рта, а не откуда-то из утробы или даже из-под земли, как мне казалось в прошлый раз.

В перерыве между танцами Тонда объяснил мне причину того громкого стука с сильнейшим резонансом, который получается, когда актеры в некоторых местах сцены вдруг ударяют пяткой об пол. Оказывается, это можно делать только в четырех или пяти пунктах сценической площадки, там, где под сценой сделаны специальные пустоты - резонаторы. Сама сцена была абсолютно гладкой, без всяких отметок. Для того чтобы актер, не глядя себе под ноги, играя в маске, в нужный по роли момент оказался именно в том пункте сцены, где удар усиляют резонаторы, требовалась тщательная отработка каждого движения, великолепное и точное мастерство.

Через полчаса мы простились с Тонда посредине этого ледяного зала, и он на прощание повторил мне то, что уже раньше говорил господин Кавасэ, - что мое представление о старом японском театре останется неполным, если я не съезжу в Осаку и не посмотрю там театр кукол.